Хана Сенеш - Дневник (Ее жизнь, миссия и героическая смерть)
... Еще одно жестокое переживание, уже чисто еврейское. Однажды вечером мы оказались в одной деревне и здесь встретились с {297} партизанкой. Когда она показалась на пороге нашей комнаты, я был потрясен, так как сразу же узнал ее! В далекие дни моего детства мы дружили и вместе игрались. Мы жили на одной улице в столичном городе. Страшные годы наложили на нее свой отпечаток, и в волосах ее белели седые пряди, хотя она была еще молодой. Во время нашей беседы сердца постепенно оттаяли, открылись, и партизанка выдала нам свой секрет: она - еврейка! Сердца наши бились в унисон, когда было сделано это открытие, когда выяснилось, что все мы евреи, и какое-то особо приподнятое настроение царило в тот вечер. Она развернула перед нами кровавую страницу страданий евреев диаспоры, а мы, которых она вначале приняла за чужеземных офицеров, передали ей привет от нашей общей, возрождающейся к новой жизни родины. Хана была потрясена этой встречей. Спустя день-два она передала мне на хранение свое четырехстрочное стихотворение, в котором пылало святое пламя ее чистой души, отданной на алтарь отечества. Стихотворение это начинается слова. ми: "Благостно спичке...".
В конце концов, настал день, которого Хана ждала с таким нетерпением день перехода границы. После непрерывного четырехчасового марша мы оказались в пограничной деревне. Мы сидели в комнате вместе с двумя евреями из {298} венгерского подполья, которые прибыли сюда, чтобы связаться с нами и действовать совместно. Мы заняты последними приготовлениями, а я, признаться, лишился покоя. У меня не было ощущения, что сделано все для безопасности Ханы при переходе границы, но откладывать его нельзя было. Она категорически отказывалась повременить и дожидаться благоприятной обстановки. Все мои попытки уговорить ее ждать еще некоторое время не увенчались успехом. Она решилась идти даже одна, без сопровождавших ее лиц и без необходимых документов. Не было никакой надежды удержать ее даже на несколько дней.
Настроение было у Ханы хорошим. Она со всеми перебрасывалась шутками. Особенно нравилось ей "трепаться" с единственным офицером-неевреем, который был в нашей группе. В шутливой форме она "взыскивала" с него старые долги, заразительно при этом смеясь, но за внешним легкомыслием в ее словах ощущалась большая серьезность и сосредоточенность.
Мы очень рано поужинали и сразу затем Хана попросила меня выйти во двор, чтобы мы могли спокойно и без помех обсудить некоторые вопросы, связанные с ее заданием, и договориться о связи. Мы расхаживали по дорожкам садика, примыкавшего к дому, и повторяли еще и еще все возможные виды, формы и способы передачи известий, встречи, шифра и т. д. Договорились, что ключом для расшифровки тайнописи будет нам служить фраза {299} "Гакибуц Гамеухад Седот-Ям-Кесария" ("Объединенный кибуц Седот-Ям - Кесария").
Она еще раз попросила меня достать для нее цианистый калий, но я заупрямился, и категорически отказался дать ей его. Я знал, что если мы преодолели все сомнения и согласились на ее отправку, мой долг усилить в ней чувство уверенности, приободрить ее и категорически исключить такие факторы, которые могли бы поколебать ее мужество.
Хана просила меня не провожать ее до границы, и я подчинился. Она была уверена, что мы не имеем права находиться все вместе, без особой необходимости, в опасной зоне. Один из нашей группы, во всяком случае, должен быть в относительной безопасности, дабы он мог продолжать действовать, даже если она будет схвачена.
В 7 часов вечера в нашу комнату вошел командир партизанской группы, которому было поручено сопровождать Хану и помочь ей пересечь границу. Он сообщил нам, что через четверть часа мы тронемся в путь. Особенно веселой была Хана эти последние четверть часа; вся она была воплощением бодрости, внутренней свободы, уверенности в себе. Она безудержно шутила, рассказывала разные смешные истории, которые с ней случались, и слова ее дышали спокойствием, свидетельствовавшем о полной душевной готовности. Со стороны могло показаться, что она отправляется на большую увеселительную прогулку и сейчас очень счастлива, {300} так как о ней мечтала долгие годы. У меня не хватает слов, чтобы описать эти последние минуты ее пребывания в Югославии. Хана была. подобна весело струящемуся источнику - веселая, озорная, обаятельная. Она увлеченно рисовала нам картины будущего, говорила о том дне, когда все мы вернемся в Эрец-Исраэль в там все встретимся. "Когда все будем дома, возьмем вместительный автобус компании "Эгед" и совершим большую прогулку по стране. И, прежде всего, посетим те поселения, которые дали своих людей для нашей миссии. Там мы проведем вечера воспоминаний и расскажем о всем, что с нами приключилось, в том числе и о наших жульнических проделках. И, кроме того, мы объедем всю страну, от Дана до Беер-Шевы. Будем путешествовать целый месяц!".
