Лев Толстой - Полное собрание сочинений. Том 13. Война и мир. Черновые редакции и варианты
— Mon cher! — сказал старичек с звездой, оглядываясь с улыбкой на озабоченную графиню. — Rappelez vous une chose, — и он, как жемчужины, выпустил каждое слово: — la meilleure des causes est perdue du moment que l'on se fâche.[711] — И он засмеялся и засмеялись все, графиня выказала тонкую улыбочку и мигнула Гавриле, чтобы он переходил с бутылкой к следующему. Разговор шел по французски.
— [712] Князь говорит, что Бонапарт великой человек, а пленные в Египте? — сказала графиня. — Нет, я не соглашусь никогда, — и она покачала головой на Наташу, которая совсем нагнулась под стол.
— Что вы думаете об этом, княгиня? — обратился к[нязь] В[асилий] к[713] А. А., сидевшей недалеко от него. Задумчивые, полузакрытые глаза княгини[714] вдруг вспыхнули приятным блеском.[715]
— Я, как женщина, могу ошибаться и смотреть не так, как надо, на политику, — отвечала она, вздыхая, — но я не могу простить ему смерть Енгиенского. Это ужасно. — И она содрогнулась непритворно при одном воспоминании.
Léon неучтиво не обратил никакого внимания на замечания дам.
— Я не сержусь,[716] но говорю, что это самый великий полководец мира и что нас били всегда и будут бить, и придет в Петербург так же, как в Вену и Берлин, — продолжал он, отдавая тарелку и обтирая запачканный рукав фрака. Дети не могли удерживаться больше и громко захохотали. Léon обратился к ним и тоже засмеялся самым добродушным, здоровым смехом.[717]
На другом конце стола граф подливал соседу, рассказывая, что вино это получил он в боченках, а что кипрское трудно достать.
— Об чем они? — спросил полковник, указывая на старичка с звездой.
— Всё об Бонапарте, — отвечал граф. — Он умный, такой славной, этот Безухой молодой. Правда, теперь министром назначен[718] Каракин?
— Какже. Уж его поздравляли. Ловкой человек.
— Шш! — сказал граф, — это его сын. — Он указал на красивого юношу, сидевшего недалеко от них.
— А тот высокий, как аршин проглотил, тоже сын его?
— Какже, тот на службе, славный молодой человек. Этот — шалун большой. Он их заграницу посылает. Воспитаны славно, — так говорил граф. Графу, видимо, всё казалось славно. Лицо его бритое, доброе, круглое, с редкими седыми волосами <светлыми> и ясными голубыми глазами и всегда готовой однообразной, но радушной улыбкой, подтверждало его похвалы всему свету.
— Как вы думаете,[719] граф, — обратился к нему[720] к[нязь] В[асилий] по русски (граф плохо говорил по французски). — Придет Наполеон в Москву или нет?
— Oui, pas de doute,[721] — прокричал граф, — très bien, très bien.[722] — Все засмеялись.
— Что говорить про это? — отвечал граф, расслышав, — теперь славно, мир бог даст и на долго. Что думать, пускай он там воюет.
— Tout est pour le mieux dans le meilleur des mondes possibles,[723] — произнес Каракин, улыбаясь.
В другой стороне стола гувернер считал на блюдах кушанья и досадовал, что у него нет нынче апетита. Родственник из деревни, случайно попавший рядом с вдовой в брильянтовом фермуаре, томился мыслью, о чем бы разговориться с москвитянкою и расспрашивал про улицы. Другой всё прислушивался с подобострастием к тому, что говорили люди в звездах. Молодой князь Каракин, сидя рядом с княжной, видимо, lui faisait la cour.[724] Старшая дочь дома Лиза кокетничала с вторым братом, пятнадцатилетним мальчиком. Молодой паж Борис Мещерин прислушивался к Léon и смотрел ему в глаза, одержимый к нему первой страстной дружбой. У детей дело шло в том, что Наташа принесла с собой куклу, но без носа, называемую Мими, и тайно от всех под столом кормила ее.
Entreés, entremets,[725] соусы, холодные вины, пирожные шли в таком изобилии и порядке, что только одному немцу гувернеру не наскучило. Он соображал и запоминал, чтобы написать родным в Саксонию о том, на каком обеде он участвовал.
Однако спор, в который под конец вступил и Ш., разгорался всё более и более.
9.
Спор о Наполеоне, о Тильзитском мире, о Эрфуртском свидании, о[726] достоинствах Бонапарта продолжался весь обед между Бергом и Шеншиным. Князь Василий отстал от спора, не находя его для себя приличным; тем более, что в последнее время в Петербурге все возгорелись энтузиазмом к Франции и Наполеону, и князь Василий, чуткой всегда на политические mot d'ordre,[727] теперь получив назначение в Петербург, называл Бонапарта уже императором Наполеоном и профессировал к нему высокое уважение.
