Надежда Тэффи - Том 2. Карусель. Дым без огня. Неживой зверь
– Ф-фу!
За обедом зашел разговор о медицине.
«Господи, пронеси беду мимо! – испугалась Милина. – Сейчас они заговорят о докторах и свернут на своего Гузика, и я пропала!»
На Гузика на этот раз они, однако, не свернули и только молча удивлялись, чего хозяйка, красная и растерянная, так неискусно старается переменить разговор, предлагая «скушать еще кусочек селедки», когда все уже принялись за мороженое.
Два дня Вера Милина просидела дома, чтобы дать время всем поуспокоиться, наговориться всласть о Гузике и забыть о нем.
Но и дома было нелегко.
Если случайно завернувший гость почтительно осведомлялся о здоровье, она думала:
«Начнет со здоровья, дойдет до докторов и брякнет о Гузике».
И, зардевшись, опускала глаза.
«Нет, я совсем идиотка, – возмущалась она. – Нужно взять себя в руки. Ну, какое мне до них дело. Я-то за что мучаюсь?!»
На третий день пошла на крестины и влезла прямо в Гузика.
– Да, да, – кричала какая-то красная рожа. – Это факт! Выпросил у дамы своего сердца портсигар и преспокойно его продал.
Вера Милина встала, хотела уйти, снова села, хотела что-то сказать.
Прямо против нее, на диване, беспечно играя лорнетом, кокетничала с поручиком Заневич и вдруг навела лорнет на Милину и с удивлением уставилась.
Да и было отчего.
Такого несчастного, красного, растерянного лица с умоляющими, полными слез глазами нельзя было не отметить удивленным вниманием.
Все остановились вдруг, нелепо, с разбега, как останавливается понесшая лошадь, напоровшаяся на забор оглоблей.
Хозяйка вскочила.
– Здесь ужасно душно, – сказала она, взяв Милину под руку. – Пройдем ко мне в будуар.
Молчание и потупленные глаза проводили их до дверей, и Милина не шла, а плелась за хозяйкой, как напроказившая собачонка, натыкаясь на все стулья и на все ноги, красная, несчастная, опозоренная.
– Выпейте воды, дружок. Хотите валерьянки? Да не волнуйтесь вы так, – право, никто ничего не заметил!..
Вера Милина улыбнулась неловкой, кривой улыбкой.
– Да ведь это не я… не про меня… не я… – залепетала она так жалко и так неубедительно, что сама себе не поверила.
Она безнадежно махнула рукой и, отвернувшись, тихо заплакала.
Раскаявшаяся судьба
После генеральной репетиции подошла ко мне одна из актрис, молоденькая, взволнованная…
– Простите, пожалуйста… ведь вы автор этой пьески?
– Я.
– Пожалуйста, не подумайте, что я вообще…
– Нет, нет, я не подумаю, что вы вообще, – поспешила я ее успокоить.
– У меня к вам маленькая просьба. Очень, очень большая просьба. Впрочем, если нельзя, то уж ничего не поделаешь.
Она не то засмеялась, не то всхлипнула, а я вздохнула, потому что угадывала, в чем дело: наверное, попросит прибавить ей несколько слов к роли. Это – вечная история. Всем им так хочется побольше поговорить!
Актриса покусала кончик носового платка и, опустив глаза, спросила с тихим упреком:
– За что вы его так обидели? Неужели вам ничуть-ничуть не жаль его?
– Кого? – удивилась я.
– Да вот этого рыжего молодого человека в вашей пьесе. Ведь он же, в сущности, симпатичный. Конечно, он не умен и не талантлив. Но ведь он же не виноват, он не злой, он даже очень милый, а вы позволили этому противному картежнику обобрать его до нитки. За что же?
Я смутилась.
– Послушайте… я не совсем понимаю. Ведь это же такая пьеса. Ведь если бы этого не было, так и пьесы бы не было. Понимаете? Это ведь и есть сюжет пьесы.
Но она снова покусала платочек и снова спросила с упреком:
– Пусть так, пусть вы правы. Но неужели же вам самой не жаль этого бедного, доверчивого человека? Только скажите – неужели вам не больно, когда у вас на глазах обижают беззащитного?
– Больно! – вздохнула я.
– Так зачем же вы это позволяете? Значит, вам не жаль.
– Послушайте! – твердо сказала я. – Ведь это же я все сама выдумала. Понимаете? Этого ничего нет и не было. Чего же вы волнуетесь?
– Я знаю, что вы сами выдумали. Оттого-то я и обращаюсь со своей просьбой прямо к вам. Раз вы выдумали, так вы сможете и поправить. Знаете что: дайте ему наследство. Совершенно неожиданно.
Я молчала.
– Ну, хоть небольшое, рублей двести, чтоб он мог продолжать честную жизнь, начал какое-нибудь дело. Я ведь не прошу много – только двести рублей на первое время, – потом он встанет на ноги, и тогда за него уж не страшно.
