Антон Макаренко - Книга для родителей
- Это что за комедия? Немедленно прекратите! Идем ко мне или к вам и поговорим!
Кандыбин не переменил позы, но Куриловский быстро сообразил, что это лучший выход из положения.
- Хорошо, - с деланной резкостью согласился он. - Идем ко мне.
Он направился к своему крыльцу. Кандыбин двинул плечами.
- А пошли вы к...
- Иди! - сказал Назаров. - Иди, лучше будет!
- Тьфу, барыня б вас любила! - Кандыбин двинулся за Куриловским.
Назаров поднялся на крыльцо последним. Он слышал, как в притихшей толпе мальчиков кто-то крикнул:
- Здорово! Вася, это твой папан? Это я понимаю!
В своем кабинете Семен Павлович, конечно, не мог кричать и гневаться: из-за какого-то мальчишки не стоило нарушать единство стиля. Любезным жестом он показал на кресла, сам уселся за письменным столом и улыбнулся:
- Эти мальчишки хоть кого расстроят.
Но улыбка хозяина не вызвала оживления у гостей. Назаров смотрел на него, нахмурив брови:
- Вас расстроили? Вы соображаете что-нибудь?
- Как, я соображаю?
- Орете на ребят, хватаете, дергаете. Что это? Кто вы такой?
- Я могу защищать своего сына?
Назаров поднялся и презрительно махнул рукой:
- От кого защищать? Что вы, его за ручку будете водить? Всю жизнь?
- А как по-вашему?
- Почему вы не позволили ему играть?
Теперь и Куриловский поднял свое тело над столом:
- Товарищ Назаров, мой сын - это мое дело. Не позволил, и все. Мой авторитет еще высоко стоит.
Назаров двинулся к дверям. На выходе он обернулся:
- Только смотрите: из вашего сына вырастет трус и двурушник.
- Сильно сказано.
- Как умею.
Во время этой не вполне выдержанной беседы Кандыбин молча сидел, вытянувшись на стуле. У него не было охоты разбираться в тонкостях педагогики, но и позволить Куриловскому толкать своего сына он тоже не мог. В то же время ему очень понравились слова Куриловского об авторитете. Он даже успел сказать:
- Авторитет - это правильно!
Но отставать от Назарова он принципиально не мог. А внизу на крыльце Назаров сказал ему:
- Слушай, Степан Петрович. Я тебя очень уважаю и человек ты порядочный, и мастер хороший, а только если ты своего Митьку хоть раз ударишь, - лучше выезжай из города: я тебя в тюрьму упеку. Поверь моему слову большевистскому.
- Да ну тебя, чего ты пугаешь?
- Степан Петрович, посажу.
- Тьфу, морока на мою голову! Чего ты прицепился? Как там я его бью?
- Он у меня купался сегодня. Весь в синяках.
- Да ну?
- А мальчик он у тебя славный. Забьешь, испортишь.
- Для авторитета бывает нужно.
- Авторитет, авторитет! Это дурак сказал, а ты повторяешь, а еще стахановец!
- Вот пристал! Федор Иванович, чего ты прицепился? Черт его знает, как с нимми нужно!
- Пойдем ко мне, посидим. Есть по рюмке, и варенников жена наварила...
- Разве по такому случаю подходяще?
- Подходяще.
Проблему авторитета в семье Головиных подменило развлечение, организованное вокруг навязчивой идеи. Р о д и т е л и и д е т и д о л ж н ы б ы т ь д р у з ь я м и .
Это неплохо, если это серьезно. Отец и сын могут быть друзьями, должны быть друзьями. Но отец все же остается отцом, а сын остается сыном, т.е. мальчиком, которого нужно воспитывать и которого воспитывает дополнительно отец, приобретающий, благодаря этому, некоторые признаки, дополнительные к его положению друга. А если дочь и мать не только друзья, но и подруги, а отец и сын не только друзья, а закадычные друзья, почти собутыльники, то дополнительные признаки, признаки педагогические, могут незаметно исчезнуть. Так они исчезли в семье Головиных. У них трудно разобрать, кто кого воспитывает, но во всяком случае, сентенции педагогического характера чаще высказываются детьми, ибо родители играют все же честнее, помня золотон правило: играть, так играть!
Но игра давно потеряла свою первоначальную прелесть. Раньше было так мило и занимательно:
- Папка - бяка! Мамка - бяка!
Сколько было раджости и смеха в семье, когда Ляля первый раз назвала отца Гришкой! Это был расцвет благотворной идеи, это был блеск педагогического изобретения: родители и дети - друзья! Сам Головин учитель. Кто лучше него способен познать вкус такой дружбы! И он познал. Он говорил:
- Новое в мире всегда просто, как яблоко Ньютона! Поставить связь поколений на основе дружбы, как это просто, как это прекрасно!
Времена этой радости, к сожалению, миновали. Теперь Головины захлебываются в дружбе, она их душит, но выхода не видно: попробуйте друга привести к повиновению!
