Лев Толстой - ПСС. Том 05. Произведения, 1856-1859 гг.
— А — это вы, Албертъ!
— Я, моя прелестница, — отвѣчалъ онъ, улыбаясь.
— Колосовъ тутъ, идите! — отвѣчала Анна Ивановна, съ озабоченнымъ видомъ оглядываясь назадъ и не отвѣчая на улыбку Алберта. Колосовъ былъ извѣстный петербургской богачъ. Албертъ понялъ, что нельзя, пожалъ плечами и еще разъ улыбнулся.
— Ну до другаго раза, — сказалъ онъ, — прощайте.
— Жалко, что нельзя пустить, онъ не любитъ постороннихъ, — сказала Анна Ивановна, — гдѣ же вы переночуете?
[51] — О, у меня мѣстъ много, прощайте, — и Албертъ пошелъ назадъ.
— Куда? — представилось ему. — Э! все равно, только бы спать поскорѣе, къ дворнику на Гороховую. Маршъ, — и онъ побѣжалъ туда.
Дворникъ, завернувшись въ тулупъ, спалъ на лавкѣ у воротъ. — Албертъ постоялъ, радуясь, посмотрѣлъ на него, какъ онъ славно спитъ, и, не рѣшившись будить, проскользнулъ въ калитку. Тамъ онъ въ темнотѣ, какъ домашній человѣкъ, взялъ на право, съ трудомъ отворилъ закостенѣлыми пальцами дверь и скрылся въ темной конюшни. Онъ зналъ, что одно стойло пустое, прошелъ туда и легъ, отдуваясь. Въ навозномъ пару было почти тепло. Онъ завернулся съ головой въ плащъ и сказалъ себѣ: — Теперь славно! Спать! — Но какъ и у всѣхъ, прежде чѣмъ заснуть, въ головѣ его стали появляться воспоминанія о прошедшемъ, мечты о будущемъ и еще Богъ знаетъ какіе отрывки жизни, перебивающіе однѣ другія. —
— Ого-го! Какъ онъ поклонился, — думалъ онъ объ Аленинѣ, — строго и величественно. Это хорошо. Я это люблю. Они думаютъ, что я не замѣчаю; нѣтъ, я все замѣчаю. Что ежели бы мнѣ когда-нибудь встрѣтиться съ какимъ нибудь принцомъ инкогнито, я бы узналъ его, я бы умѣлъ съ нимъ обойтись, я бы ему такъ сказалъ: Милостивой Государь, я люблю людей царской крови, пьемъ за ихъ здоровье. А потомъ еще и еще и игралъ бы ему. А онъ бы сказалъ: люблю артистовъ, вотъ вамъ 2 миліона съ половиной. О, какъ бы я умѣлъ поступить съ ними. Меньше я не взялъ бы. Я бы купилъ виллу въ Италіи. — Тутъ ему представилась декорація петербургской оперы, представлявшей виллу ночью. — Луна бы была и море. Я сижу на берегу съ Еленой Миллеръ, и дѣти тутъ бѣгаютъ. Нѣтъ, не надо дѣтей? Зачѣмъ дѣти матери? У всѣхъ насъ одинъ отецъ — Богъ. Ну, и сидѣлъ бы я съ ней, держалъ бы ее зa руку и цѣловалъ и потомъ запѣлъ бы. — Тутъ въ головѣ его запѣла серенада Донъ-Жуана. — Она бы упала мнѣ на грудь и заплакала. Но вдругъ страшный акордъ и двѣ расходящіяся хроматическія гаммы, впадающія въ еще болѣе страшный акордъ. Буря, бѣгутъ въ красныхъ плащахъ вооруженные люди отнять ее. Нѣтъ! Я говорю ей: спи спокойно. Я! И все пройдетъ, и поетъ мягкая, легкая, веселая мелодія, ее подхватываютъ хоромъ дѣвицы въ бѣленькихъ юбочкахъ съ голубыми лентами и большими косами, а мы ходимъ, и мелодія все поетъ и поетъ, расходится шире и шире. — Въ сараѣ слышался звукъ катящихся экипажей, и изъ этаго звука въ головѣ его составлялись мелодіи одна прелестнѣе другой, которыя пѣли то голоса, то хоры, то скрыпки, то весь оркестръ. Мелодія принимала все болѣе и болѣе строгой характеръ и перешла наконецъ въ мужской стройный и медленный надгробный хоръ.
— Смерть! — подумалъ онъ: — идетъ, подвигается тихими, мѣрными шагами и все, все блѣднѣетъ, всѣ радости изчезаютъ и въ замѣнъ мелкихъ многихъ радостей открывается что-то одно цѣлое, блестящее и громадное.
