Алексей Ремизов - Том 2. Докука и балагурье
Вот и придумал князь: как идти дурочке домой, велел он порог вишневым клеем вымазать, а сам пошел до сеней провожать. Ступила дурочка на порог, туфельку и оставила.
А на другой день пустились княжие слуги по деревням разузнавать, кто потерял туфельку у князя на вечере. Заехали и на дурочкин двор. Спросили умных сестер, дошла очередь спросить и дурочку — сидела дурочка на печке рваная, сажей испачканная.
— Твоя туфелька? — смеются ей княжие слуги, и сестры смеются и отец.
— Моя, — говорит дурочка, а сама с печки да на огород.
Обрядилась дурочка у своей сосенки, убралась, как царевна, вернулась в дом. И все диву дались: уж такая красавица — сосенка красная!
Тут приехал сам князь, свадьбу сыграли и стала дурочка княгинею, и стали они жить-поживать да добра наживать, князь молодой с княгинею.
1910 г.
Кумушка*
Жила-была старушка Кондратьевна, смолоду была Кондратьевна приметлива да говорлива, а под старость, хоть глазом и ослабела, а еще зорче видела, и хоть один зуб торчит, а и сам говорун речистый не переговорит ее шамканья. И была у Кондратьевны кумушка, — с одной ложки ели и пили, подружка. Старые старухи на печи лежат, старые старухи охают, а подружки сойдутся вечерок посидеть, до петухов сидят, да и век бы сидеть, разговаривать.
Подружка кумушка и померла.
И осталась на свете жить одна Кондратьевна.
Богомольная была Кондратьевна, к службам очень любила ходить. Все приметит Кондратьевна, все высмотрит: и кто как стоит, и кто зевнет, и кто кашлянет, и на ком что наряд какой, — ничего не упустит старуха. А порассказать-то уж и некому, нет больше кумушки, да и самой послушать нечего, не заговорит больше кумушка.
Без кумушки скучно Кондратьевне, ляжет старуха на печку, время спать — не спится, и лежит так, тараканьи шкурки считает.
Лежит так Кондратьевна, шкурки тараканьи считает, не спится старухе, вспоминается кумушка. И слышит раз Кондратьевна, среди ночи звон в церкви гудит. Встала с печки да в церковь. А церковь — полна покойников: в саванах стоят покойники и все одинаковые, не видно лица, не разберешь, кто Иван и кто Марья, кто нынче помер, кто летось. И как ни всматривается Кондратьевна, — все одинаковые, стоят в своих саванах.
А кумушка знакомая, подружка Кондратьевны, сняла с себя саван и говорит:
— Нынче мы молимся, упокойники, а не вы, уходи, да чтобы не слышал никто, не сказывай!
Ушла домой Кондратьевна: не будет она мешать покойникам, еще чего доброго и съедят ее, всю-то схряпают вместе с косточками. И целый день крепко держала старуха свой полунощный зарок. Но когда среди ночи опять услышала звон, охота посмотреть покойников отогнала всякие страхи. Встала старуха с печки да скорее в церковь: кто Иван и кто Марья, кто нынче помер, кто летось, — все она высмотрит, до всего дойдет. И опять ее кумушка, подружка знакомая, уходить ей велела.
Три ночи кряду ходила Кондратьевна в церковь, три ночи прогоняла ее домой кумушка. На четвертую ночь Кондратьевна не услышала звону, на четвертую ночь у дверей стал покойник. Молча в саване стоял у дверей покойник, пугал Кондратьевну. И на следующую ночь опять у дверей стоял покойник, пугал Кондратьевну.
«Кто — Иван или Марья? Когда умерший — нынче или летось? Зачем пришел? Что ему надо?» — хочется старухе все разузнать, а как разузнаешь, — не говорит, помалкивает покойник, только пугает.
И домекнулась Кондратьевна. Еще засветло покрыла она стол скатертью, под стол петушка пустила, чтобы в полночь спел петушок, — мало ли что! — сама влезла на печку, легла ночи ждать.
Лежит Кондратьевна на печке, шкурки тараканьи считает, ждет ночи, ждет покойника.
И пришла ночь, стал ночью у дверей покойник. Увидела его Кондратьевна, да скорее с печки, манит к столу.
Уселся покойник за стол и говорит:
— Съем я тебя! И зачем ты повадилась ходить к нам в непоказанный час, терпенья нет моего! — да саван с себя долой.
Тут Кондратьевна так и ахнула: кумушка, подружка ее знакомая, кумушка сидела за столом.
А скатерть и говорит:
— Трут меня и моют и полощут, все терплю, а ты малости такой перетерпеть не могла! — говорит скатерть кумушке.
И запел петушок, и покойница отступилась.
