Лев Толстой - Полное собрание сочинений. Том 20. Варианты к «Анне Карениной»
– Я ничего не хочу слышать.
И она быстро вошла в вагонъ. Но въ маленькихъ сѣняхъ она остановилась и закрыла лицо руками. Когда она вошла въ вагонъ и сѣла на свое мѣсто, то волшебное напряженное состояніе, которое ее мучало и сначала, продолжалось еще съ большею силою. Она не спала всю ночь. И всю ночь въ странномъ безпорядкѣ и въ самыхъ странныхъ сочетаніяхъ она видѣла и слышала дѣйствительные и воображаемые предметы и звуки. Блѣдное морщинистое лицо старушки в чепцѣ подъ колеблющимся свѣтомъ фонаря, Вронскій, просящій прощенія и предлагающій царство и отбирающій билеты, занесенный снѣгом съ одной стороны Аннушка, храпящая звуками молотка о желѣзо, и буря, уносящая все, и толчки красныхъ огней, скрипящихъ подъ давленіемъ колесъ, и красные огни глазъ Вронскаго, рѣжущіе глаза до тѣхъ поръ, пока ихъ не заноситъ снѣгомъ, и стыдъ, стыдъ не совершеннаго постыднаго дѣла.
Къ утру она задремала, сидя въ креслѣ, и когда проснулась, то уже было бѣло, свѣтло, и поѣздъ подходилъ къ Петербургу. И тотчасъ же мысли о домѣ, мужѣ, о сынѣ толпою пришли ей, и она съ удивленіемъ вспомнила вчерашній ужасъ и стыдъ. Да, было одно – это признаніе Вронскаго. Да, это было не во снѣ, но это была глупость, которой она легко положитъ конецъ. «Такъ чего же мнѣ стыдно?» опять спросила она себя и не находила отвѣта.
Въ Петербургѣ, только что остановился поѣздъ, она вышла. Первое лицо,[732] обратившее ея вниманіе, было лицо мужа. Онъ стоялъ, невольно обращая на себя вниманіе почтительностью служащихъ и полиціи, не подпускавшихъ къ нему народъ.[733]
– Какъ ты милъ, что самъ пріѣхалъ, – сказала она.
– Это меньшее, что я могъ сдѣлать за то, что ты дала мнѣ лишній день, – отвѣчалъ онъ, цѣлуя ея руку съ спокойной сладкой улыбкой.
– Сережа здоровъ?
– [734]Онъ, здоровъ, – сказалъ онъ и, взявъ ее подъ руку, повелъ къ каретѣ, также улыбаясь и перенося свои глаза выше толпы, чтобы никого не видѣть.
Въ дверяхъ Вронскій поклонился Аннѣ Аркадьевнѣ и спросилъ, какъ она провела ночь.
– Благодарю васъ, очень хорошо.
Она взглянула на мужа, чтобы узнать, знаетъ ли онъ Вронскаго. Алексѣй Александровичъ смотрѣлъ на Вронскаго, вспоминая, кто это.
Вронскій[735] между тѣмъ смотрѣлъ на Каренина,[736] какъ будто въ первый разъ увидѣлъ его:[737] изучалъ всѣ малѣйшія подробности его лица, сложенія, одежды даже.
«Да, онъ уменъ, – думалъ онъ,[738] глядя на его высокій лобъ съ горбинами надъ бровями, – и твердый, сильный человѣкъ, это видно по выдающемуся подбородку, съ характеромъ, несмотря на физическую слабость. Глаза его маленькіе не видятъ изъ подъ очковъ, когда не хотятъ, но онъ долженъ быть и тонкій наблюдательный человѣкъ, когда онъ хочетъ, онъ добрый даже, но онъ[739] не привлекательный человѣкъ, и она не можетъ любить и не любитъ его, я видѣлъ это по ея взгляду».
– Графъ Вронскій.
– А, очень радъ, – равнодушно сказалъ Алексѣй Александровичъ, подавая руку. – Туда ѣхала съ матерью, а назадъ съ сыномъ, – сказалъ онъ, ударяя, какъ имѣлъ привычку, безъ причины на одно слово и, какъ бы отпустивъ Вронскаго, пошелъ дальше, глядя выше людей, но Вронскій шелъ подлѣ и спрашивалъ у Анны, позволено ли ему будетъ пріѣхать къ ней.
– Очень рады будемъ, – сказалъ Алексѣй Александровичъ, все также улыбаясь, – по понедѣльникамъ, – и теперь уже, отпустивъ совсѣмъ Вронскаго, обратился къ женѣ.
– Мари вчера была у[740] Великой Княгини.
– А, – сказала Анна.
Она думала въ это время о томъ, что замѣтила особенный, какъ бы чахоточный румянецъ на щекахъ Вронскаго и складку между бровей. И ей жалко стало его. Но въ ту же минуту она подумала: «но что мнѣ», замѣтила и стала спрашивать о томъ, что ея belle soeur[741] дѣлала у Курковыхъ.
– Что, этотъ Вронскій тотъ, что за границей былъ? – спросилъ ее мужъ.
– Да, братъ нашего.
– Онъ, кажется, одинъ изъ такихъ, что слышали звонъ, – сказалъ съ своей той же улыбкой и ударяя любовно на словѣ звонъ, – но не знаютъ, гдѣ онъ. Но еще разъ меrсі, мой другъ, что подарила мнѣ день, тебѣ карету подастъ Кондратій, а я ѣду въ Министерство.
И онъ, пожавъ ей руку, отошелъ отъ нея.
* № 32 (рук. № 21).
