Федор Сологуб - Том 1. Тяжёлые сны
К Логину подошел Андозерский в красиво сшитом мундире. Спросил:
— Что, брат, жарища? А как ты находишь мой мундир, а? Хорош?
— Что ж, недурен.
— Шитье, дружище, заметь: мундир пятого класса, почти генеральский! Это не то, что какого-нибудь восьмого класса, бедненькое шитьецо. А ты что не в мундире?
— Ну что ж, — с улыбкою ответил Логин, — мой мундир восьмого класса, — что в нем? Бедненькое шитьецо!
— Да, брат, я многонько обскакал тебя по службе. Что ж ты не тянешься?
— Это для мундира-то?
— Ну, для мундира! Вообще, мало ли. Ну да ты, дружище, и так по-барски устраиваешься.
— Это как же?
— Да как же: свой казачок, обзавелся, вроде как бы крепостного, — да еще какой смазливый.
В голосе Андозерского прорвалась нотка злобного раздражения. Логин усмехнулся. Спросил:
— Уж не завидуешь ли?
— Нет, брат, я до мальчиков не охотник.
— Ты, мой милый, как я вижу, до глупостей охотник, да и до глупостей довольно пошлых.
— Ну, пожалуйста, не очень.
— Только ты вот что скажи: сам ты сочинил свою эту глупость или заимствовал от кого и повторяешь?
— Позволь, однако я, кажется, ничего оскорбительного…
— А ну тебя, — прервал Логин и отвернулся от него.
Андозерский злобно усмехнулся. Язвительно подумал:
«Не нравится, видно!»
Слова о казачке он слышал от Мотовилова, счел их чрезвычайно остроумными и повторял всякому, кого ни встречал, повторял даже самому Мотовилову.
Дома Логин нашел приглашение на обед к Мотовилову; были именины Неты. По дороге встретил Пожарского. Актер был грустен, но храбрился. Сказал:
— Великодушный синьор! Вы, надо полагать, направляете стопы «в ту самую сторонку, где милая живет»?
— Верно, друг мой!
— Стало быть, удостоитесь лицезреть мою очаровательную Джульетту! А я-то, несчастный…
— Что ж, идите, поздравьте именинницу.
— Гениальнейший, восхитительный совет! Но, увы! Не могу им воспользоваться, — не пустят. Формально просили не посещать и не смущать.
— Сочувствую вашему горю.
— Ну, это еще полгоря, а горе впереди будет.
— Так тем лучше, — значит, «ляг, опочинься, ни о чем не кручинься»!
— А великодушный друг сварганит кой-какое дельце, а? Не правда ли?
Пожарский схватил руку Логина, крепко пожимал ее и умильно смотрел ему в глаза, просительно улыбался. Логин спросил:
— Какое— дело? Может, и сварганим.
— Будьте другом, вручите прелестнейшей из дев это бурно-пламенное послание, — но незаметным манером.
Пожарский опять сжал руку Логина, — и сложенная крохотным треугольником записочка очутилась в руке Логина. Логин засмеялся.
— Ах вы, ловелас! Вы моему другу дорогу перебиваете, да еще хотите, чтоб я вам помогал.
— Другу? Это донжуан Андозерский — ваш друг? Сбрендили, почтенный, — не валяйте Акима-простоту, он вам всучит щетинку. Да вы, я знаю, иронизировать изволите! Так уж позвольте быть в надежде!
Когда Логин здоровался с Нетою, он ловко всунул ей в руку записку. Нета вспыхнула, но сумела незаметно спрятать ее. Потом она долго посматривала на Логина благодарными глазами. Записка обрадовала ее, — она улучила время ее прочесть, и щеки ее горели, так что ей не приходилось их пощипывать.
Перед обедом у Мотовилова в кабинете сидели городские особы и рассуждали. Мотовилов говорил с удвоенно-важным видом:
— Господа, я хочу обратить ваше внимание на следующее печальное обстоятельство. Не знаю, изволили вы замечать, а мне не раз доводилось наталкиваться на такого рода факты: после молебна младшие чиновники, наши подчиненные, выходят первыми, а мы, первые лица в городе, принуждены идти сзади, и даже иногда приходится получать тычки.
— Да, я тоже возмущался этим, — сказал Моховиков, директор учительской семинарии, — и я, между прочим, вполне согласен с вами.
— Не правда ли? — обратился к нему Мотовилов. — Ведь это возмутительно: подчиненные нас в грош не ставят.
— Это, енондершиш, вольнодумство, — сказал исправник, — либерте, эгалите, фратерните!
— Следует пресечь, — угрюмо решил Дубицкий.
— Да, но как? — спросил Андозерский. — Тут ведь разные ведомства. Это — щекотливое дело.
— Господа, — возвысил голос Мотовилов, — если все согласны… Вы, Сергей Михайлович?
— О, я тоже вполне согласен, — с ленивою усмешкою отозвался директор гимназии Павликовский, не отрываясь от созерцания своих пухлых ладоней.
— Вот и отлично, — продолжал Мотовилов. — В таком случае, я думаю, так можно поступить. Каждый в своем ведомстве сделает распоряжение, чтоб младшие чиновники отнюдь не позволяли себе выходить из собора раньше начальствующих лиц. Не так ли, господа!
— Так, так, отлично! — раздались восклицания.