1911 г.
Ворожея*
Был такой царь заморский, строгий, за правду стоял, порядок наводил, — нарядчик. Какие были в его государстве воры, жулики, озорники и безобразники, — либо перевелись, либо в другие земли промышлять отошли. Царь был строгий и справедливый, — нарядчик.
Случилось, царь разболелся: и то прикладывают и другое, — из сил выбились, а нет пользы, ничего не помогает.
Вот царица царю и говорит:
— Есть, — говорит, — в нашем государстве, в заморском, старушка одна, ворожея живет. Вот если позвать ее, так она уж скажет, какая у тебя болезнь.
Царь послушал царицу, дал согласие. Пошли за старухой. Позвали старуху. И пришла к царю старуха, ворожея самая.
— Здравствуй, дитятко, ваше царское величество! — говорит старуха, а сама и глянуть на царя боится: очень уж все царя боялись.
Ласково поздоровался царь со старухой, выслал вон приближенных своих царских слуг, остался один со старухой.
— А что, — говорит, — бабушка, знаешь ты: смерть мне или житье будет?
Старуха ни жива, ни мертва.
— Что ж, скажи, бабушка!
А старуха царю:
— Где уж мне знать Господню тайность про это, — да в ноги царю, — станешь, дитятко, ворожить, коли нечего в рот положить
Жалко стало царю старуху.
— Коли не знаешь, бабушка, — сказал царь, — а спросят тебя, скажи: смерть будет царю. От смерти-то, бабушка, никому не уйти, правда?
— Правда, дитятко, правда.
Простилась старуха, пошла от царя.
Тут ее, старую, и затормошили, — все на старуху, все хотят знать, что будет царю.
— Что будет царю: житье или смерть? — все хотят знать. — Утром помрет! — одно твердила старуха, что велел ей сам царь говорить, и до утра, кто о ни спросил, всем и каждому это одно, о смерти, — утром помрет!
И до утра все повторяли за старухой про царя старухино царское слово:
— У гром помрет.
Наутро царь и помер.
И как узнали, что правда, царь помер: сбылось, значит, слово, — и вознесли старуху, да так, что на вековечный хлеб попала.
1910 г.
Сердечная*
Много от слова бывает: словом можно, что хочешь, накликать, словом и беду прогоняют. Мудрым людям известно, когда сказать надо, когда промолчать лучше.
Помер муж у Лизаветы, осталась одна она, да шестеро ребят, с шестерыми-то одной куда нелегко, много горя натерпишься!
Ладно жила с мужем Лизавета и затоскнула крепко. День в заботах, на месте не посидит, а ночь придет, не спится, места от тоски не найдет.
И стал он к ней ночью ходить, колотиться в дверь.
И раз пришел и в другой пришел.
Пришел он в третий раз и давай в дверь колотиться.
— Отворяй, — вопит, — я иду ребят смотреть! — любил он детей: ему жалко ребят.
Слышит Лизавета, испугалась, — волосы на голове стали, — поднялась, отворила дверь в сени.
— Когда бросил, — говорит, — да покинул, тогда не жалел, а нынче нечего с тобой делать, не отворю!
А он стоит у дома под дверями, колотится, вопит.
До петухов держал мертвец у дверей Лизавету в сенях: от страха не могла она сойти с места, стояла в холодных сенях.
Наутро рассказала Лизавета людям, что ходит, беспокоит ее покойник, и кто б ни зашел ее проведать, — жалели Лизавету, сердечная, до нищих добра была, — прохожий ли, странник-калика, всякому рассказывала Лизавета, не таилась.
И всякий пожалел Лизавету. Всякий пожалел Лизавету, кому бы ни рассказала она.
И больше не стал мертвец ходить к Лизавете.
1912 г.
Отгадчица*
Жил-был старик со старухой, и плохо пришлось старикам, так обедняли, что не стало у них и куска хлеба. Что тут делать? Вот старуха и надумала.
— Возьми, — говорит старику, — у соседа, сосед богатый, возьми, — говорит, — коров, загони их в свою пожню!
Старик согласный: что старуха, то и старик, — загнал старик соседских коров на свою пожню. А там хватились, у соседа, ищут коров, найти не могут.
Тут старуха выждала время, да к соседу.
— Что, — говорит, — сосед, не могу ли я в сей вечер твоих коров отворотить?
Обрадовался сосед.
— Ежели, — говорит, — бабушка, твоя сила будет, чем могу, тем и поблагодарю, только верни коров.
Карасьевна домой, за старика.
— Гони, — говорит, — старик, коров домой.
![Барбара Картленд - Милая чаровница [Милая колдунья]](/uploads/posts/books/6706/6706.jpg)