Мы вышли из дому, чтобы пройти с ней вместе часть пути, но вначале направились не в сторону границы, а в обратном направлении. Никто из деревенских жителей не должен был знать, куда мы идем, потому-то мы и пошли вглубь страны, в противоположную от цели сторону. Лишь в конце деревни мы распрощались. Все были взволнованы. Хана пожала мне руку, поблагодарила за проведенные вместе дни и со словами "до скорой встречи на вражеской земле" покинула нас. Я стоял неподвижно и провожал глазами молодую израильтянку, уверенно, шагавшую навстречу неизвестности. В том месте, где шоссе сворачивало и скрывалось от наших взоров, Хана остановилась, повернулась к {301} нам лицом и помахала рукой.
И в моих воспоминаниях всплыл кружащийся в небе самолет в ту напряженную минуту, когда я должен был прыгать с парашютом, взмах руки Ханы, поднятый вверх большой палец - излюбленный ее жест, символизирующий удачу, сияющее лицо и ободряющая сердечная улыбка.
Я не знал тогда, что мы больше никогда не встретимся.
Реувен Дафни
{302}
МОЯ ДОЧЬ АНИКО
Вот уже много лет мне не дает покоя мысль- временами возбуждаемая материнским чувством, временами же внушаемая сознанием долга - написать воспоминания о моей дочери Ханне. Не для широкой публики, а для того, чтобы установить - поскольку это вообще возможно - обстоятельства, условия и события, начертавшие и предопределившие ее путь к выполнению своей миссии. И хотя сама Анико, казалось бы, в общих чертах дает ответ на этот вопрос в своем дневнике и других произведениях, в ее жизни были детали, мотивы и роковые события, которые, оставшись неосознанными, с неудержимой силой толкали ее вперед по избранному пути; я же была в то время их ближайшей очевидицей.
Нет большего горя в жизни - возможно, в силу явной бессмысленности и противоречию естественному ходу вещей, - чем горе родителей, переживших своих детей. Это горе усугубляется и нестерпимо обостряется, когда дитя гибнет на глазах у матери к при трагических обстоятельствах. С большим внутренним сопротивлением сопряжен и тот необычный случай, когда человек все же решается выйти из тесного круга отрешенности и со всей силой истины фактов предать гласности свои самые {303} горестные и дорогие сердцу воспоминания. Несмотря на все это, я, по просьбе издательства, попытаюсь выполнить эту задачу в той мере, в какой это позволяют рамки настоящей книги.
ЕЕ ДЕТСТВО
1.
Первые годы детства Анико протекали в атмосфере душевной теплоты и жизнерадостности. Неизменный товарищ ее детских игр - брат Гиора - был годом старше ее, - и веселый смех, оглашавший детскую комнату, служил источником радости не только для родителей, но и для всей семьи. Созданию такой обстановки способствовали также бабушка Фини (моя покойная мать, жившая вместе с нами) и их отец, ежедневно на короткое время расстававшийся с миром воображения, чтобы рассеяться и освежить свою творческую мысль в обществе детей.
Отец их был писателем и автором драматических пьес и комедий, пользовавшихся большим успехом. Работал он главным образом в ночное время. Ввиду этого, а также из-за болезни сердца, которой страдал еще в юности, он поздно вставал по утрам. Ежедневные игры и возня с детьми были неотъемлемой частью распорядка его дня, если не считать случаев, когда он был занят на театральных репетициях или когда его поднимал с кровати порыв {304} творческого пыла. В такие часы мы усаживались у отцовской кровати, и непрерывный поток рождавшихся экспромтом стихов и сказок лился из уст писателя, питавшего необычайную любовь к детям.
Когда дети заболевали, мы убеждались, что сказки оказывали на них большее лечебное действие, чем прописываемые врачами лекарства; это особенно относилось к Анико, которая была более чувствительна, и ей иногда ночи напролет рассказывали легенды и сказки. Позднее мы узнали, что все эти сказки запечатлелись в ее памяти и оплодотворили ее воображение: уже в детские годы она проявила признаки самостоятельности, многосторонние интересы и самобытность духовного развития.