— Так мы и сделаем. А то, господа, совершенное безобразие, полнейшее отсутствие дисциплины.
— Какую у нас разведешь дисциплину, енондершиш! Скоро со всяким отерхотником на «вы» придется говорить. Ему бы, прохвосту, язык пониже пяток пришить, а с ним… тьфу ты, прости Господи!
— Да-с, — сказал инспектор народных училищ, — взять хотя бы моих учителей: иной из мужиков, отец землю пахал, сам на какие-нибудь пятнадцать рублей в месяц живет, одно слово-гольтепа, — а с ним нежничай, руку ему подавай! Барин какой!
— Нет, — хриплым басом заговорил Дубицкий, — я им повадки не даю. Зато они меня боятся, как черти ладана. Приезжаю в одну школу. Учитель молодой. Который год? — спрашиваю. Первый, — говорит. То-то, — говорю, — первый, с людьми говорить не умеешь; я генерал, меня ваше превосходительство называют. Покраснел, молчит. Эге, думаю, голубчик, надо тебе гонку задать, да такую, чтоб ты места не нашел. Экзаменую. Как звали жену Лота? Мальчишка не знает…
— А как ее звали? И я не знаю, — сказал Баглаев. Он до тех пор сидел скромненько в уголке и тосковал по водке.
— Я тоже забыл. Но ведь давно учился, а они… Ну ладно, это по Закону Божьему. А по другим предметам? Читай! Газета со мной была, «Гражданин», дал ему. Читает плохо. А что такое-, спрашиваю, палка? Молчат, стервецы, никто не может ответить. Хорошо! Пиши! Пишет с ошибками, сьчь через «е» пишет! Это, — говорю, — любезный, что такое? да чему ты их учишь? да за что ты деньги получаешь? да я тебя, мерзавца! — Да вы, — говорит, — на каком основании? — Ах ты, ослоп! Основание? На основании предоставленной мне диктаторской власти-вон! Да чтоб сегодня же, такой-сякой, и потрохов твоих в школе не было, чтоб и духу твоего не пахло! А как это вам понравится?
Дубицкий захохотал отрывисто и громко. Свежунов крикнул:
— Вот это ловко!
— Нагнали вы ему жару, — говорил Мотовилов. Остальные сочувственно и солидно смеялись.
— Что ж вы думаете? Смотрю, дрожит мой учитель, лица на нем нет, да вдруг мне в ноги, разрюмился, вопит благим матом: «Смилуйтесь, ваше превосходительство, пощадите, не погубите!» — Ну, — говорю, — то-то, вставай, Бог простит, да помни на будущее время, такой-сякой, ха-ха-ха!
Одобрительный хохот покрыл последние слова Дубицкого.
— Вот это по-нашему, енондершиш! — в восторге восклицал исправник.
Когда смех поулегся, отец Андрей льстиво заговорил:
— Вы, ваше превосходительство, для всех нас, как маяк в бурю. Одного боимся: не взяли бы вас от нас куда повыше.
Дубицкий величаво наклонил голову.
— И без меня есть. Не гонюсь. Впрочем, отчего ж!
— Да-с, господа, — солидно сказал Мотовилов, — дисциплина-всему основание. Вожжи были опущены слишком долго, пора взять их в руки.
— А вот, господа, — сказал отец Андрей, — у меня служанка Женька, — видели, может быть?
— Смуглая такая? — спросил Свежунов.
— Во-во! Грубая такая шельма была. Вот я погрозил ее высечь: позову, мол, дьячка, заведем с ним в сарай, да там так угощу, что до новых веников не забудешь. Теперь стала как шелковая, хи-хи!
— Ишь ты, не хочет отведать, енондершиш!
— И дельно, — сказал Мотовилов. — Потом сама будет благодарна. Дисциплина, дисциплина прежде всего. К сожалению, надо признаться, мы сами во многом виноваты.
— Да, гуманничаем не в меру, — меланхолично заметил Андозерский.
— Да, — сказал Мотовилов, — и в нашей, так сказать, среде происходят явления глубоко прискорбные. Возьмем хоть бы недавний факт. Вам, господа, известно, в каком образцовом порядке содержится, стараниями Юрия Александровича, здешняя богадельня, какой приют и уход получают там старики и старухи и какое высоконравственное воспитание дается там детям, в духе доброй нравственности, скромности и трудолюбия.
— Да, могу сказать, — вмешался Юшка, — не жалею трудов и забот.
Затасканное лицо его засветилось самодовольством.
— И Бог воздаст вам за вашу истинно христианскую деятельность! Да-с, так вот, господа, из богадельни убежал мальчишка, убежал, заметьте, второй раз: в прошлом году его нашли, наказали, так сказать, по-родительски, но, заметьте, не отказали ему в приюте и опять поместили в богадельне. И как же он платит за оказанные ему благодеяния? Бежит, слоняется в лесу, его там находит человек, известный нам всем, берет к себе и что же с ним делает? Возвращает туда, где мальчик получал соответственное его положению воспитание? Нет-с! Мальчишку, которого за вторичный побег следовало бы выпороть так, чтоб чертям стало тошно, он берет к себе и обращает в барчонка! Положению этого олуха может буквально позавидовать иной благородный ребенок, сын бедных родителей. Я спрашиваю вас: не безобразно ли это?
