Ольга Трифонова - Единственная
Кто-то подбросил в костер поленья, стало почти жарко. Она боялась пошевелиться, не хотелось будить мальчиков, да и тепло их согревало так сладко. Ей почудилось раздражение в голосе Иосифа, она подняла глаза от огня. Иосиф раскуривал трубку в темноте дышала крошечная алая точка.
Рютин с новым поленом шел к костру. Точка колебалась, дергалась. «О Господи, опять это вернулось! Значит Эрих меня не вылечил», — успела подумать она. Точка вдруг двинулась с бешеной скоростью, настигла затылок Мартемьяна Никитича, и он упал лицом в костер.
Запах щелока.
— Надежда Сергеевна! Что с вами? — он наклонился к ней, спросил негромко. — Вам что-то приснилось?
— Да, да. Я задремала. Пора. И детей надо укладывать. Хотите чаю?
— Хотим, хотим, — откликнулся Иосиф. — Накрой на веранде.
— Интересный парень. Очень интересный.
— Да, мне он тоже понравился, — пробормотала она сонно.
— А вот это не выйдет. За вами должок. До чего же ты красива голая, он откинул одеяло.
Как всегда потом его тянуло курить. Это были лучшие минуты: он курил, и они говорили обо всем: о его делах, о близких, о детях.
— Один гость уезжает, другой приезжает, — сказал он, чуть шепелявя. Разжигал потухшую трубку.
— Кто приезжает?
— Лаврентий.
— О нет! — она резко села, натянула на грудь простыню. — Зачем он здесь? Нам так хорошо. А он чужой, неприятный человек. Он — отвратительный человек. Этот жабий взгляд, потные ладони, мокрые губы…
— У нас, наверное, тоже есть неприятные черты внешности, — миролюбиво сказал Иосиф.
— Надеюсь, что все-таки мы не такие мерзкие. Но ты прав, дело не во внешности, дело в том, что он мерзкий человек.
— В чем дело? Приведи факты. Ты меня не убеждаешь, я не вижу фактов.
— А я не знаю, какие факты тебе нужны. Я вижу, что он негодяй. Я не сяду с ним за стол!
— Тогда убирайся вон! Это мой товарищ. Он хороший чекист, он помог нам в Грузии предусмотреть восстание мингрельцев, я ему верю. Факты, факты мне надо.
— Как же ты слеп! Он приползает припасть к стопам, неискренний, фальшивый человек. Я же не говорю такого о Володе Полонском или об этом сегодняшнем — Рютине. Он — хороший человек, он — искренний человек, это сразу видно.
Он вдруг резко наклонился к ней и, дымя трубкой прямо в лицо, посмотрел прищурившись:
— Значит, не сядешь с ним за один стол?
— Не сяду!
— Тогда убирайся!
— Сам убирайся! Я тебе не собачка, чтоб свистнул — прибежала, пнул убежала.
Он вынул трубку изо рта, помолчал, глядя куда-то ей в переносицу, потом очень тихо и очень медленно.
— Ты не собака, ты — хуже. Ты — идиотка. Этот твой Рютин контрреволюционная нечисть. Тварь! Его надо разоружить до конца. Я его уничтожу, пыли от него не останется. Он сгниет еще дальше, чем его Балаганск. — И вдруг заорал: — Поняла, дура!
— Ты сошел с ума! Ведь ты его разве что не обнимал! — она стала отползать на край кровати. — Господи, какой ужас!
— Я же сказал, что ты дура-баба, — он снова говорил тихо. — Ни хера ни в чем не слышишь. Его за яйца подвесить надо, теоретика ебаного. Аргументум бакулини, я ему покажу аргументум.
Она встала с постели, волоча простыню, подошла к окну. Огромное черное небо с огромными звездами надвинулось на нее.
— «Вы мне жалки звезды-горемыки», — вспомнились стихи, что читал там в другом мире, в другой жизни, другой человек. — «Вы не знаете любви и ввек не знали», — вдруг громко сказала она. — Любви, тоски — какая разница! Никакой! Обнять — убить, убить — обнять, какая разница? — она обернулась к мужу. — Ты не знаешь, какая разница? Она есть? Тогда расскажи мне о ней, мне дуре-бабе. Расскажи, почему я видела ребенка под платформой и людей в теплушках, кто они? Куда их везут? В Балаганск, в Нарым, в Туруханск, в Вологду, куда там еще тебя высылали? Тебе там понравилось? Ведь, правда, понравилось, у тебя там была Лида, и Поля и еще кто-то? Почему же ты убегал? Расскажи!
— Прекрати истерику.
— А это не истерика. Давай поговорим. Ты так смешно рассказываешь о своем житье-бытье ссыльного, расскажи еще что-нибудь забавное на сон грядущий, чтобы я не думала о тех людях и о том ребенке, им ведь будет хорошо, весело, правда? Вы ведь с Лаврентием позаботитесь, чтоб им было весело, как Каллистрату Гогуа в Суздальском политизоляторе?
