Елена Кейс - Ты должна это все забыть
Но это было во второй раз. А сейчас, без четких инструкций, по-видимому, не успевших дойти до них, они нашли не менее действенный, но значительно более остроумный метод изолировать нас и свести до минимума наш публичный протест, и я не могу не воздать должное их профессионализму и выдумке. Они еще раз доказали, что обыграть их не легко. Решение, которое они приняли, было простым до гениальности.
Минут через пять после начала нашей демонстрации к нам подошли человек пятнадцать-двадцать молодых мужчин простецкого вида, представившихся туристами из Новгорода. С интересом рассматривая наши плакаты и обмениваясь между собой сочувственными репликами в наш адрес, типа "Надо же, с родными не дают воссоединиться", они окружили нас плотным кольцом. Некоторые заговаривали с нами и интересовались нашими проблемами. Кое-кто из нас, и я в том числе, пытались разъяснить им ситуацию с отказниками, донести до них боль разлуки и глубину отчаяния. Господи, воистину надеждой жив человек. Надеждой в человека. А получилось нечто вроде "пожаловался ягненок волку, что волчица его маму съела!" Вобщем искренне я пыталась втолковать "провинциальным туристам" сколько несправедливостей окружают нас, включая в это "нас" и их тоже и пытаясь при этом обстрагироваться от своих сугубо личных проблем.
И вдруг, случайно взглянув на одного из них более внимательно, я увидела это характерное лицо, до боли знакомое и до смерти незабываемое. Видно, и до Абы Таратута дошло это своим, ему ведомым путем. И тихо скомандовал он нам /пока я пребывала в растерянности и недоумении от своего открытия/: "Два шага назад". И мы отступили на два шага, и "туристы" без всякой команды, а заученно четко тоже отступили вслед за нами, прикрывая нас своими мощными торсами от окружащего мира. Со стороны они выглядели просто группой мужчин, собравшихся в кружок и обсуждающих что-то свое, только им интересное. А то, что они "поглотили" нас - этого уже никто не знал и не видел. Понятно, что всяческие разговоры между нами прекратились. Так мы и стояли молча, друг против друга, защищающие каждый свою сторону баррикад.
Мы встали по разные стороны баррикад.
Мы открыто сказали им: "Ненавидим ваш ад".
Нельзя замедлить Истории ход.
Мы - евреи, и мы совершим свой Исход.
Десять казней тебе, Фараон, предстоит.
Может, даже в итоге ты будешь убит.
Но нельзя замедлить Истории ход.
Мы - евреи, и мы совершим свои Исход.
Есть еще среди нас по природе рабы,
Не хотят они видеть ударов судьбы.
Но нельзя замедлить Истории ход.
Мы - евреи, и мы совершим свой Исход.
Мы не будем в пустыне брести сорок лет,
Мы готовы исполнить Пророков завет.
Мы по трапу на древнюю землю сойдем
И услышим, как Тикву, родное Шалом.
Мы получим еще раз священный Танах,
Чтобы сгинул навеки галутный наш страх.
Мы с тобою, израильский гордый народ.
Мы - евреи, и мы совершим свой Исход.
Отстояли мы в таком "почетном" окружении запланированный нами час. Потом, правда, пригласили нас для беседы в Обком, и начальника ОВИРа к этому времени вызвали / к которому на прием очень не просто попасть было/. Во время беседы вежливо, я бы даже сказала, нарочито вежливо объясняли нам невозможность с точки зрения интересов Советского Союза удовлетворить наши требования. И поразило меня тогда их умение часами вести беседу практически ни о чем, умело уходя от ответов на поставленные вопросы. Правда, не знаю, можно ли было назвать это совпадением или это все же был результат нашей демонстрации, однако спустя несколько дней Миша Бейзер получил разрешение на выезд.
В моем сознании сейчас, по прошествии многих лет, годы, проведенные в отказе, вспоминаются как годы мужества и отчаяния, личного внутреннего раскрепощения в условиях неприкрытого рабства. Годы разлук, потерь, утраченных иллюзий и несбывшихся надежд. Я вспоминаю их с содроганием и ужасом. Именно во время отказа я испытывала постоянный, не покидающий меня ни на минуту страх - страх остаться жить в Советском Союзе навсегда. И этот страх парализовывал меня, он как бы окутывал меня, как кокон, и невозможно было его перебороть.
Шли годы, и таяла мечта на встречу с папой. Папа старел, болел и угасал без меня. И хотя письма его были такими же бодрыми, как и вначале, и старался он меня обнадежить и поддержать, но рука его уже теряла твердость, дрожала и взывала ко мне сама по себе, отдельно от написанных в письме слов, а скорее даже подчеркивая несуразность их оптимизма.
