Лидия Чарская - Газават
И сгорбленная фигура имама гордо выпрямляется в седле, и глаза бешено сверкают былым, жутким огнем.
— Повелитель, — слышится ему как во сне знакомый голос его сына Кази-Магомы, — наши наибы говорят, что путь опасен в горах… Здесь вся местность кишит бродячими шайками разбойников и грабителей — барантачей… Не лучше ли остановиться на горе Ратланте-Меере[114] или ехать в Тиндал, где живет твой самый верный и преданный тебе народ?
— Молчи, Магома! Ты говоришь, как трус. Если я, твой отец и повелитель, не боюсь штыка уруса, могу ли страшиться я жалкого барантача?
— Но отец, с нами женщины… Надо позаботиться о них…
— Жены и дочери природных горцев должны прямо смотреть в очи опасности… Или ты не знаешь этого, сын мой?
Кази-Магома только тихо вздохнул и, пришпорив коня, отъехал от Шамиля. Его сердце сжималось от страха… Не за себя, нет! В числе прочих женщин ехала его жена, красавица Керимат, единственная привязанность в мире этого эгоистичного и расчетливого человека.
Среди женской группы царило глубокое молчание.
В самом центре ее, недалеко от лошадей, навьюченных бурдюками с сокровищами и деньгами Шамилевой казны, ехали жены имама.
Несколько поодаль держалось юное поколение сераля, изредка перешептываясь между собою. Отряд замыкался сыновьями и зятьями Шамиля и его вернейшими слугами-мюридами.
Ночь, казалось, еще плотнее, еще непроницаемее надвинулась на горы. Теперь уже ни зги не видно кругом… Кони ступают наудачу… Только гул копыт резко звучит в ночном воздухе, будя и нарушая мертвую тишину.
— Мне страшно, Зюльма! — послышался среди группы женщин нежный молодой голосок, и одна из ехавших всадниц чуть склонилась в сторону своей спутницы.
— Чего ты боишься, бедняжка? — отвечал ей молодой, нежный голос…
— О, Зюльма! Тяжело расставаться с жизнью, когда яркое солнце блещет над твоей головой… Ужели для того меня отдал Абдурахиму повелитель, чтобы умереть и лишиться счастья тогда, когда жизнь кажется такой прекрасной и радостной, как день…
— Ты боишься за мужа, Патимат?
— О, Зюльма! Ты угадала мои мысли… Слушай, красавица… Мы спешим на Гуниб, я знаю, хотя повелитель строго приказал скрывать от нас это! Русские по пятам следуют за нами… И это я знаю также. Они придут и туда… О, у них быстрые крылья, у этих урусов… Слушай! Они убьют нас всех, Зюльма; черное предчувствие говорит мне это… И мой Абдурахим погибнет под их штыками… О, это ужасно, Зюльма! Ужасно! Какой страшный рок повис над моей головою?
— Ты его очень любишь, бедная сестричка? — послышался нежный вопрос.
— Очень, Зюльма! Как золотое солнце моей родины, как лунный серебряный луч, как алмазную восточную звезду!.. Двух месяцев не прошло с тех пор, как имам-повелитель благословил наш рук-эта-намаз в Ичиче, а сердце мое до краев наполнено любовью к моему господину! Да и нельзя не любить его… Он добр со мною, как ангел, и кроток, как лань… Не к кровавым подвигам и не к бранной жизни лежит его душа… Он готов дни и ночи читать книги мудрецов и знает все главные науки востока…
Гордостью звучит голосок молоденькой женщины. Она справедливо гордится своим Абдурахимом. Горячей привязанностью полно ее сердце к нему.
Три месяца только тому назад он сорвал ей ветку аксана,[115] а еще через месяц отец свершил их рук-эта-намаз; ее, пятнадцатилетней девочки Патимат, и его, совсем юного, не по годам мудрого юноши.
А теперь она должна дрожать и волноваться за его жизнь… Что ждет его там, на вершине Гуниба, что ждет их всех, — победа или смерть? О, как ужасна будет ее судьба, если убьют ее Абдурахима! Переживет ли она эту потерю?.. О нет! Тысячу раз нет! Она умрет вместе с ним… А Зюльма? — мелькает в голове молодой женщины… Бедная, маленькая крошка Зюльма! Она так стойко переносит свою потерю! Только со дня смерти Джемалэддина ее личико стало бледнее ее белой чадры, да огромные глаза ввалились и горят ярче яркой звезды Ориона.
Бедняжка Зюльма! И она любила! И ее Джемал не выносил жизни джигита и удалялся от шума битв, точь-в-точь как и ее повелитель, и ее азис… А вот взял же его Аллах к себе. Значит, Аллаху нужны кроткие, чистые сердцем.
Значит, и ее Абдурахим может…
Она вздрогнула всем телом от одной мысли о возможности потерять его. О, как счастлива Написет! Ее Абдурахман — воин в полном смысле этого слова, он и рубится, как настоящий джигит… Его рука привычна к мечу и кинжалу!..
