Александр Ржешевский - Тайна расстрелянного генерала
- Генрих! - рявкнул он, поворачиваясь на кровати.
Женщины - ладно. Здесь единственная страсть - в укрощении собственных страстей. Но, помимо любви, есть более сильный наркотик - власть. И тут Лемминг не собирался уступать никому. Генеральские лампасы, как это говорится, перетянут косой десяток женщин. Что подразумевают под этим понятием русские, Лемминг не знал. Но полагал, что больше двадцати. И чтобы доказать эту власть хотя бы Генриху, он пошлет его с поручением. Пусть завяжется в узелок, но сделает то, что прикажет он, Отто Лемминг.
Опять что-то треснуло в сенях, и обер-лейтенант подумал о бедности языка... Сени... Он неплохо изучил русский и знал, что высушенную траву тоже называют "сени".
Немного отдохнув, он подумал, что Генриха можно никуда не посылать, даже отпустить на пару часиков для его обычных забав. Пусть этот неуемный хорек потешится. Можно побыть одному. Телохранители тут не нужны. По данным разведки, на сорок миль вокруг не осталось ни одного вражеского солдата, способного к сопротивлению.
Но Генрих почему-то чаще вызывал не жалость, а злость. В два часа он, конечно, не уложится и будет утром с понурой головой ковырять носком землю и прятать плутоватые глаза, в которых сквозит не раскаяние, а радость. Он всякий раз после ночных похождений глядит так, будто превзошел всех начальников, каких только может вообразить его тупой ум. И сейчас хитрит, медлит, собирается с мыслями, чтобы обмануть его, обер-лейтенанта.
С чувством злости на Генриха, на страну, которая не хочет сдаваться, на судьбу, слишком медленно приближающую время генеральских лампасов, Лемминг направился к выходу, толкнул дверь.
Но рука его провалилась. Кто-то позаботился о том, чтобы облегчить ему, будущему генералу, это усилие. Лемминг подумал о Генрихе. Но вместо худой носатой физиономии увидел свирепое квадратное лицо, заросшее многодневной щетиной до самых глаз, и лохмотья, отдаленно напоминающие армейское обмундирование. Зато рука была твердой. Лемминг задохнулся, ощутив на горле железные пальцы. Попробовал трепыхаться, но потерял сознание. Первый раз в жизни. Очнувшись, понял, что его связанного куда-то волокут. Он был нужен им. Очевидно, как язык, иначе его давно бы убили. А если взяли в плен то, должно быть, не заблудшая группа вояк, а регулярная часть. Странно, что он, изучавший русский, не мог понять, что они говорят.
Первым чувством была злость на Генриха, который прозевал русских. Но краем глаза успел заметить темный мундир, тряпкой висевший на заборе, и понял, что это его бывший денщик.
Появление русских солдат в расположении танковой дивизии было противоестественным. По мнению Лемминга, должен был возобладать законный порядок вещей. В конце концов так и случилось. Русских обнаружили. Когда началась перестрелка, Лемминга запихали в какую-то яму. Прижавшись лицом к земле, он мысленно продолжал бороться. При первом удобном случае намеревался бежать. Находиться среди своих и так нелепо пропасть невероятно.
Огонь тем временем усилился.
- Пора, Иван! - разобрал он наконец чужую речь.
Русские готовились отходить. Иван, очевидно, был тот, заросший щетиной, с квадратным лицом.
Из-за ближней избы вывернул танк и с грохотом, сметая все на пути, двинулся к ним. Выстрел из танковой пушки и ослепительный взрыв дали Леммингу шанс. Опираясь связанным локтем, потом коленями, он выбрался из ямы и побежал.
- Пора, Иван! - донеслось опять.
- А этот?
Лемминг бежал со связанными руками. Шедший на выручку танк вдруг вспыхнул ослепительно синим светом. Но погибал не танк, а обер-лейтенант Лемминг. Деловито посланная пуля впилась в спинной мозг и перерубила его пополам.
Прорыв через занятое немцами село обошелся русским дорого. Остатки щепиновского полка, а вернее, горстка солдат без командира просачивалась сквозь заградительный огонь немцев поодиночке. И уже никто не помнил, в чем заключалась изначальная задача, поставленная командованием.
* * *
Разъяренные немцы метались по селу и светом танковых фар нащупали бегущих женщин. Черный совхозный сад, притаившийся за селом, разом вспыхнул и затрещал, разваливаясь под многотонной броней. Рыжая Верка долго бежала и никак не могла убежать. Попыталась укрыться за старой яблоней от надвигающейся громадины - и обеими ногами попала под танковую гусеницу. Боль пришла не сразу. Жажда жизни пробилась сквозь навалившийся леденящий ужас. Она успела протянуть Надежде руку с мольбой о спасении. И та попыталась ее схватить. Но взрывом ее отбросило в кусты...
Когда она очнулась, звезды стояли высоко. Чьи-то руки обхватили ее и волокли бережно по черной земле. Она чувствовала скользившую меж пальцев траву. Потом почудилось зарево.
Степанидин дом наконец вспыхнул от разлитого керосина. Из перепившихся там немцев погибли двое. Уцелевшие солдаты вспомнили Курта, которому, по их мнению, повезло. Потому что от вина он впадал в беспамятство и мог вполне оказаться среди сгоревших.
