Елена Ткач - Самодурка
— Ой, гляди-ка, какие звезды! — и, быстро обернувшись к притихшей Наде, сказал. — Ведь это же прописная истина… Душа! Вот самая большая загадка. И я думаю вот что… — он вернулся к огню и сел, повернув свое кресло к Наде. — Я думаю, что по большей части все мы банальны. А тайна… она только в том из нас, в ком преображается роза. Знак божественного присутствия. А преображение — это работа. Долгая, нудная… Работа сознания — того аппарата, которым мы почти не умеем пользоваться. Этот приемник работает у нас на самых низких частотах, но есть пути к расширению диапазона. Да, я думаю так… Его можно расширить. И самый доступный путь, по-земному простой и грубый, — это страдание. Это наше, это как-то очень по-русски! Когда жизнь с тебя сдирает кожу, когда она выламывается из суставов и её нитевидный пульс истончается на шкале индикатора, ты обретаешь мужество взглянуть на себя, словно со стороны… а потом направить в нужное русло поток этих судорожных эмоций — тот хаос, который зовется «я». Цель одна — перекреститься, пасть на колени и завыть от чувства вины перед Отцом Небесным. И когда в самой сердцевине своего обожаемого, нежно любимого «я» ты почувствуешь зверя… вот тогда и произойдет твое сознательное рождение. И тогда ты впервые поднимешь голову и открыто, радостно взглянешь на Небеса! И двинешься вверх по лестнице туда, где дышит завеса, и силы души твоей станут расти, в ней окрепнет дух, неподвластный земному хаосу. Дух, который символизирует роза! А легенда… Конечно, в жизни трудно разглядеть чудеса. Но подобное и сейчас повсюду случается…
— Ну, это ты чересчур! Повсюду… такого не может быть! — Надя выпалила это в запальчивости, чтобы хоть как-то прийти в себя, — слова Георгия и та спокойная убежденность, с которой он говорил, заворожили её.
— Конечно, родная, это же просто бисер. Сияющий потаенный бисер… А он — везде. Только не всем открывается. Слышишь? Он звенит! Слушай как он звенит. Это идет Рождество. Надя, родная моя, смысл только в нем — в этом бисере. Остальное — игры, морок и тьма. И мне кажется, знаешь… — он улыбнулся совершенно по-детски, — преображение уже совершается.
— Какое преображение? В ком?
— В тебе, ангел мой! В твоей душе преображается роза.
10
На следующий день рано утром Георгий наскоро перекусил и уехал.
Накануне предупредив Надю, что уедет ещё до семи, он просил её не вставать, но она все же встала, услышав его шаги внизу. Спустилась, сварила кофе.
Синяки её из багровых постепенно превращались в синюшные, что вполне соответствовало их названию, отеки почти исчезли и она могла улыбаться.
— Через пару дней они станут зелеными, — утешал её Грома, — а потом желтыми… и тогда я приеду. В понедельник, через пять дней. В нашем сумасшедшем театре, как ты знаешь, все не как у людей — выходной в понедельник! Когда все нормальные работяги понуро тащатся к своим насиженным трудовым стульям… Ну, значит так. Еды тебе должно хватить на неделю. Если что, — магазинчик у края поселка имеется. Там, где мы на машине въезжали. Сориентируешься? Вот и отлично! Отоспишься, отъешься, — а там и я подберусь! Только ешь! Это приказ! Надо кушать как следует. Даешь слово?
— Даю! — и в подтверждение этого Надя с хрустом куснула яблоко.
— Значит, о бюллетене не беспокойся, все улажено — я с одним врачом уже договорился… Сделает все как надо! Диагноз: травма, полученная при автомобильной аварии. Эту байку я и в театре расскажу: мол, попала в аварию за городом, по дороге к друзьям на дачу. У них и отлеживаешься… Ничего, мол, страшного нет — недельки через две будешь как новенькая! Ну вот… А врач этот — Паша — он в местной больнице работает. Так что и печати, и даты — все совпадает. Голыми руками нас не возьмешь! Только ты тут потихоньку… лады? Помаленечку оживай. Как это говорят у вас, балетных, — в пол-ножки! Во, запомнил! Ты сейчас потихонечку в жизнь вползай… А уж потом засверкаешь! В полную силу! Это уж я тебе обещаю…
— Слушай… — она замялась. — Меня наверное с роли снимут.
— И не надейся! — он замахал руками. — Не отвертишься. Это ведь — не то, что по Москве за котами шастать!
Не слушая его протестов, Надя все же пошла провожать его до автобуса. Остановка была как раз напротив того магазинчика, о котором он говорил, на краю дачного поселка. Надя надела темные очки, которые Грома прихватил для неё из дому, подхватила на руки Змея Горыныча, а Ларион, естественно, сам увязался следом. Так и шли они вчетвером по рыхлому глубокому снегу, начинавшему кое-где подтаивать. Наружный термометр показывал температуру около нуля — опять наступала оттепель.
