Андрей Белый - Том 4. Маски
— потому что —
— он лорда узнал по портрету.
И кто-то ударил из воздуха — воздухом — в воздух; и снегом набился без вскрика разорванный рот; и он — шмыг: за калиточку.
Лорд —
— Ровоам Абрагам, —
— ставши серым, блиставшим мерзавцем, за ним головой прянул в вырез; и в спину глазами своими хотел —
— изомститься!
Но черный мотор, громко гаркнув, как десять козлов, фыркнул вонями; и тараторя, отпрянул.
И тотчас же прянул — вперед, перемаргивая на заборах расширенным диском; — фырчит —
— и —
— уносится…
И отварганивал он
Никанор, отварганивши доброе дело, — стыдился, как нищий с рукою протянутой; он настоящих монет не стыдил ся; при Тителеве состоял и протягивал руку, в которую Тителев скороговорочным бряком совал за монетой монету:
— Не я-с!
— Поручители…
Брал: с подфыфыком:
— Добрит кашу масло!
Так думая, он засигал к флигелечку; и — в дверь; мимо пестреньких комнаток перемелькнула рябая фигурка седыми клоками по переплетению синих спиралек с разводом оранжевым; креслица, в аленьких лапочках, в белых ромашках, стояли, готовые брата, Ивана, принять; Никанор засигал мимо них в неказистый чуланчик; махнул рукавом: брякнул ножик, упав:
— Будет гость!
Он ходил, опаленный Терентием Титовичем, точно молньей, — с того разговора: субъект, обещающий в рог соснуть… мир!
Так фигура Терентия Титовича над Москвою, из Козьего Третьего, выбухнула дымовыми столбищами.
И Никанор раз пятнадцать на дню перерезывал двор, постоянно выскакивая (не полиция?) из уважения, смешанного с опасеньем за брата, Ивана, который ведь — будет себе выздоравливать здесь!
Он — дурак дураком: как оплеванный ходит: в Ташкенте мальчишки однажды приклеили… к креслу!
Схватил папиросу и в дыме исчез; снял очки; и, почувствовав веред (лопатою мышцу себе раструдил), повалился в кровать, подскочив на пружине на четверть аршина: кряхтунья кровать; да и — детская; сам себе выбрал в конюшне из старбени: не оказалось нормальной; ему ж предлагали… двуспальную!
Скрипнул; и — набок; таким завалюгой лежал; подушонку скомчив, подложив себе руку под щеку; и функции мозга справлял в подзасып; разговор Гнидоедова с Психопержицкой поддел:
— Передать, и — скорее: Терентию Титычу!
Ликвидировали типографию — правда: машины-то — где? Если переносили, он видел бы; нет — ни тюков, ни шрифтов.
— Она — в воздухе!
— Посередине гостиной?
— Так-эдак!
— На пересечении диагоналей, которое — воздух?
Мардарий Муфлончик, Трекашкина-Щевлих и доктор Цецос проходили в гостиную; в ней — …исчезали! Дверей, кроме той, коридорной, в ней нет; и замазаны окна.
Она, типография —
— в воздухе?!? —
— Терентий Титыч жегромыхает свинцовыми валиками прямо в хор… голосов… бестелесных — из воздуха!?!
— Надо бы брата, Ивана, серьезнейше предупредить!
Он себе самому пересказывал это, и прыгал кадык; и из этих Себе самому пересказов —
— опять —
возникала —
— Леоночка!
Кошка горбатая
Это ж — разрыв окончательный!
И Никанор прядал задом, и ржавой пружиной визжал, и подметкой глядел на растреск потолочный, откуда опять перед ним возникал «этот случай».
— Чудовищно-с!
Третьего дня, проходя черным ходом из дома, увидел он: двери наружу — открыты; Леоночка в них подставляет метелице грудь; ветер снегом охлестывает и рвет юбку; глаза сумасшедшие выскочили в рыв забориков.
И пережив это все еще раз, Никанор развизжался пружиною.
* * *Как гренадерик в штанах, а не барынька, в снег по колено, она, вздернув юбку — на хворост, через веретенник, бормочущий пусто, царапаясь за сучья, — так чч-то: опустил он глаза; все же цапаясь, фыркая и вереща, —
— Леонора Леоновна! —
— в хворост — и он; но — скатился!
Она же, одною рукою схватившись за зубья забора, — в метелицу: шейкой и ручкой с платочком.
Он, выкинув руку, подпрыгнул: за юбку стащить.
На него как зафыркает:
— Бросьте вы, — брысь!
Рысь, — не дамочка!
Ну — махать: в ветер!
Тогда он — к калитке; да — в Козиев, голову вставив.
И —
— с изголовья тормашками — вверх; из постели — на угол; сигнул меж углами; и — рухнул опять, чтобы —
— пересказать!