<Онъ уѣзжалъ изъ Москвы неожиданно, не объяснивъ матери, для чего онъ уѣзжаетъ. Нѣжная мать огорчилась, когда узнала отъ сына, что онъ никогда и не думалъ жениться, и разсердилась на него (что съ ней рѣдко бывало) за то, что онъ не хотѣлъ объяснить ей, почему онъ уѣзжаетъ въ Петербургъ, не дождавшись[742] ремонта, который онъ собиралъ въ Москвѣ, и именно тогда, когда она поторопилась вернуться изъ Петербурга, чтобы быть съ нимъ.
– Простите меня, maman, но я, право, не могу оставаться уже по одному тому, – сказалъ онъ съ улыбкой, —[743] что отъ меня ожидается то, чего я не могу сдѣлать, и мнѣ лучше уѣхать.
– Но отчего же такъ вдругъ?
Онъ не объяснилъ матери другой причины[744] и уѣхалъ. Неловкость объясненія товарищамъ и начальникамъ того, что онъ уѣзжаетъ, не дождавшись ремонта, тоже ни на минуту не заставила его задуматься.>
* № 33 (рук. № 22).
[745]Первое лицо, встрѣтившее ее дома, былъ сынъ. Онъ выскочилъ къ ней по лѣстницѣ, несмотря на крикъ Mariette, не пускавшей его, и повисъ ей на шеѣ.
– Мама! Мама! – кричалъ онъ. – Мама! Мама!
Анна не ожидала такой радости, и эта радость сообщилась ей. Она на рукахъ внесла его на лѣстницу и, только съ улыбкой кивнувъ головой Mariette, убѣжала съ нимъ въ свою комнату и стала цѣловать его.
«О, какихъ пустяковъ я боялась!» подумала она.
Когда Mariette вошла въ комнату, они уже нацѣловались, и Анна разсказывала сыну, какая въ Москвѣ есть дѣвочка Таня и какъ Таня эта умѣетъ читать и учитъ даже брата.
– А рисовать умѣетъ? – спрашивалъ Сережа.
Mariette жаловалась, но упрекать нельзя было. Анна пошла въ свою комнату, и Сережа пошелъ за ней.
Еще Анна не успѣла напиться кофе, какъ ей доложили о пріѣздѣ Лидіи Ивановны [1 неразобр.]. Пыхтя вошла съ мягкими глазами кубышка.
– Я не могла дождаться.
Анна любила ее, но въ это свиданіе она какъ будто въ первый разъ увидала ее со всѣми ея недостатками. Ей показалось что то ненатуральное и излишнее въ тонѣ Графини Лидіи Ивановны.
– Ну, что мой другъ, снесли оливковую вѣтвь? – спросила она.
– Да, когда я уѣхала, они сошлись опять. Но вы не повѣрите, какъ это тяжело и какъ они оба жалки.
– Да, много, много горя и зла на свѣтѣ, и я такъ измучена нынче, – сказала Графиня Лидія Ивановна.[746]
– А что? – спросила Анна.
– Я начинаю уставать отъ тщетнаго ломанія копій за правду. И иногда совсѣмъ развинчиваюсь. Дѣло сестричекъ (это было филантропическое, религіозное, патріотическое учрежденіе) подвигалось бы, но съ этими господами ничего невозможно дѣлать, – сказала она съ насмѣшливой покорностью судьбѣ. – Они ухватились за мысль, изуродовали ее и потомъ обсуждаютъ такъ мелко и ничтожно.[747] Два-три человѣка, вашъ мужъ въ томъ числѣ, понимаютъ значеніе этаго дѣла, a другіе только роняютъ. Вчера мнѣ пишетъ Гжадикъ (это былъ извѣстный панславистъ за границей), – и Графиня Лидія Ивановна разсказала содержаніе письма Гжадика. Послѣ Гжатика Графиня разсказала еще непріятности и козни, дѣлаемыя противъ дѣла соединенія церквей, и уѣхала, торопясь, такъ какъ ей въ этотъ день надо было быть еще на засѣданіи одного общества и на славянскомъ комитетѣ.[748]
«Вѣдь все это было и прежде, но отчего я не замѣчала этаго прежде, – сказала себѣ Анна. – Или она раздражена очень нынче; что же ей дѣлать, бѣдной, дѣтей нѣтъ. Правда, что смѣшно, что ея цѣль религія и добродѣтель, а она все сердится и все враги у нее… Но все таки она милая».
Послѣ Графини Лидіи Ивановны пріѣхала кузина Алексѣя Александровича, старая дѣвушка, унылая и скучная, но торжественная, потому что она знала Жуковского и Мойера. Въ 3 часа и она уѣхала.
* № 34 (рук. № 26).
– Ну что, Долинька, твой козырь что подѣлываетъ?
– Ничего, папа, – отвѣчала Долли, понимая, что рѣчь идетъ о мужѣ, – все ѣздитъ. Я его почти не вижу, – не могла она не прибавить съ насмѣшливой улыбкой.
– Что жъ, онъ не уѣхалъ еще въ деревню лѣсъ продавать?
– Нѣтъ, все собирается.
– Вотъ какъ? – промычалъ Князь. – Ну, всетаки у тебя больше шансовъ встрѣтить его гдѣ-нибудь. Если встрѣтишь, скажи ему, что мнѣ нужно его видѣть и переговорить съ нимъ.
Княгиня и Кити съ любопытствомъ взглянули на Князя. «О чемъ ему могло быть нужно переговорить съ Стивой?» Княгиня думала, что она догадалась.
– Да и мнѣ жалко этотъ лѣсъ, – сказала она про лѣсъ, который продавалъ Степанъ Аркадьичъ въ имѣньи ея дочери. – Но что же дѣлать, если необходимо. Я сама думаю, какъ бы онъ не продешевилъ. Ты, вѣрно, про это хочешь переговорить съ нимъ?
