Валериан Скворцов - Каникулы вне закона
Три страницы моей работы заканчивались квелой фразой: "В каждой опубликованной истории каждой разведки наибольший интерес с информационной точки зрения представляет не то, что написано, а то, о чем умалчивается. Эти умолчания обусловлены внутриполитическими расчетами, а в более широком смысле - скрытым чувством стыда перед собственными гражданами и мировым сообществом либо за преследуемые цели, либо за применявшиеся методы".
Не Бог весть что, конечно. Боткин проявил снисходительность к моему научному "открытию", но я видел, что мое совпало с его мнением. Пусть я не первый попал в точку, но попал сам. Большего и не требовалось.
Не думаю, что Бэзил Шемякин окажется однажды персонажем писаной истории, скажем, шлайновской конторы. Во-первых, официально ни он, ни Ефим Шлайн в одном времени или в одном пространстве не существуют. Да и имен у них нет, их можно назвать как угодно. Во-вторых, это невозможно в силу шемякинского профессионального кретинизма, то есть абсолютной скрытности, поскольку все мои секреты - чужие. И, в-третьих, а это главнее первого и второго, не хочется, чтобы Шемякин, то есть я, такой умный и добрый, оказался оболганным. Шпионы или разведчики, как угодно, если упоминаются в писаной истории, непременно оболганы. Пример?
Разведчиком номер один уходящего двадцатого века считался Рихард Зорге. В учебниках по шпионажу и контрразведке о нем отзываются неизменно одинаково - "непревзойденный агент". Если и существовал когда-либо шпион, вызволение которого стоило того, чтобы сдвинуть с места горы, то, несомненно, это был он. Зорге, арестованный в Токио, ждал помощи от Москвы. Японские следователи давали понять, что обмен возможен, хотя бы потому, что Япония не находится в состоянии войны с СССР. Более того, они не считали, что Зорге нанес существенный урон их стране. Да, он предупредил Москву об отсутствии у Токио реальных планов нападения на дальневосточные границы СССР. Ну и что? Преступлением посчитали бы как раз, если бы Зорге выкрал секрет готовившегося нападения...
Зорге работал и формально, и по существу против Германии. Москва могла бы сторговаться с Токио, японцы этого ждали. И вполне потрафили бы Сталину, принимая во внимание, что вторая мировая война завершалась не в их пользу... Впрочем, они и потрафили. Повесив непревзойденного мастера и героя.
Судьбу Зорге решила пренебрежительная оценка Сталиным его информации. Великий вождь не решился поверить пришедшему из Токио предупреждению о нападении Гитлера, союзника по дележу Прибалтики и Польши. На Лубянке считали Зорге двойником. Вернись он в Москву, вместо японцев его бы повесили как предателя по указанию уязвленного вождя. Советские суперразведчики Радо и Треппер, приславшие такие же предупреждения из Европы, после победы засели в Лубянской внутренней тюрьме на десять лет. Все трое, несмотря на портреты в "зале героев" внешней разведки и памятник Зорге на Хорошевском шоссе, до последнего дня существования прославленного ими КГБ втихую так и считались двойными агентами.
Дело Зорге - классический пример физического устранения разведчика руками внешнего противника по внутриполитическим расчетам...
Калибр Бэзила Шемякина, разумеется, ничтожней стократно. Не выше, может, чем у танцовщицы и Усмана. Но теперь другие времена и другие нравы. Политические лидеры посерели и морально отморозились, юбки стали короче, насилие - беспощадней, ненависть - смертельней, а жизнь - скучнее и либо слишком длинной, либо слишком короткой. Судьба агентов меняется вслед: убирают и мелочь. Может, пытаются убрать теперь и такую мелочь, как я, потому, что обо мне пронюхал крот в шлайновской конторе, о котором промелькнула обмолвка в донесении из Парижа, показанном мне Ефимом в "Кофейной" на московской Большой Дмитровке... Может, потому и показанном с этой обмолвкой, которую технически легко вымарать, чтобы я внял предупреждению?
Я упивался жалостью к себе любимому.
Приятно вышагивалось под поющими от мороза электрогирляндами на ветвях деревьев вниз по проспекту Республики - я осознавал собственную гуманитарную значимость. Хвост, потянувшийся от дверей гостиницы, грохнуть меня не даст. У ибраевских ребят иное на уме.
Всякое чувство, в особенности жалости к себе, конструктивно, и я мысленно прикидывал, каким меню вознаградить себя на ужин. Непременно вяленая конина. Зелени побольше. Средней прожаренности стейк. Возьму-ка ещё икры... Хватит экономить! Коньяк, конечно же, "Казахстан", а в "Паласе" в казино перейду на винцо. Скажем, немного чинзано, а?