* * *Снявши черные стекла очков, иностранец, брюнет синеватый глазами ужасно живыми, — ужасно живыми, — Леоночке передавал без единого слова из бури об… ужасах, стрясшихся, видно, над ним; разлетаясь мехами с плечей упадающей шубы, подставив крахмалы и бронзовый просверк своей бороды, ударяющей буре, — рукою, затянутой черной перчаткой, он снял свой цилиндр под фонарик, затрезвонивший с ветром.
И ветер цилиндр, — вырывая, — так странно ужасно качал.
Точно гипсовый труп, белизною лица, темно-бронзовым сверком пробора вырезывался на заборе; и только живели его неживые глаза, точно ввинченные бриллианты — в такие же ввинченные бриллианты, которые из-за забора стреляли в него.
Над забором, как кошка горбатая, в режущем скрежете жолоба, скалясь, готовилась прыгнуть за гвозди забора — Леоночка!
Миг, и Леоночки — нет, иностранец же, взмахом цилиндра черпнув бурю, уже тащился сутуло, оскалясь в снега.
И тащились по снегу меха.
Фрр —
— и все перестроилось, —
— только морковный, кисельный и синий процвет, как неясные пятна в потопе, обрушенном на Никанора; стоял: отдышаться не мог, трепачка наддавая зубами; и — перкал, и — перкал, и — перкал.
Из гребней какой-то под ухо:
— Пардон! — Я — Мердон: господина в цилиндре, Мандр…
«Ррр!» — буря.
Он — не расслышал.
Расслышал:
— Разыскиваю.
И какой-то прохожий:
— В цилиндре?
И — выбросил руки в метель:
— Вон — идет…
И все странно, ужасно, разъялось в душе Никанора.
И вспыхнула цепь фонарей, а из морока снежного черный мотор с перекрестка проглазил, свернув в ор — и в деры пустых рукавов.
* * *Все же к — «ней»: все же — впустила.
Ну — вид! Грудь — дощечка дрежжащая; точно раздавлена:
— Вы-то — при чем?
— Леонора Леоновна, — я… Вы напрасно меня понимаете…
Так трепанул он рукой, что манжетка бумажная, вылетев и описавши дугу, тараракнула в пол.
А она:
— Домардэн: публицист из Парижа…
— И все!
— И — не думайте…
— Думайте все, что хотите…
— Все — вздор.
Узкогрудой дурнушкой захныкала:
— Жалко его!
Да и он, Никанор, прослезился:
— Вы — что?
Он — шарк, бац — вверх тормашками: в дверь; и — ходил с той поры без манжетки.
* * *С тех пор у нее разгулялась метелица злая в душе; на кого опрокидывала раздраженье, того как кусали мурашки.
С этого ж дня горячил ее вид Никанора; бедняга присутствием в доме гневил; своим носиком пренебреженье оказывала; и перчатку натягивала, убегая из дому, — с насмешкой; а то начинала шарахаться, будто за ней, прищемивши кольцом своим нос, негритосом гоняется он.
Раз, напав из теней, защемила: на коже ее коготочки остались:
— Язык за зубами держите!
* * *— Эк як, —
— затрещала кровать, —
— потому что он видел, — с какой осторожностью взвешивала свое слово пред мужем и как, подойдя к кабинету с опаской, глядела на дверь кабинета; и — мимо на цыпочках шла…
* * *На прерыв отношений ответил удвоенной предупредительностью.
Тут живи, — когда —
— брат, —
— брат, Иван,
— Леонора Леоновна,
— Тителев, —
— каждый врезался; и каждого врез — перерезывал: каждого; так что душа — перерезалась; странно, дрежжали разъятые части: в метель из метели…
Да, да, — угоняется смысл, угоняется смысл отношений; и смыслы истории — рушатся.
Ветер в трубе, точно мучаясь, плачет о том, что уже ничего нет святого: последняя ставка!
«Хлоп» — крыша железная; с нею история, как от пенечка Терентия Титовича — «тарарах!».
«Дзан» — защелкало с крыши; он рушится в сны; допроснуться не мог; и — стучало —
— стучало —
— стучало: под дверью!
* * *— Войдите!
В открытых дверях — милолицая крошка стояла в мехах; и — малютила глазками.
Видела: даже предметов не видно; дымищи заухали.
А из расклоченной дряни расклоченный кто-то, ерошась, пленительно ей продобрил:
— Так чч-то, — милости просим в хоромы мои!
И — стал взабочень он.
В представленьи его Серафима росла, как гигантша.
Гигантша
И шубку состегивая, Серафима страдательный бросила взгляд; и оправила платье, какое-то пышное, круглое: цвет — хризолитовый, с искрой златистою; села на стулик; косынку — на плечи:
