Николай Лейкин - Где апельсины зреют
— Ей-ей, не вру! Гостиная комнатка будто эдакая чистенькая, гдѣ мы сидимъ, канарейка на окнѣ, столикъ красной салфеткой: покрытъ, самоваръ… Точь-точь, какъ вотъ я у одного игумена въ Новгородской губерніи чай пилъ.
— Какъ ты можешь папу видѣть во снѣ, когда ты на яву его не видѣлъ! усомнился Николай Ивановичъ.
— А вотъ поди-жъ ты, во снѣ видѣлъ. На мѣнялу Никиту Платоныча будто онъ похожъ, и разговорчивый такой-же… Спрашиваетъ будто онъ меня: "а ѣдятъ-ли у васъ въ Питерѣ наши итальянскія макароны"?
— Вздоръ! Какъ ты могъ съ нимъ разговаривать, ежели папа только по итальянски говоритъ.
— Чудакъ-человѣкъ! Да вѣдь это во снѣ. Мало-ли что можетъ привидѣться во снѣ. Отлично будто говоритъ по русски. Потомъ, наклонился онъ будто-бы ко мнѣ…
— Пустяки. И слушать про глупости не хочу, сказала Глафира Семеновна и отвернулась къ окну.
— Наклонился онъ будто-бы со мнѣ къ уху, улыбается и шепчетъ: "хотя, говоритъ, Иванъ Кондратьичъ, намъ, по нашей тальянской вѣрѣ, вашей русской водки и же полагается пить, а не долбанемъ-ли мы съ вами по баночкѣ"?
— Врешь! врешь! Сочиняешь! Чтобъ папа водку съ тобою пилъ! Ни въ жизнь не повѣрю! воскликнулъ Николай Ивановичъ.
— Да вѣдь это-же во снѣ. Пойми ты, что во снѣ. И только онъ мнѣ это сказалъ — вдругъ Глафира Семеновна кричитъ — "море", и я проснулся. Такая досада! Не проснись — выпилъ-бы съ папой по собачкѣ нашей православной водчишки.
— Дурака изъ себя ломаешь, дурака. Брось!
— Даю тебѣ слово. Побожиться готовъ. И вѣдь какъ все это явственно!
— Смотрите, смотрите! Везувій показался! Кричала Глафира Семеновна, указывая рукой въ окно. — Вотъ это получше вашего папы съ водкой. Ахъ, какая прелесть!
— Гдѣ? Гдѣ? заговорили мужчины, встрепенувшись, и тоже стали смотрѣть въ окно.
Передъ ними на голубомъ горизонтѣ, при закатѣ солнца виднѣлся буро-фіолетовый, нѣсколько раздвоенный вверху конусъ Везувія. Тонкой стрункой, постепенно расплываясь въ маленькое облачко, изъ его кратера выходилъ дымъ.
— Это-то Везувій? спрашивалъ Конуринъ, ожидавшій совсѣмъ чего-то другаго.
— Ну, да. Видите, дымится, отвѣчала Глафира Семеновна.
— А гдѣ-же пламя-то? Гдѣ-же огненныя головешки?
— Боже мой, да развѣ можно при дневномъ свѣтѣ и на такомъ далекомъ разстояніи видѣть огонь и головешки! Это надо вблизи и ночью смотрѣть.
— Признаюсь, и я воображалъ себѣ Везувій иначе, — сказалъ Николай Ивановичъ.
— Да неужели ты его не видалъ на картинахъ! На картинахъ онъ точь въ точь такой.
— На картинахъ-то я и видѣлъ, что онъ пышетъ и даже зарево…
— Да вѣдь это ночью, это ночной видъ.
— Не боюсь я такого Везувія, не боюсь. Ежели онъ и вблизи будетъ такой-же, то куда угодно съ вами пойду. Ничего тутъ опаснаго. Дымящаяся труба на крышѣ — вотъ и все… — рѣшилъ Конуринъ.