Ветер переменился, и Степанидин дом яростно и быстро догорел, не затронув соседних строений.
Немецкие танки, разворотив совхозный сад, расправились с бегущими женщинами и еще долго ревели и носились кругом, точно не могли насытиться кровью убиенных.
46
- Разберитесь там, на Западном фронте, соберите Военный совет и решите, кто, кроме Павлова, виноват в допущенных серьезных ошибках.
Сталин неприязненно оглядел светлые дубовые панели на стенах кабинета и длинный зеленый стол для заседаний. Кабинет был пуст, но в воображении Сталина здесь сейчас находились те, кто виноват в случившемся, кто вместо конкретных действий лишь впустую тратил время. Он вспоминал их поименно.
Стоявший посреди кабинета черный вихрастый Мехлис по-военному вытянулся:
- Слушаюсь, Иосиф Виссарионович.
Это была вольность, которую он иногда допускал, рискуя и отчаиваясь в попытке найти точную меру доверия вождя. Порывом сиюминутной смелости он был обязан утреннему телефонному разговору, из которого понял, что, оставаясь наркомом, он получает от Сталина новое ответственное задание. Только при абсолютном доверии Сталин разрешал иногда называть себя по имени-отчеству. На этот раз попытка удалась, и Мехлис немного расслабился.
Отложив угасшую трубку, Сталин остановился у окна. Но глаза его не видели солнечного света и зелени. Все застилалось дымами и пожарищами. Людская масса - солдатская и гражданская - не имела конкретного выражения. Но лица отдельных военачальников он видел четко. И прежде всего Павлова, в котором так ошибся.
Он знал силу своего слова не хуже Мехлиса. Названная фамилия командующего фронтом уже сделала его изгоем в глазах Мехлиса. Но одним именем Сталин не хотел удовлетвориться. Должны ответить и другие. То, что военные в основной массе не справились со своими прямыми обязанностями, не рождало в нем ощущения собственной вины. Но бездарности своих генералов он поражался.
Кажется, все им было дано - и почет, и уважение, и куча благ. Требовалось немного старания и способностей. Но оказывается, и этого не хватило. Грозное веяние догадки настигло его после финской. Но тогда, кажется, все разобрали, посыпали головы пеплом за допущенные ошибки. Поняли. И вот опять! Но теперь ошибки и беспомощность оборачиваются не тысячами лишних трупов, а всеобщей неотвратимой гибелью. По крайней мере, ни одна попытка задержать вторжение не удалась. От этой мысли точно железный стержень возник внутри и не давал согнуться.
Он все делал правильно. И заключил пакт с Гитлером, улыбаясь. Знал, что это лишь временная отсрочка, что этим негодяям доверять нельзя. Но ведь даже временный выигрыш бесспорен.
Ему не в чем было себя упрекнуть. Беспомощность подчиненных... Вот тут он дал маху. Выбор Павлова был неверен. Надо пройтись по всем остальным, начиная с Тимошенко. Не говоря уже о Ворошилове. Тот каким-то образом в тени Семена продержался в гражданскую. И вовремя сменил Фрунзе. Нет, Клим свое отработал. Но уже на Финской кампании опростоволосился. А кого там можно было выделить? Да никого. А ведь он, Сталин, все им дал, этим военным. Вооружение было лучше финского. Да и сейчас на границе скопилось больше танков и самолетов, чем у немцев. Это же надо было все потерять и разбазарить! Где истребители? Разве мало почета он выдал этим "сталинским соколам", не успевшим взлететь? Их раздавили на земле, как муравьев. Кто обязан был думать? Разве он должен бегать и заводить каждый мотор?
Значит, выбор был неточен. Вот здесь его вина велика! От этого чувства вины может избавить только смерть. В подборе кадров он всегда считал себя гениальным. Это помогло ему свалить, казалось, неодолимую силу: Троцкого, Зиновьева, Каменева, Бухарина. Они хотели царствовать вечно в своей знакомой заводи. "Тончайшая пленка", как говорил Ильич. А его собирались держать до поры до времени чернорабочим. Подручным верховных жрецов. А он взял да и объявил ленинский призыв. Благодаря призыву "тонкая пленка" растворилась в огромной массе горячих, жадных ртов, которым был понятен лишь один указующий перст. И никто из этих верховных жрецов не почуял начала конца. Даже Троцкий, этот прожженный интриган, иуда, признался в своей пачкотне, что был поражен, когда Сталин, словно откинув занавес, явился во всеоружии власти. И Молотов, и Буденный, и Ворошилов сыграли свою роль. Хотя были серостью. Он, Сталин, умел подбирать кадры. Но как он мог ошибиться в Павлове? Этот просчет жег его, словно раскаленный шкворень. Конечно, не Мехлиса ставить полководцем. Мехлис пусть судит. Но были возможности заменить Павлова Кривоносом, Ватутиным, Мерецковым. Или те трое так же бы прогорели? Кстати, по сравнению с ними Павлов смотрелся предпочтительнее. Суров, некрасив, предан. Исполнителен до самозабвения. Проверен танковыми боями в Испании.