Я прибавил шагу. Морозец пробирал сквозь пальтишко.
Глава восьмая
Возраст потерь
1
Как многомудрый Ефим Шлайн и предвидел, в "Кара-Агткель" мне устроили смотрины. Я не вникал в имена казахов и русских, узбеков и евреев, кавказцев и метисов, мужчин и женщин, подсаживавшихся к столику, за которым мы сидели с Олегом. Имена в ресторанах имеют такой же срок годности, как бирки на чемоданах в аэропорту. До выхода... Я лишь старался запоминать экзотические физиономии возникающих фигурантов. Кроме одной, которая в этом не нуждалась: армянина, умиротворенного однажды с моим участием в Прибалтике ещё по заказ-наряду бангкокского босса Випола...
Последовательность клиентуры определял брат мадам Есть-Женщины-В-Русских-Селеньях. Он встретил меня в гардеробной, провел к накрытому столику и сказал, что платеж "за-все-про-все" не моя забота.
Топтун у входа в банкетный зал по кивку Олега исчезал верхней половиной туловища за дверью, после чего появлялся новый знакомый или знакомая, которые, приметив по пути в туалет директора Булаевского элеватора, останавливались перекинуться парой слов, присаживались и знакомились со мной. Некоторые откровенно маялись, не зная, о чем вести толковище... Как говорится, глаза бы их на меня не смотрели.
Я раздражал их, я видел. Полковник Жибеков, промахнувшись трижды, преподнес сюрприз всем. Может быть, они считали, что, вводя меня в кодлу, он совершает промашку и на этот раз?
- Они боятся меня, твои друзья, - сказал я по-французски Олегу, смакуя на десерт любимое лакомство подполковника Ибраева, клубнику в сметане.
Конская колбаса, икра, стейк, копченый осетр, свежие овощи и молодой картофель были тоже превосходными по вкусу и сервировке. Их не испортил даже лишний гарнир из череды блатных проходимцев. Тонкая японская посуда и серебряные приборы радовали глаза и руки. Коньяк и эвианскую воду подливали в хрусталь вовремя и не навязчиво. Салфетки по-королевски менялись после каждого блюда. Чего же больше желать?
Да и директор Булаевского элеватора старательно преодолевал степную неуклюжесть.
- Конечно, боятся, - вежливо согласился он. - Ты с ног до головы, камарад, покрыт европейской соплей, даже пьешь и ешь не по-человечески, в одиночку... Чокнись хоть раз, а? Люди ведь выпивают за нашим столиком с нами...
Обращение "камарад" и на "ты" совсем уж отдавало Легионом.
- Это имеет значение? - спросил я.
- Они возвращаются в банкетный зал и шепчут в ухо юбиляру, что ты подсадной, ну, по крайней мере, агент Интерпола... А один тебя узнал, он знает твое имя. Шепнул мне, что ты точно полицейский.
- Кавказский человек в кожаной жилетке под замшевым пиджаком?
Олег кивнул.
- Попросит у Жибекова дозволения резать меня на куски здесь же, в зале, или дадут пройтись немного?
Олег говорил по-французски с замедлением, давно не практиковался, наверное. Но строил фразы грамотно. Он сказал:
- Может, и попросит... Но резать не будет. Слишком крутой для такого. Имеет помощничков.
- Ну, за меня браться ему не низко. Даже чести прибавит.
Клубника в сметане вызывала недобрые ассоциации. Наверное, напрасно я заказал. Доев вкуснятинку и обтерев губы салфеткой, я бы с удовольствием двинул Олегу справа, как это проделал со мной четыре дня назад Ибраев, и отправился бы в аэропорт в рассуждении улететь ото всех этих блатных и приблатненых первым попавшимся рейсом и в любом направлении.
Кто тут кого оценивал по достоинству и кто тут кого опускал?
- Знаешь, камарад, - сказал я, - сколько народу продал кожезамшевый пижон в Даугавпилсе?
- Где этот Даугавпилс? - спросил Олег.
- Далеко отсюда... А для всех, кого он сдал, ещё дальше. Или ближе к Казахстану? Такой вот получается прокол... Если все инопланетяне, промельтешившие с заходом к нашему столику в сортир, вроде этого черненького... Ух! И думать про последствия не хочется... Дерьмо, какое поискать. И ведь выставляются, суждение желают иметь обо мне, после нас, я уверен, руки мыли с мылом в сортире. А ты, хочешь, чтобы я тянулся чокаться с такими! Ну и местечко, дорогой Олег, определил мне, да и тебе на своем юбилее всемогущий хан Жибеков! У дверей в сортир!
Я злил его, хотел расшевелить, чтобы понять: известно этому жибековскому есаулу про стрельбу своего хана нынешним вечером или нет?