— Завела шарманку. Все в одну кучу, — он встал, очень осторожно подошел к ней, и вдруг одним рывком обнял, схватил, как птицелов птицу. Ну хватит, хватит, девочка! Выпили, наговорили лишнего, ты — ревнивая, я вспыльчивый, давай спать или не спать. Тебе нравятся звезды, смотри на них, пока я буду делать свое черное дело, — он повернул ее спиной к себе. Тихо, тихо… смотри на звезды. Вот так. Упрись в подоконник и смотри, я мешать не буду, только прогнись чуть-чуть.
Звезды множились в ее слезах, стекали по щекам, падали на подоконник, уже другие, снова множились и снова падали, угасая на лету.
— Я же говорил, никогда не вмешивайся в мои партийные дела — накажу. Вот и наказал, — он придвинул ее голову к себе на плечо. — Спи.
Ноги у него были ледяными, и от него чуть-чуть пахло псиной. Но она уже привыкла к этому запаху.
Ей снился сон. Девочка в клетчатом платьице с корзинкой в руке звала ее за собой, махала ладошкой и пятилась, пятилась к краю платформы. Она побежала, чтобы схватить ее, уберечь от падения, но девочка, как полоз утекла за край платформы, и когда она подбежала, вдруг выскочило то в лохмотьях, бритое, с огромными глазами и торчащим животом, протягивало к ней костлявые руки, что-то кричало беззвучно. Она узнала Зою, протянула руку, чтобы помочь ей встать на платформу, но Зоя неожиданно сильно потянула к себе, туда вниз. Она обернулась за помощью. Вдалеке на платформе неподвижно стоял человек в темной косоворотке в сапогах и махал ей прощально рукой. Она хотела закричать и не могла, давилась чем-то, а Зоя тянула все сильнее и сильнее. Вдалеке, там, где поле выпукло обозначало горизонт, появилась очень высокая худая фигура и, кружась как смерч, стала приближаться к ней. Она крикнула: «Эрих!» и проснулась.
Иосиф смотрел на нее одним полуоткрытым глазом. Такое с ним бывало: спал, как циклоп, и убеждал, что такого не может быть, что ей померещилось. И действительно в сумраке рассвета она не успела понять, спал он или бодрствовал и наблюдал за ней; он повернулся на другой бок.
Иосиф проводил Рютина к машине, похлопал ласково по плечу. Тот был в темном легком френче с высоким воротником, в сапогах. Она стояла на веранде, и на прощанье Мартемьян Никитич помахал ей рукой. И вместо залитого солнцем заднего двора, обсаженного высоким можжевельником, она увидела серую безлюдную платформу среди, словно присыпанных золой, бескрайних полей.
— Мама, мам, мама! — Светлана, соскучившаяся по ней за два месяца отсутствия и не отходившая от нее, тянула за подол. — Мама, мам!
Берия все-таки не появился, и она поняла — это означает, что прибудет после ее отъезда в Москву. Ни о ночном разговоре, ни о Рютине не поминали, будто их и не было. Она чувствовала, что Иосифа тяготит ее присутствие, что ждет, когда же уедет, наконец.
Незадолго до ее отъезда ужинали с Молотовыми и Егоровыми. Полина, как всегда — строго-элегантна, Егорова, как всегда — обнажена донельзя и кокетлива. Ее роскошные загорелые плечи казались еще одним пряным блюдом за обильным столом. И это чувствовала не она одна: Молотов отводил глаза, Иосиф же, наоборот, то и дело бросал взгляды гурмана.
Надежда мало ела, ощущая спазмы в горле и желудке. Тому была еще одна причина.
Днем она не сдержалась, резко обошлась с детьми и теперь ее мучили смешанные чувства. Вспоминая инцидент, она то ощущала прилив гнева, то раскаяние.
На десерт детям подали малину со взбитыми сливками. Вася стал бить ложкой по сливкам, стараясь попасть в лицо Томику. Светлане понравилась эта забава, и она тоже принялась разбрызгивать сливки.
Надежда строго приказала прекратить баловство, но дети вошли в раж. Белые хлопья теперь летели во все стороны. Мяка вытирала лицо и пыталась поймать руку хохочущей Светланы, а она, схватив Васю за руку, резко выдернула его из-за стола так, что упал стул, и поволокла прочь из столовой. Швырнула его в комнату: «До вечера ни моря, ни прогулок! Барчук! Паршивец! Другие дети пухнут с голода!» Вася бил ногами в дверь, кричал: «Выпусти немедленно!», но она ушла в столовую, вынула Светлану из стульчика, с силой вытерла ей лицо салфеткой и отнесла в кроватку. Светлана как села, так и застыла, потрясенная тем, что изумительная игра закончилась так неожиданно. Но вскоре опомнилась и принялась реветь, прижав кулачки к глазам. На детской половине стоял стон. Трясущимися руками она собрала со стола и ушла, чтобы не слышать воплей и не видеть Мякиных поджатых губ.
В столовой говорили о политике.
— …не сомневаюсь, что вскроется прямая связь кондратьевцев и меньшевиков с правыми. Кондратьева, Громана и пару-другую мерзавцев вроде Чаянова нужно изолировать. И вообще желательно провести проверочно-мордобойную работу в Наркомземе и Наркомфине. Провели же в Надиной академии. Результаты налицо.