XLVI
Поѣздъ остановился. На платформѣ неаполитанской станціи толпился народъ. Преобладали грязныя, до-нельзя запятнанныя черныя шляпы съ широкими полями. Изъ подъ шляпъ выглядывали коричневыя загорѣлыя лица, въ черныхъ, какъ уголь, бородахъ, въ усахъ, съ давно небритыми подбородками. То тамъ, то сямъ мелькали затянутые въ рюмочку офицеры въ узкихъ голубовато-сѣрыхъ штанахъ, въ до-нельзя миніатюрныхъ кепи, едва приткнутыхъ на голову.
— Ботега! Ботега! Или нѣтъ, не ботега… Фачино! Фачино! — кричала высунувшаяся изъ окна вагона Глафира Семеновна, узнавъ изъ книжки итальянскихъ разговоровъ, что носильщика зовутъ "фачино" и подзывая его къ себѣ.
Носильщикъ въ синей блузѣ и съ бляхой на груди вскочилъ въ купэ вагона.
— Вотъ… Тре сакъ-вояжъ… Дуо подушки… Але… Вентурино намъ и пусть везетъ въ альберго, — отдавала она приказъ, вставляя итальянскія слова.
Носильщикъ потащилъ ручной багажъ на подъѣздъ станціи. Тамъ Ивановы и Конуринъ сѣли на-угадъ въ первый попавшійся омнибусъ, оказавшійся принадлежащимъ гостинницѣ Бристоль, и поѣхали.
Отъ станціи сначала шла широкая улица, но потомъ потянулись узенькіе переулки, переулки безъ конца, грязные, вонючіе, какъ и въ Римѣ, съ старыми домами въ нѣсколько этажей, съ лавченками съѣстныхъ припасовъ, цирюльнями, гдѣ грязные цирюльники въ однихъ жилетахъ, съ засученными по-локоть рукавами сѣрыхъ отъ пыли рубахъ, брили сидящимъ на самыхъ порогахъ посѣтителямъ щетинистые подбородки. Тутъ-же варились на жаровняхъ бобы и макароны, тутъ-же народъ ѣлъ ихъ, запихивая себѣ въ ротъ прямо руками, тутъ-же доили козъ прямо въ бутылки, тутъ-же просушивали грязное тряпье, дѣтскіе тюфяки, переобувались. Около лавченокъ бродили тощія собаки, ожидающія подачки.
— Боже мой, грязь-то какая! — восклицала Глафира Семеновна. — Вотъ-бы нашей кухаркѣ Афимьѣ здѣсь пожить. Она каталась бы здѣсь, какъ сыръ въ маслѣ. Она только и говоритъ, что при стряпнѣ чистоты не напасешься, что на то и кухня, чтобы въ ней тараканъ жилъ.
Дорога шла въ гору. Запряженные въ омнибусъ мулы еле тащили экипажъ по переулкамъ. Наконецъ переулки кончились, кончился и подъемъ въ гору, выѣхали на Корсо Виктора Эмануила, широкую улицу съ проходящей по ней конно-желѣзной дорогой и обстроенной домами новѣйшей постройки. Улица шла на высокой горѣ и представляла изъ себя террасу, дома находились только на одной сторонѣ, поднимающейсія, въ гору, сторона-же къ скату имѣла какъ-бы набережную, была обнесена каменнымъ барьеромъ и черезъ него открывался великолѣпный видъ на Неаполь, на море. Дома спускались къ морю террасами. Надвигались сумерки. Виднѣвшійся вдали Везувій уже начиналъ багровѣть заревомъ.
— Иванъ Кондратьичъ, видите, какъ горитъ Везувій? — указывала Глафира Семеновна Конурину.
— Вижу, вижу, но я все-таки воображалъ его иначе. Это что за топка! У насъ по Николаевской желѣзной дорогѣ мимо Колпина проѣзжаешь, такъ изъ трубы желѣзо-прокатнаго завода куда больше пламя выбиваетъ.