Зато и спокойна Написет… Чего ей бояться!
И Нажабат спокойна… У этой нет мужа, за которого она должна томиться злыми предчувствиями… Что ей думать о страхах, одиннадцатилетней девочке?.. Вон чуть обрисовалась во мгле ее маленькая, гибкая фигурка. Вон она и мурлычет себе что-то под нос… Поет. Патимат знает эту песню… Нажабат сама сложила ее… В ней она восхваляет свою красоту, уподобляя себя небесной звезде! О, как она самообольщена, бедная, жалкая кривоножка!
В недра душного сераля
Запер нас страны адат,
Но и там звезде подобно
Ярко блещет Нажабат…
— Перестань, девочка! Не до песен теперь! — шепотом останавливает девочку Зайдет. — Молиться надо, а не петь… Аллах ведает, что нас ждет на Гунибе…
А та только смеется своим звучным голосом, странно звучащим среди жуткого безмолвия ночи.
Разве ее мать не знает, что Гуниб неприступен и что 400 лучших мюридов будут охранять их горное гнездо? Нет, нет, рано еще горевать и лить бесполезные слезы… Она, Нажабат, не глупая кукушка, чтобы раньше, чем увидеть мертвого, править тризну по нем…
И снова льется песенка, сладкая, как голос буль-буля… И снова наибы, и мюриды, и женщины, и имам, заслышав этот смелый голосок, проникаются сознанием, что далеко еще не все кончено, если ребенок так беспечно заливается песней. Недаром сам Аллах руководит предчувствием детей…
— Благослови тебя пророк, райская птичка, — умиленно шепчет алим, дедушка Нажабат, почтенный старец Джемалэддин. — Ты вливаешь в наши скорбные души сладкий бальзам мира.
И Патимат успокоилась под песню сестры.
И правда, неизвестно еще, придут или нет на Гуниб урусы… Нечего ей бояться пока… Это черная ночь виновата в ее невеселых думах… Мгла в природе — мгла в сердце и на душе…
Скорее бы блеснул первый луч рассвета, и все ночные страхи тогда развеются как дым…
Вдруг песня Нажабат оборвалась на полуслове… Чей-то громкий крик раздался где-то недалеко впереди… Крик и падение на землю тяжелого тела… Слышно, как борются двое… А там дальше топот копыт и дикие крики, характерное разбойничье гиканье…
Великий Аллах! Они окружены разбойниками барантачами!
Патимат инстинктивно сжала ногами бока коня, и верное, понятливое животное вынесло ее к передовому пункту отряда…
Так и есть, она не ошиблась… Они окружены душманами… Вот несколько нукеров схватились с ними… Что-то брызнуло в самое лицо Патимат… Она вздрогнула от ужаса и поспешно обтерлась рукавом бешмета… Это кровь, кровь нукера или врага — она не знает.
— Астафюр-Алла! — лепечет несчастная женщина-ребенок и судорожно сжимает рукоятку кинжала… Где Абдурахим? Где отец? Сестры, братья? Все эти близкие и дорогие сердцу существа… Ничего нельзя разглядеть во мраке ночи… Только слышны лязг кинжалов, да исступленные крики нападающих и стоны поверженных защитников.
И вдруг все разом покрывает мощный голос Шамиля. Белый всадник несется туда, где кипит бой, прямо в кровавую схватку.
— Остановитесь, безумные! На кого вы обнажили кинжалы? Здесь я — имам, ваш повелитель!
Но никто точно и не слышит голоса, заставлявшего трепетать еще так недавно с головы до ног правоверных. По крайней мере, бой не унимается, крики и стоны не стихают…
В темноте слабо обрисовалась чья-то высокая фигура… Чей-то хриплый голос кричит в ответ, прерываясь с каждой минутой злым торжествующим хохотом:
— Мы, ручуджинцы и кудинцы, не признаем власти имама! У кого больше пулов, чтобы внести богатый пешкеш, тот нам и повелитель. Имам, не время теперь подбирать цветы твоего красноречия… Если хочешь, чтобы остались в живых твои слуги, отдай все ценное, что есть у тебя.
— Благодари Аллаха, презренный раб, что ночная мгла мешает верному прицелу моей винтовки… А то бы ты давно отправился к шайтану за твои дерзкие речи, нечестивец! — грозно посылает в темноту Шамиль.
Но смелый душман[116] только дерзко хохочет в ответ на гневные слова.
Неизъяснимое бешенство овладевает Шамилем. Он вскидывает на плечо винтовку и наудачу, без прицела посылает выстрел во мглу.
— А ты благодари пророка, святейший, что жизнь твоя неприкосновенна по воле Аллаха, — кричит в ту же минуту прежний голос, и в один миг враги бросаются в самую середину каравана.
