Николай Лесков - Праведники
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
В таком положении, что называется ни в тех, ни в сих, Николай Фермор оставался несколько лет. Ему по временам то становилось немножко легче, то опять на него наваливала хандра и беспокойство, — он не вовремя уходил из дома и не вовремя возвращался, сердился за пустяки и не обращал внимания на вещи крупного значения. Но вообще он всегда выходил из себя за всякую самомалейшую недобросовестность. Он не спускал никому, если видел, что человек поступает несправедливо и невеликодушно против другого человека. Но если его ничто не раздражало, то он был тих и или ходил задумчиво, или сидел потупя взор, как Абадонна, и читал Губера.
Так бы, вероятно, тянулось многие годы, если бы не явился исключительный случай, какие, впрочем, в царствование Николая I бывали, свидетельствуя и теперь еще о сравнительной простоте тогдашних обычаев.
Однажды Павел Федорович Фермор, отправляясь на лето с полком в лагерь в Петергоф, пригласил с собою туда больного брата. Тот согласился, и оба брата поселились в лагере, в одной палатке.
Николай Федорович был в это время в тихой полосе — он читал, гулял и мог вести спокойные разговоры, лишь бы они не касались его пункта — честности и начальства. Но в Петергофе преобладало карьерное настроение, и невозможно было уйти от частых разговоров о том, что одному удалось, а почему это же самое другому не удалось. Больной слушал все это и начал опять раздражаться, на него напала бессонница, которая его расстроила до того, что он стал галлюцинировать и рассказывал своему брату Павлу разные несообразности. Но как Николай Фермор все-таки был совершенно тих и ни для кого не опасен, то за ним не присматривали, и он выходил, когда хотел, и шел, куда ему вздумалось.
В таком-то именно настроении он в одно утро вышел из дома очень рано и отправился гулять в Нижний Сад. А в тот год государь Николай Павлович пил минеральные воды и также вставал очень рано и делал проходку прямо из Александрии по главной аллее Нижнего Сада.
Случилось так, что император и больной Николай Фермор встретились.
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
Увидев государя, Николай Фермор стал, как следовало, и приложил руку к фуражке.
Государь взглянул на него и было прошел уже мимо, но потом, вероятно затрудняясь вспомнить, что это за инженерный офицер и зачем он здесь, оборотился назад и поманул Фермора к себе.
Фермор подошел.
Кто ты такой? — спросил государь.
Фермор назвал свое имя.
— Зачем ты здесь?
Фермор отвечал, что он был на службе в Варшаве, но имел несчастие там заболеть и, по приказанию его высочества, привезен своим братом Павлом в Петербург, а теперь находится для пользования свежим воздухом у брата в лагере.
Государь меж тем всматривался в его лицо и потом спросил:
— Ты был в инженерном училище, когда я был еще великим князем?
— Нет, ваше величество, — это был мой брат.
— Чем же ты нынче болен?
Николай Фермор смешался, и лицо его мгновенно приняло страдальческое выражение.
Государь это заметил и ободрил его.
— Говори правду! Что бы то ни было, мне надо отвечать правду!
— Ваше величество, — отвечал Фермор, — я никогда не лгу ни перед кем и вам доложу сущую правду: болезнь моя заключается в том, что я потерял доверие к людям.
— Что такое? — переспросил, возвыся голос и откидывая голову, государь.
Фермор спокойно повторил то же самое, то есть, что он потерял доверие к людям, и затем добавил, что от этого жизнь ему сделалась несносна.
— Мне не верят, ваше императорское величество, но я ужасно страдаю.
— Я тебе верю. Я знаю, это у тебя от Варшавы; но это ничего не значит — ты вздохнешь здесь русским духом и поправишься.
— Никак нет, ваше величество.
— Отчего нет?
— Нельзя служить честно.
Лицо Фермора приняло жалкое, угнетенное выражение.
Государь был, видимо, тронут разлитым во всем его существе страданием и, нимало не сердясь, коснулся его плеча и сказал:
— Успокойся — я тебе дам такую службу, где ты будешь в состоянии никого не бояться и служить честно.
— Кто же меня защитит?
— Я тебя защищу.
Фермор побледнел и не отвечал, но левую щеку его судорожно задергало.
— Или ты и мне не веришь?
— Я вам верю, ваше величество, но вы не можете сделать то, что изволите так великодушно обещать.
— Почему?
