Михаил Кузмин - Подземные ручьи (сборник)
Неясно выступала какая-то аналогия между его отношениями к Родиону Павловичу и заботами Зайцева о нем, Павле. Выступила и испугала, но, испугавши, не исчезла. Против его воли из всего, что он запомнил, одно обстоятельство выделялось ярче других, даже как бы заслоняя собою печальные и ужасные подробности: это то, что в пятницу на углу Госпитальной и Парадной нужно что-то предотвратить. Даже когда он не думал специально об этом, адрес раздавался в его ушах, будто все время с ним шел кто-то, кто шептал ему на ухо: «угол Госпитальной и Парадной», — и в этих звуках для Павла соединялись воспоминания о произошедшем злодействе и предостережение относительно будущего.
Миусову он ничего не сказал, а тот не расспрашивал, во-первых, едва ли даже зная о существовании о. Алексея, во-вторых, будучи сам слишком занят своими собственными волнениями.
Приготовившись к обыску, к аресту, к скрывательству, он как-то растерялся оттого, что все эти неприятности так медлят приходить. Вместе с тем ничто не указывало на то, что опасность миновала и что можно уже держаться вольно, так что выбитый из обычного образа жизни и не имея достаточно очевидных причин жить как-то особенно, он находился в тягостной неопределенности, которая была ему неприятна и нерви<ровала> его. Несколько раз он даже сам начинал разговор с Павлом о том, как его беспокоит отсутствие повесток, личных приглашений и вообще всяких извещений о том, что делается у его бывших друзей. Об опасности, грозившей ему со стороны последних, Миусов не мог знать и ждал неприятности только от полиции.
Его это так беспокоило, что он сказал раз даже Павлу, с которым вообще не говорил об этих делах:
— Что же у них там делается? не понимаю, почему так долго нет никаких извещений, не переловили уж их там всех…
— Не знаю.
— Кажется, этот твой приятель, Зайцев, там болтался, — он не знает ли чего? ты его давно не видел?
— Давно, — с трудом отвечал Павел, вдруг ясно вспомнив часовню и близко-близко к глазам бледное лицо Кольки.
В передней раздался звонок. Павел, сам не зная почему, бросился к двери.
— Куда ты? отворят без тебя.
Павел вернулся очень скоро и сказал, что кто-то ошибся квартирой.
— А я думал, не повестка ли?
— Нет, нет. Это просто ошибка, в шестой номер какой-то господин.
— Что же он, без глаз или неграмотный? Ты его обругал, по крайней мере, как следует?
— Да, да, я сказал ему: будьте внимательнее.
Помолчав, Павел пошел из комнаты, будто его что беспокоило.
— Ты куда?
— Пойду вымою руки.
— Но ведь ты сейчас только умывался.
— Не знаю, запачкался где-то.
— Ну, ну… Возвращайся скорее. Скоро ты по ночам будешь ходить и тереть руки, как леди Макбет. Я думаю, у нее и пятнышко-то было маленькое, как капля вишневого варенья.
Павел обернулся со страхом на Родиона; тот сидел пасмурный, но спокойный; ничто не указывало, что он что-нибудь знает.
— Что же ты стал? иди, мойся.
Щелкнув замком, Павел торопливо вынул из кармана письмо и, разорвав конверт, убедился, что он был прав, что именно эту записку и нужно было скрыть от Родиона Павловича, перехватив у почтальона. В ней приглашали Миусова в пятницу к 8 1/2 часам куда-то на Пески; адрес совпадал с указаниями Кольки.
— Слава Богу! — прошептал Павел, еще раз посмотрел на адрес и, сунув бумагу в печку, зажег ее. Вставая с пола, он почувствовал страшную слабость в коленях, голова кружилась, так что он принужден был даже ухватиться за край ванны, чтобы не упасть. Когда он вернулся в столовую, Родион сидел все в той же позе и будто дремал. Павел молча смотрел на это осунувшееся, но все же припухлое лицо, светлые глаза, слегка сгорбившуюся теперь фигуру, — и необыкновенная жалость вдруг охватила его сердце. Опять ослабели колени, и он остановился в дверях, не подходя к брату.
— Я вот что придумал, Павел. Меня так тяготит эта неизвестность, что я больше не могу ждать. Я сам пойду и узнаю: не схватят же меня, как только я покажусь на улице!
— Хотите, я схожу, узнаю? — мог только выговорить Павел.
— Нет, я сам хочу это сделать. Завтра, послезавтра, — Родион Павлович остановился, будто что-то высчитывая, — в пятницу! да, в пятницу вечером и пойду.
— В пятницу? — Да, а что?
— Нет, нет, ничего… Кажется, Ольга Семеновна хотела к вам прийти в пятницу.
— Ольга Семеновна? что же, она телефонировала?
И, не дожидаясь ответа, Миусов продолжал:
— Можно отложить. Я с ней сегодня увижусь и спрошу ее.