— Туда, туда. Скорѣе надо. Сколько тутъ нужно помнить, дѣлать, сколько нужно знать вещей, а я ничего не знаю. И чтожъ, хоть я и счастливъ? Меня любятъ, я люблю, никто мнѣ не вредитъ, я никому не врежу, но туда, туда. Нѣтъ и не можетъ быть здѣсь того счастья, которое я могу перенести и которое я знаю, нѣтъ этаго счастія ни у кого. А немножко меньше, немножко больше, развѣ не все равно. Все на такое короткое время. Не то что-то на этомъ свѣтѣ, не то, совсѣмъ не то, что надо. Вотъ тамъ, въ Италіи, на берегу моря, гдѣ апельсины и гдѣ она моя и я наслаждаюсь ею. Будетъ это время, даже оно теперь начинаетъ быть, я чувствую. Идетъ, идетъ что-то, ужъ близко. Смерть, можетъ быть… тѣмъ лучше. Иди! Вотъ она! — Больше онъ ничего не думалъ и не чувствовалъ. Это была не смерть, а сладкой спокойный сонъ, который далъ ему на время лучшее благо міра — полное забвенье.[52]
Гр. Л. Н. Толстой.
5 Октября
Ясная Поляна.
—
ТРИ СМЕРТИ
* № 1
Федька былъ боленъ 3-й мѣсяцъ, — нутренность, какъ онъ говорилъ. Въ чемъ состояла эта болѣзнь, не знали ни его братъ, ни племянникъ, ни фельшеръ, которому показывали больнаго, ни самъ больной. Впрочемъ больной и не желалъ знать этаго. Онъ зналъ и говорилъ, что смерть его пришла и ничего больше. <Недавно еще онъ былъ мужикъ сильный, веселый, ѣздилъ на курьерскихъ, пѣвалъ пѣсни и любилъ выпить. Теперь второй мѣсяцъ онъ не слѣзалъ съ печи, изрѣдка стоналъ, просилъ испить и твердилъ несвязныя молитвы.> — Третьяго дня его причащали.
* № 2
Мужъ сидѣлъ одинъ въ своей комнатѣ и молчалъ, кузина сидѣла подлѣ него и молчала. Они искали и не находили, что бы сказать другъ другу, а чувствовали потребность сказать что нибудь. Одна свѣчка горѣла.
— Извините меня, мой другъ, — сказала кузина, — когда она еще была здорова (кузина вздохнула, мужъ тоже: онъ началъ обдумывать новый образъ жизни безъ жены, и ему помѣшали), вамъ тяжело, но что жъ дѣлать? Она говорила, что желала бы покоиться съ матерью въ Щербинкахъ. Не отвезете ли вы ее, исполните ея послѣднее желанье. Расходы, разумѣется, не остановятъ васъ въ такомъ важномъ дѣлѣ.
— Отчего она сказала: послѣднее желанье, когда сама говоритъ, что давнишнее, и, вѣрно, сама выдумала, — подумалъ мужъ. — Расходы однако будутъ не очень большіе, рублей 200, — еще подумалъ онъ.
— Ахъ мой другъ, я счастливъ сдѣлать все, что могу, для ея памяти, — сказалъ онъ, — только, право, я не могу самъ ничѣмъ этимъ распорядиться. Я такъ разстроенъ.
— Ахъ, это понятно, мой другъ.
* № 3
Надъ могилой госпожи стоитъ кирпичная часовня, и священникъ въ ризѣ кадитъ тамъ и поетъ тамъ вѣчную память paби Бож[ьей]. Надъ могилой дяди Хведора растетъ густая трава изъ-подъ камня и, кажется, хотѣла сдвинуть. Такая же трава растетъ около часовни, и та, и другая каждый годъ засыхаетъ, засыпается снѣгомъ и обновляется, каждый день всходитъ солнце и свѣтитъ <на могилу> и на часовню, и на камень дяди Хведора. И никто не знаетъ, что сдѣлалось съ Ширкин[ской] госпожой и съ д[ядей] Ѳ[едоромъ]. <Одинъ разъ жена дяди Хведора пришла съѣсть лепешку на его могилѣ, и лепешка была вкусна, и крохи падали на густую темно зеленую росистую траву, и солнце свѣтило ярко, и колоколъ гудѣлъ громко, и народъ шелъ изъ церкви весело, и Богъ [не] нарадовался, глядя на міръ свой, а подь землей Богъ знаетъ что оставалось отъ дяди Хведора>.[53]