Тропинка утопала в сугробах, и Надя то и дело оступалась, проваливаясь в снег. Но это ей даже нравилось. Ей теперь все начинало нравиться! Какая-то светлая радость оживала в душе. Она и боялась в неё поверить, — а вдруг спугнет! — и в то же время грелась в тепле этого ещё слабенького тлеющего огонька. Она почему-то была почти уверена… да нет, слово «почти» тут не подходило, — знала и все! — что огонек тот негасим. Что его уже не задуешь, не зальешь ни водой, ни слезами… Да и слезы все вышли, истаяли как прошлогодний снег.
И, прощаясь на остановке, Георгий точно так, как это было в её недавнем сне, перекрестил Надю, отступив на два шага назад. А она поклонилась, — не низко, скорей обозначив поклон, — но всею душой, всем сердцем… и он понял это.
А вернувшись в дом, притворив дверь и заперев её на засов изнутри, она в чем была, — в сапогах, в шубейке, — поднялась в свою комнатку, где висела в изголовье кровати икона Троицы. И бухнувшись на колени, упала и долго лежала так неподвижно. А потом что-то занялось в ней — какая-то сила, шедшая напрорыв… И сотрясаясь от дрожи, она зарыдала.
— Господи, Боже мой, Ты прости меня! Прости за все окаянную, блудную дочь Твою… Господи! Недостойна я радости, недостойна любви! За что милуешь меня, за что спасаешь? Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий…
Что-то прорывалось в ней, нарывом зревшее много лет, и покаянные слова, хлынувшие из самого сердца, были как грозовой ливень, озаренный молниями средь зимы…
И потом, когда она поднялась, все в ней стало ясно и чисто, как бывает ясен и чист воздух после грозы. И сбежавши вниз по ступенькам, скинув шубку сапоги, Надя нашла ведро, тряпку, и стала драить и мыть весь дом. И к полудню закончив уборку, она помылась в тазу, легла и спала так долго и безмятежно, — без пробужденья и снов, — как спала только раз в жизни: на даче, на раскладушке под лиственницей, — сдав госэкзамены «на отлично», спала уже балериной, принятой в труппу Большого театра!
Но то была юность её — восемнадцать лет! — и теперь, спустя десять, она вновь обрела полноту, но уже в новом качестве, на новом витке спирали… И прекрасней очищающей силы покаяния, прорвавшегося внезапно из самой глубины естества, Надя ничего в жизни своей не знала.
«Исповедаю Тебе, Господу Богу моему и Творцу, Во Святей Троице Единому, славимому и поклоняемому, Отцу и Сыну, и Святому Духу, вся моя грехи, яже содеях во вся дни живота моего, и на всякий час, и в настоящее время, и в прешедшия дни и нощи…»
11
И все же не удалось ей «вползать в жизнь потихоньку»… В воскресенье — накануне Громиного приезда — её уединенную тишину нарушил нежданный гость. Человек в черном пальто. Коля Ставрополь.
Только на этот раз он был не в пальто — на нем была короткая дубленка. Ударил мороз, наконец возвративший земле долгожданную зиму.
Она увидала его в окно — он шел о тропинке к дому, подняв воротник и выпуская густые клубы пара. В руках у него белел удлиненный бумажный сверток.
«Чему быть — того не миновать!» — решилась Надя и распахнула дверь.
В свертке оказались цветы. Чайные розы. На крепких, усеянных мясистыми шипами, зеленых стеблях.
— Вот… это вам. Могу я войти?
Он не стал раздеваться. Отказался присесть. Был крайне вежлив и немногословен.
— Не удивляйтесь, у меня просьба к вам. Небольшая. Намекните федералам… вашему человеку — ну, вы понимаете… Мы не хотим лишнего шума и не любим никому доставлять лишних хлопот. А с варягами сами разберемся. Только пусть дадут нам спокойно дышать. Не надо перекрывать кислород. Вот так, примерно, и передайте. Он поймет. А там… поживем — увидим. Ну… успеха вам! И забудьте об этой истории. И еще. Спасибо!
— За что?
— За то, что такая вы… сумасшедшая.
Он ухмыльнулся, кивнул ей и вышел.
А она так и стояла как вкопанная с цветами в руках, пока он не растворился в вечерних сумерках. Тугие бутоны, склонившиеся едва ли не до полу, легонько подрагивали. Надя положила их на стол и села на пол. Там, где стояла…
Она поняла, что только теперь — в эту минуту — история кота Лариона кончилась. Кот был найден. Жизнь совершила круг и отпустила её. На волю!