Павел едва мог дождаться, когда уйдет Родион Павлович, чтобы тотчас скорей, скорей бежать на Караванную. Чего он ждал от Верейской, что хотел ей сказать, он сам точно не знал. Прежде всего, конечно, чтоб она не выдавала его и действительно назначила Миусову свидание на пятницу. Но кроме этого, он еще чего-то ждал от нее, какой-то помощи, не очень желанной, не совсем приятной, но помощи. Опять напала слабость, так что Павел должен был даже сесть на тумбу, а между тем так необходимо было торопиться. Только бы Ольга Семеновна была дома! Служанка на вопрос Павла замялась, но из коридора донесся веселый голос Верейской:
— Кто это, Павел? идите, идите, не стесняйтесь и не обращайте внимания на мой вид. Я тут от нечего делать с Дашей подушки перебираю, все комками свалялись, — добавила она с наивной и гордой откровенностью и почему-то потупилась, краснея. Помолчав, она еще добавила, будто в свое оправдание:
— Ничего, вы — свой человек.
В полутемной людской горела лампадка, и пахло плохо выветренной комнатой. Ольга Семеновна в белой, длинной, распускной кофте, с неприбранными волосами казалась проще, красивее и даже моложе. В воздухе летал пух, и, медленно кружась, опускались к полу более тяжелые, редкие перья. Павел некоторое время молча смотрел, как проворные, полные руки Ольги Семеновны и Даши вынимали из розовых наволочек сероватую мягкую массу, мяли ее, разбирали и снова осторожно клали в другую розовую же сатинетовую наволочку. Рыжая кошка внимательно следила за их движениями, иногда робкой лапкой пробуя играть с закрученным пером или чихая, когда пух садился ей на мордочку.
— Ольга Семеновна, — начал Павел, — я к вам по делу, собственно говоря.
— Да уж догадываюсь… вы без поручений-то не очень балуете меня своими визитами.
Верейская даже говорить стала проще, будто вся простота зависела от распускной кофты.
— Ну, что же Родион Павлович велел вам передать?
— Нет, это не Родион Павлович, я — сам от себя.
— Вот чудеса-то! Ну, чем же я могу служить? говорите, Павлуша.
— Приходите, пожалуйста, к нам, т. е. к Родиону Павловичу, в пятницу вечером.
— И это вы сами от себя приглашаете?
— Да.
— Странно.
— А вы не удивляйтесь. И даже попрошу вас, скажите Родиону Павловичу, что вы сами этого хотите и давно собирались. Про мою просьбу не говорите.
Верейская внимательно посмотрела на Павла, не переставая мять серый пух.
— А вы меня не путаете, Павлуша?
— Нет, нет; уверяю вас, что для Родиона Павловича это очень нужно.
Хозяйка еще помолчала, будто не слышала слов Павла, наконец серьезно молвила:
— Хорошо, я сделаю это.
— Благодарю вас.
Павел хотел поцеловать ей руку, но Ольга Семеновна остановила его.
— Не стоит, у меня руки в пуху.
Помолчав и видя, что Павел не уходит, она вдруг заметила:
— За что вы меня так не любите?
— Я? да нет, наоборот.
— Нечего отпираться. Или вы ко мне ревнуете Родиона Павловича?
— Бог знает, что вы выдумываете, Ольга Семеновна.
— В наше время все возможно… Или вы думаете, что я заставлю Родиона Павловича сделать завещание в мою пользу и лишу вас наследства?
— Нет, я об этом не думал. Я вообще не думал ни о деньгах, ни о смерти Родиона Павловича.
— Так я тоже не думаю, но ведь все может случиться. Идет человек по улице, а его возьмут да и убьют ошибкой.
— Что это вы говорите? — вдруг закричал Павел так громко, что Верейская подняла голову, а кошка чихнула.
— Я ничего особенного не говорю, так, к слову пришлось. От слова не сделается.
— Не надо так говорить, — повторил Павел, бледнея.
— Не надо, так не надо. Полечиться вам бы следовало, Павлуша. А в пятницу я к вам непременно буду.
Глава девятая
Павел сам не понимал, почему у него как-то выпала из памяти Люба, которую он, кажется, не видал с самого того дня, как был у них вместе с Родионом. Между тем всего естественнее, конечно, было бы пойти именно к ней в эти дни какого-то всеобщего расстройства и тревоги. Хотя таким людям, которые не ищут тревоги и катастроф, всячески стараются их предотвратить и только в случае необходимости подчиняются, — что им могла дать Люба? Только раздуть и без того колеблемое во все стороны пламя? Но Павел не потому забыл про Любу, а просто его мысли были слишком заняты Родионом Павловичем, чтобы оставить какое-нибудь место для других забот. Хотя он поговорил с Ольгой Семеновной и почему-то верил, что она почувствовала важность положения и свое слово сдержит, в пятницу придет, но он не был уверен, что она поняла все до конца и, в случае нежелания Миусова, станет настаивать, сумеет удержать того достаточно долго, — вообще, все исполнит так, как нужно. Потому его тревога и томление нисколько не уменьшились, а даже будто увеличились после разговора с Верейской: выйдет ли? удастся ли? и что делать, если не удастся? Последний вопрос, может быть, и заставил вспомнить про Любу, потому что в этом случае необходимо было быстрое и решительное что-то, чего сам Павел, конечно, придумать не мог. Останавливала его опять таки совершенно неожиданная боязнь насмешек и выговоров со стороны Любы, о которых он прежде никогда не думал. Да, ведь она же еще не знает ничего ни об убийстве о. Алексея, ни об аресте Зайцева! Вероятно, не знает! Откуда же было бы ей знать? Так как эта мысль пришла Павлу последнею, ему вдруг показалось, что он именно за этим-то и идет к Любе, чтобы сообщить эти новости, а вовсе не спрашивать советов.