Все чаще в письмах стали мелькать выражения: "Надежда на встречу с тобой дает мне силы бороться с болезнями", "Ты - единственное, что поддерживает меня" и, наконец, "Б-г не допустит, чтобы мы не увиделись".
Но Б-г допустил! Допустил! И эта несостоявшаяся наша встреча, которую я рисовала в своем воображении длинными, бессонными ночами, приукрашивая ее каждый раз новыми деталями, эта несостоявшаяся встреча - моя непроходящая боль, мой неотданный последний долг моему любимому отцу. Эта несостоявшаяся встреча - цена моего отказа, моя неосуществленная надежда, моя вечная скорбная память.
Когда папа написал, что руки его так дрожат, что он не в состоянии больше держать скрипку, я поняла, что это конец. И хотя письма, написанные дрожащим, с трудом разбираемым почерком продолжали утешать меня, и я хотела им верить - вопреки всем здравым смыслам на свете - верить становилось все труднее.
Папуля, постарайся жить!
Мне без тебя не победить.
Ответь, где правда, а где ложь,
Что во спасение мне шлешь?
Вопросы - бесконечный рой
Как пчелы жалят мой покой.
Укусов свежие следы:
Ну, что с тобой, ну как же ты?
И вдруг вопросов нету вмиг.
А вместо них безмолвный крик.
Тоскливый крик, как свет луны,
Как звук вдруг лопнувшей струны.
О, этот крик больной души,
Его ничем не заглушить.
Он громче грома в небесах,
Он весь в моих сухих глазах.
Скажи, ты слышишь этот крик?!
Папа слышал мой крик, а потому молчал. О своей болезни молчал. И лег в больницу на операцию, и мне ничего об этом не написал, не позвонил. Не хотел тревожить. Он впрочем всегда так делал. Писал о болезни только после выздоровления, добавляя в конце: "Ну, это уже, слава Б-гу, позади. Так что волноваться не о чем". Так было и в тот, последний, раз в феврале 1986 года. Он ушел в больницу с мыслями обо мне, а меня не было рядом, и я ничего не знала. И даже голоса его напоследок не услышала. И не услышу. Никогда.
Анечка позвонила мне, когда папе стало совсем плохо. Начался отек легких. И мой, уже не безмолвный, а дикий, животный крик вырвался из моей груди, как зверь, долго сидевший в клетке и выпущенный на свободу. Но папа тогда еще был жив, жив. И я молилась нашему еврейскому Б-гу, взывая к Нему о помощи и о чуде. Но чуда не произошло. И через два дня Анечка позвонила и сказала: "Соберись с силами, сестричка. Все кончено. Но я хочу, чтобы ты знала - папа не мучался перед смертью. Может хоть это облегчит твою боль".
Передо мной Анечкино письмо из того далекого далека. "Дорогая моя, любимая сестричка! Родные мои! Как мне передать вам, что вы все время у меня перед глазами, все время у меня в душе?! Я надеюсь, что вы это понимаете и чувствуете... Теперь мы с папой вздыхаем в два голоса о том, что жаль, что на этом солнце, у этого моря нет Андрюшки... Папе здесь хорошо. Я хочу, чтобы Леночка это твердо знала и знала, что она сделала совершенно правильно, единственно правильно, что настояла на его отъезде. Климат для него волшебный. Дышется ему легко. Ему все нравится..." Ему все нравится...
Есть вещи, перед которыми мы бессильны. Но есть люди, конкретные люди, с именами и фамилиями, которые не дали мне возможность увидеть моего отца даже на смертном одре. Я не простила им. И до сих пор прошу, молю нашего немилосердного Б-га отомстить за меня, за мою несостоявшуюся встречу, за мою бесконечную разлуку, за мои слезы и боль. За моего папу. Господи, услышь меня!
Мне казалось, что мне этого не перенести. Но я всегда вспоминаю слова моей бабушки: "Б-г дает человеку несчастье и одновременно дает силы, чтобы его перенести". Я перенесла. Жила. Живу. Но что-то безвозвратно умерло во мне вместе с папиной смертью. А что-то появилось во мне новое, необъяснимое и неощутимое, что приблизило меня к нему и уменьшило расстояние между ним Там и мной еще Здесь.
И все это называлось одним словом - отказ.
В начале 1988 года, когда Андрею было почти восемнадцать лет, и угроза быть призванным в армию уже стучалась к нам в дверь вполне реально в виде предупредительных повесток с адресом призывного пункта, я решилась на еще одну разлуку - разлуку с сыном и мужем. Посоветовавшись с Герой, получив поддержку от Анечки и вызов из Израиля на имя Геры и Андрея, я написала нотариально заверенное заявление, что я не возражаю против отъезда моего сына и мужа в Израиль и не имею к ним никаких материальных претензий. Такая казуистика была необходимым шагом для их подачи документов в ОВИР.
