Константин Седых - Отчий край
- Моего мужа уже нет в живых. А за границу я еду потому, что так мне угодно.
- Жаль, жаль, гражданка, что так рветесь из России. Ничем вам помочь не могу. Теперь придется домой возвращаться. И поверьте мне, что не прогадаете. Придет время, когда убежавшие в чужие края будут завидовать вам.
- Бросьте читать нам ваши проповеди, гражданин! - с пренебрежением сказала блондинка. - Оставьте нас лучше в покое, а если не можете расстреляйте.
- Уйдем, уйдем, не беспокойтесь. Только я еще не все сказал. Вы, как я вижу, помирать собрались? Не умрете! Опасность вам не грозит. Мы хоть и не такие образованные, как ваши мужья и братья, а измываться над женщинами, насильничать никому не позволяли и не позволим. За это у нас расстреливают.
- А кто вы такой! Много ли значат ваши утверждения?
- Я командир полка, захватившего разъезд.
- О, да вы красный полковник! - с преувеличенным восхищением воскликнула хорошенькая брюнетка. Стрельнув в Романа глазами, она немедленно вынула из лежавшей на коленях сумочки пудреницу и круглое зеркальце.
- Вы бывший офицер? - спросила блондинка.
- Сроду не был. А что это вас так интересует?
- Надо же знать, кому мы обязаны таким великодушием... Неужели все большевики такие? - продолжала уже спокойно иронизировать блондинка.
- Нет! - ответил Роман. - На белогвардейских плакатах рисовали и других. Сам видел. В зубах у них ножи, на лбу рога, как у чертей. А раз рисуют, стало быть, знают.
Блондинка вспыхнула, но промолчала. Зато брюнетка с завидным простодушием призналась, что Впервые видит живого большевика. Раньше она полагала, что они больше на горилл, чем на людей, смахивают.
- Не больше, чем ваши мужья, - ответил не растерявшийся Роман и добавил: - Все от одной обезьяны на свет произошли.
- Оказывается, вы и это знаете? - снова уколола его блондинка.
- А как же! - отозвался Роман. - Случалось и нам, грешным, в книжки заглядывать... Больных у вас нет? Тут вот со мной наш фельдшер. Может помочь при случае.
Больных не оказалось. Пожелав беженкам спокойной ночи, Роман и Бянкин пошли из вагона.
В темном тамбуре Романа схватила за руку одна из беженок.
- Можно вас, товарищ, на одну минуточку?
- Можно. Я вас слушаю.
- Вы знаете, кто та женщина, которая вела себя с вами так отвратительно?
- Откуда же мне знать?
- Ну, так знайте. Это жена полковника Перхурова, - сделав страшные глаза, прошептала она.
- Какого такого Перхурова?
- Вы не знаете Перхурова? - поразилась она. - Это же руководитель восстания в Ярославле. Он командовал всеми силами белых. По его милости и муж у меня ушел к Колчаку. Я все бросила, уехала следом за ним в Сибирь. И вот...
- Зачем вы это все рассказываете?
- Просто чтобы вы знали, что за птица мадам Перхурова. Она считает нас плебейками и салопницами. Дерзит по всякому поводу. Из-за ее гонора мы не намерены погибать, товарищ.
- Ну, вот и скажите об этом ей. А мне некогда, - оборвал ее Роман.
Когда шли обратно, Бянкин сказал:
- Зря ты эту строгость, Роман Северьянович, на себя напустил. Ничего бы этим бабенкам не сделалось, если бы наши хлопцы повеселились с ними. Я бы и сам не прочь...
- Ну их к черту! Дело это ревтрибуналом пахнет. Если бы это с доброго согласия было, тогда бы пусть старались себе на здоровье. Иначе это хуже всякого бандитизма.
- Это конечно, - нехотя согласился Бянкин и разочарованно вздохнул.
В комнате таможенного досмотра жарко топилась плита. Ординарцы рубили шашками мерзлую баранью тушу, готовя ужин. Егор Кузьмич уже спал на ящиках в углу. У плиты стоял, потирая руки и покашливая, курносый, жестоко простуженный прапорщик в распоясанной гимнастерке и зеленых стеганых штанах.
- Откуда он взялся? - спросил Роман.
- Сам явился. - Заторопился все рассказать ему сидевший тут же Мишка Добрынин. - Как мы нагрянули на разъезд, он из этой самой комнаты выскочил на улицу и спрятался между гряд в огороде. Посидел там, посидел, замерз и пришел сдаваться. Так зубами ляскал, что слова сказать не мог. Знаю, говорит, что шлепнете меня, а деваться некуда. Мы его тут грешным делом обыскали и нашли в кармане завязанную в тряпку щепотку земли. Спрашиваем, что за земля? Отвечает: "Самарская", а сам, говорит, тоже из-под Самары. Раз он родную землю, товарищ командир, с собой носит, стало быть, не совсем скотина. Хотели мы его шлепнуть, да отложили это дело до вас.
