Николай Некрасов - Том 7. Художественная проза 1840-1855
— Но, дитя ты мое, как же мы будем жить?
— Я соглашусь лучше ходить по миру, чем огорчать мою благодетельницу своим присутствием. И к тому же, когда она увидит, что попечения ее были обращены на недостойную, что старания ее пропали даром, — может ли она почувствовать ко мне что-нибудь, кроме презрения?.. Простит ли она меня когда-нибудь?..
— И, полно! почем она будет знать…
— Как, вы хотите, чтоб я ее обманывала… ее, мою благодетельницу, мою вторую мать! Вы думаете, что я способна заплатить ей такою низостью за все ее благодеяния… О нет, никогда, никогда!
Стук приближающегося экипажа раздался под окнами; Анна Тарасьевна с любопытством просунула голову в форточку.
Появление модного столичного франта в уездном городе, появление беспристрастного суждения в пристрастном журнале, появление должника к кредитору, появление кометы, предсказанной астрономами в небе, появление хорошей книги в русской литературе, наконец, появление богатой, великолепной кареты в отдаленном углу Петербургской стороны, — как всякому известно и ведомо, вещи чрезвычайно редкие, необыкновенные. Каково же должно быть удивление Анны Тарасьевны, которая вдруг увидела из окон своей бедной комнаты карету, красивую, новомодную, запряженную четверкою лихих лошадей. Но удивление ее возросло еще более, когда она увидела, что карета остановилась у ворот дома, в котором они живут…
— Карета, карета! — закричала Анна Тарасьевна. — Посмотри, Александра Ивановна, кажется, это карета?
Александра Ивановна по примеру старухи просунула голову в форточку.
— Точно карета. А вот из нее кто-то выходит… барыня, вся в черном.
— Уж не к тем ли, что живут во втором этаже?
— Не знаю, к ним, кажется, никто прежде не ездил даже в дрожках.
— Так к Воробиным?
— Они купцы, а это карета барская, с гербами.
— Ну так к этому толстому чиновнику с крестом, что один занимает восемь комнат?
— Что вы! Ведь он позавчера выехал…
— Ну так к кому же?
Ответ явился сам собою, самый неожиданный. Женщина, по-видимому лет шестидесяти, одетая в черное бархатное платье, слабыми, дрожащими стопами вошла в убогое Жилище наших знакомок. Лицо ее могло служить самой верной моделью глубочайшей старости. Желтое, морщинистое, безжизненное, но подернутое глубокою думою, оно представляло живую развалину, много говорящую сердцу о прошедшем и еще больше наводящую на идею о грядущем.
— Графиня, ваше сиятельство! — закричала старуха, почти обезумевшая от нечаянного, никогда неожиданного посещения именитой гостьи. — Помилуйте! что изволите приказать?
— Не беспокойся, моя милая, — отвечала графиня, блуждая глазами по комнате.
— Боже мой! кого я вижу! — вскричала Александра Ивановна, которая долго смотрела на графиню в какой-то нерешимости, долго вслушивалась в разговор графини с ее мачехой, как бы не доверяя своему слуху.
— Александрина! О, наконец я нашла тебя! Благодарение всевышнему! Что же ты неподвижна? Разве ты не узнала меня, разве ты уже не любишь меня?
И графиня простирала объятия к прежней своей питомице. Александра Ивановна не трогалась с места. Страшная борьба происходила в душе ее.
— Что же… подойди же к ее сиятельству, — шепнула ей Анна Тарасьевна.
— О, скорей, скорей в мои объятия, — продолжала графиня.
— Я не смею, я не должна… — начала Александра Ивановна.
— Простите ее, матушка, ваше сиятельство, — быстро перебила Анна Тарасьевна, — она так обрадовалась… Ну, полно, опомнись, — продолжала она, обращаясь к Александре Ивановне, — поздоровайся же с ее сиятельством.
Александра Ивановна медлила. Старуха почти силой толкнула ее в объятия графини.
О, как судорожно, как болезненно билось сердце бедной Александры Ивановны, когда она обнималась с графинею!
— Я так давно не видала тебя; но не думай, чтоб я не по-прежнему любила тебя. Бедное, бедное дитя, сколько ты, я думаю, претерпела в эти восемь лет, между тем как…
Графиня отерла слезу.
— Обстоятельства не позволили мне тобою заняться. Совсем неожиданно я должна была удалиться из Петербурга, и ты осталась одна, без друга, без руководителя… сколько ты должна была претерпеть…
— Да, я много плакала, когда вы уехали; мне казалось, я лишилась матери…
— Матери? — повторила графиня с каким-то особенным чувством в голосе. — Тебе казалось, что ты лишилась матери?
— Да.
— А теперь, в эту минуту, что чувствуешь ты?..
— Мне кажется, что я опять нашла ее.