Берг не спорил, но только служил пластроном и Шеншин, выпив другой стакан лафита и озлобленный тем, что князь Василий оставил его, был блестящ злостью и остроумием.
— Поручик артиллерии, — говорил он, — выбирает невест во всех европейских дворах и невесты прихорашиваются. — Князь Василий, не говоривший, счел долгом вступиться, полагая видеть намек.
— Нам трудно, не зная, судить о политических делах.
— Еще мало его любят у нас. И странно, как кого побьют, так делается его другом. От Фридланда мы так его полюбили, что уже не знали, как угостить. — Берг вступился за храбрость солдат под Фридландом. Шеншин продолжал: — особенно Пруссаки и Фридр[их] полюбили его нежно, чуть в воду не бросился, чтоб приехать на плот, спасибо казаки удержали. — Графиня делала знаки, замечая, что князю Василью не нравится. — Терпеть не могу, — отвечал[728] Шеншин соседу Борису, — этих франтов: покуда мы дрались, ругали Бонапартия, а теперь первый друг. Вот настоящие изменники. Я его потравлю. Нет, надо нас побить хорошенько, чтобы мы очень подружились, а то всё еще мало, и побьют.
— Послушайте, молодой человек, — сказал князь Василий, выведенный почти из себя, — надо знать прежде.
В это время вдруг через весь стол послышался голос Наташи, приподнявшейся и громко кричащей: maman! Головка ее вся красная, с горящими глазами, с сдержанной улыбкой и с энергической решительностью была обращена к графине.
— Что тебе? — Графиня испуганно, потом, увидав, что это шалость, сердито обратилась к дочери. — Что тебе?
— Мама, что пирожное будет?
Графиня рассердилась и улыбнулась. Гости засмеялись.
— Вот я тебе!
— Мама, что пирожное будет? — прокричала она капризно и весело. Дети и молодежь померли со смеха.
— Я говорил, что она скажет, — сказал кто-то. — Вот и сказала! Проиграли. — Эпизод этот расстроил спор и развеселил всех.
— Мороженое.
— Какое мороженое? Мама! Мама! Какое мороженое, я не люблю сливочное!
— Морковное, — сказал Шеншин. Всем стало веселее.
— Нет, какое?
— Тебе сказали. — Но она до тех пор не отстала, пока не сказали, что ананасное. После обеда все разбрелись более естественными группами, чем кто как сидел. Борис рассказывал про свой визит и про чудака Безухового. Наташа слушала его и врала. Вера ходила с барышней, и обе из всех сил завидовали друг другу. Берг подошел к ним и завел разговор о театре. Николай с Соней стали передразнивать их в зале и Nicolas, две капли воды, представлял Берга. Княгиня отошла с князем Васильем в угол к окну. Князь Василий держал чашку с кофеем. Борис смотрел на человека, от которого он будет зависеть, и человек этот ему не нравился. Княгиня решила, что Борис поедет с князем в середу через два дня.
Немного погодя заставили молодежь петь. Nicolas сел за фортепьяно, они спели из Joconde хор и русскую песню. Берг басил очень верно, но Nicolas и Наташа были артисты.
Вечером еще приехали гости и Наташа вскочила на спину отцу, игравшему в бостон, и потребовала музыки. За музыкой послали и танцы шли до ужина, после ужина старички из за бостона потребовали Данилу Купора и граф с товарищем, с особенно вывернутыми ногами и раскрасневшимся лицом от шампанского, пошел и учил молодежь этому старинному танцу. На другой день Борис должен был ехать.
— Подите проститься с женой, — сказала Наташа. Он пошел, она обняла его и ревела до тех пор, пока княгиня вошла, расцеловала эту chère petite,[729] но не могла утешить и увела сына. Борис молчал и знал, что другой женщины уже он не будет любить во всей своей жизни. Nicolas тоже расцеловался с Борей. Соня поплакала и все разъехались. Наташу насилу раздели и уложили, она в слезах заснула и спала до ночи. Только что княгиня вернулась домой в маленькую[730]
** № 20 (рук. № 48).
<Летом 1805 года в то самое время, когда только объявлялась Россией первая война[731] еще непризнанному тогда императором Наполеону, в Петербурге во всех гостиных только и было речи, что про Буонапарте, его поступки и намеренья.
За обеденным столом молодых князя, княгини Волконских собралось небольшое и разнообразное общество.
