Михаил Шолохов - Судьба человека. Донские рассказы (сборник)
Степан останавливался, спрашивал:
– А что, не встревались вам быки? У одного рог сбитый, обое красной масти.
– Не было.
– Не бачили.
– Таких не примечали.
И Степан дальше разматывал серое ряднище дороги, постукивал костылем, потел, облизывая обветренные губы шершавым языком.
Уже перед вечером на развилке двух дорог догнал арбу с сеном. Наверху сидел без шапки желтоголовый, лет трех мальчуган. Лошадь вел мужчина в холстинных, измазанных косилочной мазью штанах и в рабочей соломенной шляпе. Степан поравнялся с ним.
– Здорово живете.
Рука с кнутом нехотя поднялась до широких полей соломенной шляпы.
– Не припало вам видеть быков… – начал Степан и осекся. Кровь загудела в висках, выбелив щеки, схлынула к сердцу: из-под соломенной шляпы – знакомое до жути лицо. То лицо, что белым полымем светилось в темноте бессонных ночей, неотступно маячило перед глазами… Из-под тенистых полей шляпы, не угадывая, равнодушно глядели на него усталые глаза, редкие, запаленные усы висели над полуоткрытыми губами, в желтом ряду обкуренных зубов чернела щербатина.
– Аааа… довелось свидеться!..
Под шляпой резко побелел сначала загорелый лоб, бледность медленно сползла на щеки, дошла до подбородка и рябью покрыла губы.
– Угадал?
– Шо вам… Шо вам надо?.. Зроду и не бачил!
– Нет?.. А зимой хлеб?.. Кто?..
– Нет… Не было… Обознались, мабуть…
Степан легко выдернул торчавшие в возу вилы тройчатки и коротко перехватил держак. Тавричанин неожиданно сел у ног остановившейся потной лошади, в пыль положил ладони и глянул на Степана снизу вверх.
– Жинка померла у ме́не… Хлопчик вон остался… – ужасающе беспечным голосом сказал он, указывая на воз прыгающим пальцем.
– За что обидел? – весь дрожа, хрипел Степан.
Тавричанин тупо оглядел холстинные свои штаны и качнулся.
– Дидо, возьмить коняку… Нужда была… А? Возьмить коняку мово. Христа ради! Промеж нас будеть… Помиримось… – часто заговорил он, косноязыча и разгребая руками дорожную пыль.
– Обидел!.. Мертвая земля лежит!.. А? Голод приняли!.. Пухли от травы!.. А? – выкрикивал Степан, подступая все ближе.
– Похоронил жинку… в бабьей хворости была… Вот хлопчик… Третий год с Пасхи… Прости, дидо!.. Сойдемся миром… Отдам хлеб… – в смертной тоске мотал тавричанин головою, и уже несвязное болтал мертвенно деревеневший язык, застывая в судороге животного ужаса…
– Молись богу!.. – выдохнул Степан и перекрестился.
– Постой! Погоди… Богом прошу!.. А хлопец?
– Возьму к себе… Не об нем душой болей!..
– Сено не свозил… Ох! Хозяйство сгибнеть… Так как же…
Степан занес вилы, на коротенький миг задержал их над головой и, чувствуя нарастающий гул в ушах, со стоном воткнул их в мягкое, забившееся на зубьях дрожью…
На пожелтевшее, строгое, прижатое к земле лицо кинул клок сена, потом взлез на воз и взял на руки зарывшегося в сено мальчонка.
Пошел от воза пятлястыми, пьяными шагами, направляясь к тлевшим на сугорье огням слободы. Прижимая к груди выгибавшегося в судороге мальчонка, шептал, сжимая клацающие зубы:
– Молчи, сынок! Цыц!.. Ну… молчи, а то бирюк возьмет. Молчи!..
А тот, закатывая глаза, рвался из рук, визжал в залитую голубыми сумерками, нерушимо спокойную степь:
– Тато!.. Та-то!.. Т-а-ато!..
1926
Смертный враг
Оранжевое, негреющее солнце еще не скрылось за резко очерченной линией горизонта, а месяц, отливающий золотом в густой синеве закатного неба, уже уверенно полз с восхода и красил свежий снег сумеречной голубизной.
Из труб дым поднимался кудреватыми тающими столбами, в хуторе попахивало жженым бурьяном, золой. Крик ворон был сух и отчетлив. Из степи шла ночь, сгущая краски; и едва лишь село солнце, над колодезным журавлем повисла, мигая, звездочка, застенчивая и смущенная, как невеста на первых смотринах.
Поужинав, Ефим вышел на двор, плотнее запахнул приношенную шинель, поднял воротник и, ежась от холода, быстро зашагал по улице. Не доходя до старенькой школы, свернул в переулок и вошел в крайний двор. Отворил дверь в сенцы, прислушался – в хате гомонили и смеялись. Едва распахнул он дверь – разговор смолк. Возле печки колыхался табачный дым, телок посреди хаты цедил на земляной пол тоненькую струйку, на скрип двери нехотя повернул лопоухую голову и отрывисто замычал.
– Здорово живете!
– Слава богу, – недружно ответили два голоса.