Я молчала.
– Неужели не можете? Ну, полтораста рублей.
Я молчала.
– Сто. Сто рублей. Меньше трудно – ведь вы его привезли из Бердянска. Дорога стоит дорого даже в третьем классе. Не можете?
– Не могу.
– Господи, как же мне быть! Поймите, если бы я могла, я бы ему из своих денег дала, но ведь я же не могу! Я бы никогда не стала унижаться и просить у вас, но ведь только вы одна можете помочь ему! А вы не хотите. Подумайте, как это ужасно. Знаете, говоря откровенно, я никогда не думала, что вы такая жестокая. Положим, я несколько раз ловила вас на некрасивых поступках: то вы мальчишку из меблированных комнат выгнали и перед всем театром показали, какой он идиот. То расстроили семейное счастье из-за брошки, которую горничная потеряла. Но я всегда утешала себя мыслью, что просто нет около вас доброго человека, который указал бы вам на вашу жестокость. Но чем же объяснить, что вы и теперь не хотите поправить причиненное вами зло?
– Да я ничего… Я не прочь, только мы так всю пьесу испортим. Подумайте сами: вдруг ни с того ни с сего – пожалуйте наследство.
– Ну, тогда пусть окажется, что он еще раньше отложил сто рублей про черный день.
– Нельзя! Характер у него не такой.
– Ну и пусть будет не такой, лишь бы ему легче жилось. Господи! Ведь все же от вас зависит.
Я задумалась.
Действительно, свинство с моей стороны губить человека. Ведь я, в сущности, – его судьба, я вызываю его из небытия и мучаю. Если бы у меня была душа благородная, я вызывала бы людей только для того, чтобы дать им радости и счастье. А я публично высмеиваю, шельмую, обираю при помощи разных темных личностей. Некрасиво. Противно. Пора одуматься.
– Как быть, дружок? – сказала я актрисе. – Я сама рада помочь ему, да теперь уж поздно. Генеральная репетиция прошла, вечером спектакль. Теперь уж ничего не поделаешь.
– Ужас! Ужас! Погибнет человек.
– Пропадет ни за грош, – уныло согласилась я. – В чужом городе, один…
– И как вы раньше не подумали?
– Сама не понимаю. Озверела как-то.
Мы обе замолчали. Сидели, опустив головы, подавленные.
– Знаете что! – вдруг решила я. – Мы этого так не оставим. Мы все-таки дадим ему тысяч десять. Только не сегодня, а потом, когда пьеса будет напечатана в сборнике. Прямо сделаю звездочку и выноску: такой-то, мол, неожиданно получил от тетки (видите, как ловко!), от тетки десять тысяч, начал на них дело и быстро пошел в гору! Ладно?
– Дорогая моя! Можно вас поцеловать?
– Ну конечно, можно! Давайте целоваться – нам легче станет. Знаете, я даже двадцать тысяч дам ему. Бог с ним – пусть устроится без хлопот.
– Милая! Милая! Какая вы чудная! А… не сердитесь только… тому мальчишке, что вы в прошлом году обиде… т. е. которого выгнали, тоже можно что-нибудь дать?
– Ну конечно. Этот рыжий может встретить мальчишку и дать ему из двадцати тысяч – ну, хоть тысячи две.
– Да, да, это даже хорошо. Пусть приучается делать добрые дела. Какая вы чудная!.. Ну… а… с другими как?
– Погодите, дайте только время! Всех пристроим.
– Дорогая! А помните, у вас в рассказе старая дева в Троицын день ждала жениха? Как же мы с ней-то будем?
– Ах, пустяки! И вовсе она не так уж стара – ей и тридцати пяти не было. Она получит массу денег, отдохнет и посвежеет. А там, смотришь, и замуж выскочит.
– Милая! Милая! Давайте целоваться! Знаете, у вас даже лицо совсем другое стало. Честное слово! Вот посмотрите в зеркало.
Я посмотрела.
Действительно, совсем другое.
А какое – не скажу.
Самодав
1
– Э-эх!
– Ты чего?
– Дела не веселят. В январе должен Шниферу четыреста рублей отдавать.
– А он что же, – торопит?
– Нет, он ни слова не говорит, – такой деликатный. Он ни за что не напомнит.
– А, может быть, и забыл?
– Гм… вряд ли.
– Ну, еще успеешь. Теперь ведь еще только ноябрь.
– Все равно, и в январе взять будет негде.
Шпалин посмотрел на своего приятеля с состраданием и прищелкнул языком.
Шпалин и Нехелев были очень дружны и даже жили на одной квартире.
Шпалин, как уже показывает сама его фамилия, был инженер, Нехелев, как тоже показывает его фамилия, не имел в обществе ровно никакого значения, служил в министерстве, был честен и робок.