- Кто ты такой? - спросил Роман невзрачного, взъерошенного прапорщика с тусклыми, словно подернутыми ледком глазами.
- Тринадцатой Поволжской бригады прапорщик Иголкин!
- Доброволец?
- Доброволец, скрывать не приходится.
- Значит, порядочная сволочь!
- Сволочи у нас в тылу отсиживались, - сердито огрызнулся прапорщик. - Они в поездах на восток убегали, а я весь Ледяной поход пешком сделал. Так что сволочью себя не считаю. Три года сидел я в окопах на германской. Был единственным офицером, которого не хлопнули солдаты после революции. Только ошиблись во мне. Два года потом я дрался с вами. В плен сдался поневоле и на пощаду не рассчитываю, темным и заблуждающимся не прикидываюсь.
- А за что же ты дрался? За что своей шкурой рисковал?
- Полагал, что за Россию. Действительность порядком порассеяла мои иллюзия, заставила усомниться во многом. Но это к делу не относится. Несмотря на все свои сомнения, с решительными выводами я опоздал.
- Сам-то из помещиков, что ли?
- Из крестьян. До войны был учителем.
- А почему тряпку с землей при себе таскал?
- Если вам непонятно, не стоит и говорить об этом. Считайте это сентиментальностью сопливого интеллигента.
Роман с любопытством разглядывал бравирующего своей дерзостью прапорщика и усмехался про себя.
- Брось ты эту петушиную храбрость, Иголкин! - сказал он. - Душа в пятках, а ерепенишься. Я тебе одно скажу. Когда будут тебя судить, вспомнят про твою тряпочку. Она кое-что потянет. Ложись лучше спать, Самара-городок.
22
К утру пурга прекратилась. Над белой степью замерцали в морозной дымке звезды. Низко у горизонта пылала на востоке утренняя зарница. Еще только начинало светать, а уже далеко было видно окрест в отсвечивающей белизной степи.
На разъезде во все стороны сновали разбуженные спозаранку партизаны. Скрипел под унтами и валенками снег, всхрапывали и фыркали заметно осунувшиеся кони. Их кормили рассыпанным на брезенты овсом, обметали с них вениками и рукавицами мохнатый иней, сбивали мерзлые комья с копыт. То тут, то там разгорались у теплушек и вагонов костры. На дрова рубили попавшие под руку доски, ящики, и жерди с огородов.
Выслав в сторону Мациевской разъезды, Роман и Матафонов созвали на совещание сотенных командиров. Им предстояло принять на собственный страх и риск крайне ответственное решение. С часу на час к разъезду должны были подойти арьергардные части каппелевцев. Иного пути у них не было. Вступать с ними в бой или уходить с разъезда - вот что требовалось решить немедленно.
Роман считал, что ввязываться в бой не следовало. У белых было огромное превосходство в силах. Их можно было задержать на некоторое время только ценою больших потерь. Но он знал, что многие безрассудные головы горели желанием схлестнуться с белыми в последний раз и если не уничтожить их, то основательно потрепать на прощанье.
Из шести командиров сотен пятеро высказались за то, чтобы белых без боя не пропускать. Они считали это позором и преступлением. Упоенные боевыми успехами двух последних месяцев, они верили, что и на этот раз удача будет на их стороне. Встретив сопротивление, деморализованный вконец, противник не станет задерживаться у разъезда, чтобы не оказаться окруженным со всех сторон.
Выслушав командиров, Роман обратился к Матафонову, сидевшему с неразлучной трубкой в зубах.
- Что ты скажешь, Егор Кузьмич?
- Прикидывал я тут и так и этак. Оно, как говорится, хочется и колется. Обидно будет, конечно, ежели белые уйдут не общипанными напоследок. Пощипать надо. Только вся заковыка в том, что пойдешь по шерсть, да и вернешься стриженым. У белых пушки и пулеметы, а еще, гляди, так и бронепоезд. Много можем своих погубить. Тут, пока из-под огня уйдешь, десять верст скакать надо - равнина.
- Что же ты тогда предлагаешь?
- Уйти с разъезда хоть вправо, хоть влево. Подстегнуть беляков на прощанье с фланга и выпроводить поскорее на ту сторону.
- Да нас потом все кому не лень в трусости упрекать будут! запальчиво крикнул командир третьей сотни.
- Это не трусость, а здравый смысл, - огрызнулся Матафонов. Раненному насмерть зверю на дороге лучше не становись - сомнет и кишки выпусти г, будь ты хоть семи пядей во лбу.
- Я думаю, что Егор Кузьмич прав, - сказал, поднимаясь из-за стола, Роман. - С разъезда надо уходить. У белых какой бы там ни был, а корпус. Причем отборный, почти сплошь офицерский. Лоб в лоб с ними стукнуться искры из глаз посыплются. Лучше займем увалы справа от линии, а впереди, в выемках по обе стороны, посадим небольшую засаду из добровольцев. Пусть они подпустят офицеров вплотную, залпанут по ним два-три раза - и давай бог ноги.