Ефим осторожно перешагнул лужу, ползущую из-под телка, и присел на лавку. Поворачиваясь к печке, где на корточках расположились курившие, спросил:
– Собрание не скоро?
– А вот как соберутся, народу мало, – ответил хозяин хаты и, шлепнув раскоряченного телка, присыпал песком мокрый пол.
Возле печки затушил цигарку Игнат Борщев и, цвиркнув сквозь зубы зеленоватой слюной, подошел и сел рядом с Ефимом.
– Ну, Ефим, быть тебе председателем! Мы уж тут мороковали про это, – насмешливо улыбнулся он, поглаживая бороду.
– Трошки подожду.
– Что так?
– Боюсь, не поладим.
– Как-нибудь… Парень ты подходящий, был в Красной Армии, из бедняцкого классу.
– Вам человек из своих нужен…
– Из каких это своих?
– А из таких, чтоб вашу руку одерживал. Чтоб таким, как ты, богатеям в глаза засматривал да под вашу дудочку приплясывал.
Игнат кашлянул и, сверкнув из-под папахи глазами, подмигнул сидевшим у печки.
– Почти что и так… Таких, как ты, нам и даром не надо!.. Кто против мира прет? Ефим! Кто народу, как кость, поперек горла становится? Ефим! Кто выслуживается перед беднотой? Опять же Ефим!..
– Перед кулаками выслуживаться не буду!
– Не просим!
Возле печки, выпустив облака дыма, сдержанно заговорил Влас Тимофеевич:
– Кулаков у нас в хуторе нет, а босяки есть… А тебя, Ефим, на выборную должность поставим. Вот, с весны скотину стеречь либо на бахчи.
Игнат, махая варежкой, поперхнулся смехом, у печки гоготали дружно и долго. Когда умолк смех, Игнат вытер обслюнявленную бороду и, хлопая побледневшего Ефима по плечу, заговорил:
– Так-то, Ефим, мы кулаки, такие-сякие, а как весна зайдет, вся твоя беднота, весь пролетарьят шапку с головы да ко мне же, к такому-сякому, с поклонцем: «Игнат Михалыч, вспаши десятинку! Игнат Михалыч, ради Христа, одолжи до нови мерку просца…» Зачем же идете-то? То-то и оно! Ты ему, сукину сыну, сделаешь уважение, а он заместо благодарности бац на тебя заявление: укрыл, мол, посев от обложения. А государству твоему за что я должен платить? Коли нету в мошне, пущай под окнами ходит, авось кто и кинет!..
– Ты дал прошлой весной Дуньке Воробьевой меру проса? – спросил Ефим, судорожно кривя рот.
– Дал.
– А сколько она тебе за нее работала?
– Не твое дело! – резко оборвал Игнат.
– Все лето на твоем покосе гнула хрип. Ее девки пололи твои огороды!.. – выкрикнул Ефим.
– А кто на все общество подавал заявление на укрытие посева? – заревел у печки Влас.
– Будете укрывать, и опять подам!
– Зажмем рот! Не дюже гавкнешь!
– Попомни, Ефим: кто мира не слушает, тот богу противник!
– Вас, бедноты, – рукав, а нас – шуба!
Ефим дрожащими руками скрутил цигарку, глядя исподлобья, усмехнулся.
– Нет, господа старики, ушло ваше время. Отцвели!.. Мы становили Советскую власть, и мы не позволим, чтоб бедноте наступали на горло! Не будет так, как в прошлом году; тогда вы сумели захватить себе чернозем, а нам всучили песчаник, а теперь ваша не пляшет. Мы у Советской власти не пасынки!..
Игнат, багровый и страшный, с изуродованным лбом, с изуродованным злобой лицом, поднял руку.
– Гляди, Ефим, не оступись!.. Поперек дороги не становись нам!.. Как жили, так и будем жить, а ты отойди в сторону!..
– Не отойду.
– Не отойдешь – уберем! С корнем выдернем, как поганую траву!.. Ты нам не друг и не хуторянин, ты – смертный враг, ты – бешеная собака!
Дверь распахнулась, и вместе с клубами пара в хату протиснулось человек двенадцать. Бабы крестились на иконы и отходили в сторонку, казаки снимали папахи, крякая и обрывая с усов намерзшие сосульки. Через полчаса, когда народу набилась полная кухня и горница, председатель избирательной комиссии встал за столом, сказал привычным голосом:
– Общее собрание граждан хутора Подгорное считаю открытым. Прошу избрать президиум для ведения настоящего собрания.
* * *В полночь, когда от табачного дыма нечем было дышать и лампа моргала и тухла, а бабы давились кашлем, секретарь собрания, глядя на бумагу полуопьяневшими глазами, выкрикнул:
– Оглашается список избранных в члены Совета! По большинству голосов избранными оказались: первый – Прохор Рвачев и второй – Ефим Озеров.
* * *Ефим зашел в конюшню, подложил кобыле сена, и, едва ступил на скрипевшее от мороза крыльцо, в сарае загорланил петух. По черному пологу неба приплясывали желтые крапинки звезд. Стожары тлели над самой головой. «Полночь», – подумал Ефим, трогая щеколду. По сенцам, шаркая валенками, кто-то подошел к двери.