Возбуждение и расстройство Фермора в эту минуту достигло такой высокой степени, что судорога перехватила ему горло и из глаз его полились слезы. Он весь дрожал и нервным голосом ответил:
— Виноват, простите меня, ваше величество: я не знаю почему, но… не можете… не защитите.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
Государь посмотрел на него с сожалением и в это время, конечно, убедился, что он говорит с помешанным.
— Тебя лечили в Варшаве, когда ты заболел?
— Генерал Ден присылал ко мне своего доктора.
— И что же, он тебе не помог?
— Мне нельзя помочь, потому что я потерял…
— Да, да, я знаю, — перебил государь, — ты потерял доверие к людям… Но ты не робей: этим самым отчасти страдаю и я…
— Ваше величество, в вашем положении это еще ужаснее!
— Что, братец, делать! Но я, однако, терплю. Я бы тебе посоветовал искать утешение в религии. Ты молишься богу?
— Молюсь.
— У нас есть духовные лица с большою известностью, ты бы обратился к кому-нибудь из них.
— Я пользовался в Варшаве расположением преосвященного Антония.
— Да, он красноречив. Религия в твоем положении может дать тебе утешение. Но ты ведь должен знать Игнатия Брянчанинова — он твой товарищ.
— Он товарищ моего старшего брата, Павла.
— Это все равно: я вас сведу. Иди сейчас в лагерь и скажи твоему брату, что я приказываю ему сейчас свезти тебя от моего имени в Сергиевскую пустынь к отцу Игнатию. Он может принести тебе много пользы.
Фермор молчал.
Государь пошел своею дорогой, но потом во второй раз опять остановился — сам подошел к стоявшему на месте больному и сказал:
— Иди же, иди! Иди, не стой на месте… А если тебе что-нибудь надобно — проси: я готов тебе помочь.
— Ваше величество! — отвечал Фермор, — я стою не потому, что хочу бóльших милостей, но я не могу идти от полноты всего, что ощущаю. Я благодарю вас за участие, мне больше ничего не нужно.
По щекам Фермора заструились слезы.
Государь вынул свой платок, обтер его лицо и поцеловал его в лоб.
Фермор тяжело дышал и шатался, но смотрел оживленно и бодро.
— Ты, братец, редкий человек, если тебе ничто не нужно; но если не теперь, а после тебе что-нибудь понадобится, то помни — я даю тебе право обратиться прямо ко мне во всякое время.
— Нижайше благодарю, ваше императорское величество, но никогда этого не сделаю.
— Отчего?
— У вас, ваше величество, столько важных и священных дел, что моя одинокая судьба не стоит того, чтобы вам обо мне думать. Это святотатство. Я себе не позволю вас беспокоить.
— Ты мне нравишься. Если не хочешь ко мне приходить, напиши мне и передай во дворец через генерал-адъютанта. Я буду рад тебе помочь; тебя кто теперь лечит?
— Доктор Герацкий.
— Он те годится — я поручу тебя Мандту. Прощай.
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
Когда Николай Фермор пришел в лагерь после свидания и разговора с государем, старший Фермор (Павел) еще спал. Николай его разбудил и стал ему рассказывать о том, как он повстречался с императором в Нижнем Саду и какой у них вышел разговор, причем разговор этот был воспроизведен в дословной точности.
Павел Федорович подумал, что вот именно теперь брат его совсем уже сошел с ума и галлюцинирует и зрением и слухом, но, по наведенным справкам, оказалось однако, что Николай Фермор говорит сущую правду. По крайней мере особливые люди, которым все надо видеть, — действительно видели, что император встретил Фермора в Нижнем Саду и довольно долго с ним разговаривал, два раза к нему возвращался, и обтер своим платком его лицо, и поцеловал его в лоб.
Всему остальному приходилось верить на слова больного и в этом смысле докладываться начальству.
Батальонным командиром у Павла Фермора в это время был Ферре. К нему к первому явился Павел Фермор, рассказал, что и как происходило, и затем просил разъяснить ему: как теперь быть, — оставить ли это без движения, отнеся все слышанное на счет больного воображения Николая Фермора, или же верить передаче и исполнять в точности переданное приказание государя?
Ферре был того мнения, что хотя Николай Фермор и считается человеком больным и очень легко может галлюцинировать, но что в данном случае он, по всем видимостям, говорит правду, и потому переданные через него приказания государя надо исполнить.