Пятнадцатилетняя Ляля говорит отцу:
- Гришка, ты опять вчера глупости молол за ужином у Николаевых!
- Да какие же глупости?
- Как "какие"? Понес, понес свою философию: "Есенин - это красота умирания!" Стыдно было слушать. Это старо. Это для малых ребят. И что ты понимаешь в Есенине? Вам, шкрабам#19, мало ваших Некрасовых да Гоголей, так вы за Есенина беретесь...
Головин не знает: восторгаться ли прямотой и простотой отношений или корчиться от их явной вульгарности? Восторгаться все-таки спокойнее. Иногда он даже размышляет над этим вопросом, но он уже отвык размышлять над вопросом другим: кого он воспитывает? Игра в друзей продолжается и по инерции и потому, что больше делать и нечего.
В прошлом году Ляля бросила школу и поступила в художественный техникум. Никаких художественных способностей у нее нет, ее увлекает толь ко шик в самом слове "художник". И Гришка, и Варька хорошо это знают. Они пытались даже поговорить с Лялей, но Ляля отклонила их вмешательство:
- Гришка! Я в твои дела не лезу, и ты в мои не лезь! И что вы понимаете в искусстве?
А что получается из Левика? Кто его знает! Во всяком случае, и друг из него получился "так себе".
Жизнь Гришки и Варьки сделалась грустной и бессильной. Гришка старается приукрасить ее остротами, а Варька и этого не умеет делать. Теперь они никогда не говорят о величии педагогической дружбы и с тайной завистью посматривают на чужих детей, вкусивших дружбу с родителями не в такой лошадиной дозе.
С такой же завистью встречают они и Васю Назарова.
Вот и сейчас вошел он в комнату с железной коробкой под мышкой. Головин оторвался от тетрадей и посмотрел на Васю. Приятно было смотреть на стройного мальчика с приветливо-спокойным серым взглядом.
- Тебе что, мальчик?
- Я принес коробку. Это коробка Лялина. А где Ляля?
- Как же, как же, помню. Ты - Вася Назаров?
- Ага... А вы тот... А вас как зовут?
- Меня... меня зовут Григорий Константинович!
- Григорий Константинович? И еще вас зовут... тот... Гри...ша. Да?
- М-да. Ну, хорошо, садись. Расскажи, как ты живешь.
- У нас теперь война. Там... на Мухиной горе.
- Война? А что это за гора?
- А смотрите: в окошко все видно! И флаг! То наш флаг!
Головин глянул в окно: действительно, гора, а на горе флаг.
- Давно это?
- О! Уже два дня!
- Кто же там воюет?
- А все мальчики. И ваш Левик тоже. Он вчера был в плену.
- Вот как? Даже в плену? Левик!
Из другой комнаты вышла Ляля.
- Левика с утра нет. И не обедал.
- Завоевался, значит? Так! Вот он тебе коробку принес.
- Ах, Вася, принес коробку! Вот умница!
Ляля обняла Васю и посадила рядом с собой.
- А мне эта коробка страшно нужна! Какая ты прелесть! Почему ты такая прелесть? А ты помнишь, как я тебя отлупила? Помнишь?
- Ты меня не сильно отлупила. И даже не больно. А ты всех бьешь? И Левика?
- Смотри, Гришка, какой он хороший. Ты смотри!
- Ну, что же, смотрю.
- Вот если бы у вас с Варькой был такой сын.
- Лялька!
- Вы только и умеете: "Лялька!" Если бы у меня был такой брат, а то босяк какой-то. Он мой зеленький кошелек сегодня утром продал.
- Ну, что ты, Ляля!
- Продал. Какому-то мальчику за пятьдесят копеек. А за пятьдесят копеек купил себе вороненка, теперь мучит его под крыльцом. Это вы так воспитали!
- Лялька!
- Ну, посмотри, Вася! Он ничего другого не умеет говорить. Повторяет, как попугай!
- Лялька!!
Вася громко засмеялся и уставился на Гришку действительно как на заморскую птицу.
Но Головин не оскорбился, не вышел из комнаты и не хлопнул дверью. Он даже улыбнулся покорно:
- Я не только Левика, а и тебя променяю на этого Васю!
- Гришка! О Левике ты можешь говорить, а обо мне, прошу, в последний раз!
Гришка пожал плечами. Что ему оставалось делать?
И на Васином дворе и на "кучугурах" жизнь продолжалась. С переменным счастьем прошла война между северными и южными. Было много побед, поражений, подвигов. Были и измены. Изменил северянам Левик: он нашел себе новых друзей на стороне противника, а может быть, и не друзей, а что-нибудь другое. Когда он через три дня захотел вернуться в ряды северной армии, Сережа Скальковский назначил над ним военный суд. Левик покорно пошел на суд, но ничего не вышло: суд не захотел простить его измену и отказал в восстановлении его чести. Где-то на краю "кучугур" начал он копать пещеру, рассказывал о ней очень много, описывал, какой в пещере стол и какие полки, но потом об этой пещере все забыли, и даже сам Левик.