Графиня хотела что-то сказать, но вдруг остановилась и только молча обняла Александру Ивановну.
— О, как я счастлива! — продолжала графиня после некоторого молчания. — Но ты, ты, дочь моя, так же ли любишь меня?..
— О, как же, ваше сиятельство; только у нас и речи было что об вас… уж так вас любит, — перебила старуха.
— Первым желанием моим по возвращении в Петербург, — продолжала графиня, — было увидеться с тобой, моя шалунья… О, ты была большая шалунья в детстве!.. Я употребляла все средства, чтоб найти вас, но старания мои были напрасны. Наконец бог сжалился надо мною… При выходе из церкви я встретила твою мачеху… Но почему же ты, друг мой, не пришла ко мне тогда же?.. я ждала. Или она тебе не говорила…
— Графиня, я не смела… — начала Александра Ивановна…
— Виновата, матушка, ваше сиятельство… совсем запамятовала… ох, старость не радость! Только сегодня вспомнила… — перебила старуха, делая глазами знаки Александре Ивановне.
— Жаль, я ждала, ждала; наконец сердце мое не утерпело…
— Как вы добры, графиня!
— Но вот мы, слава богу, вместе. Расскажи-ка мне, друг мой, как вы жили здесь…
— Ах, графиня, — начала Александра Ивановна с глубоким вздохом.
Но Анна Тарасьевна опять перебила ее, сделав тот же выразительный знак глазами…
— Уж как жили, — заговорила она скороговоркою, не давая времени падчерице, которая в сильном беспокойстве снова было пробовала начать речь, — пока жив был мой покойник, ну ни то ни се, и деньжонки водились… а как умер, разумеется, беда наша пришла: с утра до ночи за работой, тем только и хлеб добывали, матушка…
— Жалко, но что делать, честная бедность все-таки лучше богатого бесчестья, — сказала графиня.
Александра Ивановна хотела что-то сказать.
— Молчи! — шепнула ей Анна Тарасьевна, делая опять прежнюю гримасу глазами. — Уж так ли бились, только на бога и надеялись, — продолжала старуха, обращаясь к графине, — да на вашу честь…
— Бедная Александрита! Ты много терпела, но наконец ты будешь награждена… Муж мой умер, детей у меня нет, родственников близких тоже; я уже сама стою одной ногой в гробу… ты не будешь жаловаться… я должна позаботиться о судьбе твоей…
Анна Тарасьевна с жадностию вслушивалась в слова графини. Александра Ивановна была в страшном беспокойстве. Несколько раз она хотела говорить, но то повелительный взгляд мачехи удерживал ее, то голос невольно замирал на ее устах от внутреннего волнения.
— Покуда я жива, — продолжала графиня, обращаясь к Александре Ивановне, — ты будешь жить в моем доме, вместе со мною…
— Графиня, — воскликнула Александра Ивановна решительно, — я…
— Наконец господь сжалился над нами! — перебила Анна Тарасьевна, стараясь заглушить голос падчерицы.
— А когда богу угодно будет, — продолжала графиня, — призвать меня на суд свой, что, вероятно, случится скоро, тогда я даю обещание оставить тебе, милая Александрина, всё мое имение…
— О, как вы добры, матушка графиня; вы просто праведница: наградит вас бог по заслугам…
— Вот, друг мой, что я давно хотела тебе сказать, зачем я тебя искала… Надеюсь, ты простишь мне, что восемь лет я принуждена была оставить тебя на произвол судьбы.
Александра Ивановна молчала. Страшная буря происходила в душе ее.
— Что ж ты не благодаришь ее сиятельство, чего ты испугалась? — шептала ей торжествующая Анна Тарасьевна.
Но Александра Ивановна совсем не об том думала. Долго в чертах ее заметна была нерешительность, смешанная с совершенным отчаянием; наконец она решилась; черты ее приняли величественную твердость: лицо просияло.
— Графиня, — воскликнула она, падая перед нею на колена, — выслушайте меня… Я недостойна вас, недостойна ваших милостей. Вы ужаснетесь, если я скажу вам, кого за несколько минут сжимали вы в своих объятиях…
— Что ты, с ума сошла! — прошептала ей старуха, но на сей раз старания ее удержать падчерицу были тщетны.
— Не мешайте мне; дайте мне произнести собственный приговор свой, — продолжала Александра Ивановна твердо и решительно. — Графиня, обратите свои милости на другую: я недостойна их. Вы теперь удивляетесь, вы готовы собственными слезами искупить мои, но погодите минуту — вы будете гнушаться мною; вы с негодованием оттолкнете ту, которую осыпали вашею благосклонностию… О, я знаю слово, страшное слово, которое оттолкнет вас от меня, сделает вас врагом моим из благодетельницы, вырвет с корнем малейший остаток привязанности ко мне… О, я хорошо знаю такое слово… и я назову его… это слово — позор, позор…