Омнибусъ остановился около гостинницы. Звонки. Зазвонили въ большой колоколъ, подхватили въ маленькіе колокольчики. Выбѣжали швейцаръ и, помощникъ швейцара въ фуражкахъ съ золотымъ галуномъ, выбѣжала корридорная прислуга въ зеленыхъ передникахъ, выскочилъ мальчикъ въ венгеркѣ съ позументами и въ кепи, выбѣжалъ управляющій гостинницей, элегантный молодой человѣкъ въ пенснэ и съ двумя карандашами за правымъ и лѣвымъ ухомъ. Всѣ наперерывъ старались вытаскивать багажъ изъ омнибуса и высаживать пріѣзжихъ.
— Дуе камера… начала было Глафира Семеновна ломать итальянскій языкъ, но прислуга заговорила съ ней по французски, по нѣмецки и по англійски.
— Madame parle franèais? спросилъ ее элегантный управляющій и, получивъ утвердительный отвѣтъ, повелъ садиться въ карету подъемной машины. Николай Ивановичъ и Конуринъ шли сзади.
Скрипнули блоки подъемной машины — и вотъ путешественники въ корридорѣ третьяго этажа. Вдругъ въ корридорѣ раздалась русская рѣчь:
— Иди и скажи имъ, подлецамъ, что ежели у нихъ сегодня опять къ обѣду будетъ баранье сѣдло съ макаронами и черный пудингъ, то я, чортъ ихъ дери, обѣдать не намѣренъ.
На площадкѣ стоялъ молодой человѣкъ въ клѣтчатой пиджачной парѣ, съ капулемъ на лбу, въ пестрой сорочкѣ съ упирающимися въ подбородокъ воротничками, въ желтыхъ ботинкахъ, съ кучей брелоковъ на массивной золотой цѣпочкѣ, съ запонками по блюдечку въ рукавчикахъ сорочки. Передъ нимъ помѣщался довольно потертый среднихъ лѣтъ мужчина, съ длинными волосами и съ клинистой бородкой. Онъ былъ маленькій, худенькій, тщедушный и платье висѣло на немъ какъ на вѣшалкѣ.
— Развѣ только узнать, какое меню сегодня къ обѣду, а вѣдь перемѣнять блюда они для насъ не станутъ, отвѣчалъ маленькій и худенькій человѣчекъ.
— Ты не разсуждай, а иди.
— Русскіе! невольно вырвалось у Глафиры Семеновны восклицаніе и она толкнула Николая Ивановича въ бокъ.
— Точно такъ-съ, мадамъ, русскіе, отвѣчалъ молодой человѣкъ. — Позвольте представиться. Изъ Петербурга… Продажа пера, пуху, полупуху, щетины и волоса наслѣдниковъ Аверьяна Граблина. Григорій Аверьянычъ Граблинъ, отрекомендовался молодой человѣкъ. — А это господинъ художникъ-марало изъ Петербурга Василій Дмитричъ Перехватовъ. Взялъ его съ собой заграницу въ переводчики. Нахвасталъ онъ мнѣ, что по-итальянски лучше самаго пѣвца Мазини говоритъ, а оказалось, что самъ ни въ зубъ и только по-французски малость бормочетъ, да и то на жидовскій манеръ.
— Очень пріятно… проговорила Глафира Семеновна, кланяясь, и подала Граблину и Перехватову руку. — И мы изъ Петербурга. Вотъ мужъ мой, а вотъ нашъ пріятель.
Назвали себя и Николай Ивановичъ съ Конуринымъ и протянули руки новымъ знакомымъ.
— Такъ или и объяви насчетъ бараньяго сѣдла и пудинга, еще разъ отдалъ приказъ Граблинъ Перехватову. — И чтобъ этой самой бобковой мази изъ помидоровъ къ рыбѣ больше не было.
Перехватовъ почесалъ затылокъ и, нехотя, медленно сталъ спускаться съ лѣстницы. Управляющій гостинницей повелъ Ивановыхъ и Конурина показывать комнаты. Граблинъ, заложа руки въ карманы брюкъ, шелъ сзади.
![Николай Лейкин - Наши за границей [Юмористическое описание поездки супругов Николая Ивановича и Глафиры Семеновны Ивановых в Париж и обратно]](/uploads/posts/books/225932/225932.jpg)
