Михаил Салтыков-Щедрин - Том четвертый. Сочинения 1857-1865
— Его надо непременно принудить жениться на мне, Базиль! — говорит Мери брату, немедленно после изложенных выше размышлений.
— Еще бы! — отвечает Базиль.
— Я заставлю его заложить имение, — прибавляет Мери.
— И мы отлично покутим!
— Тебе бы только кутить!.. нет, я желаю ехать за границу, я хочу видеть порядочное общество!
— Ну, а я останусь управлять вашим имением… ах, Мери, какую я тройку себе заведу!
Но все эти расчеты разбились о бесхарактерность Яшеньки, которая, в этом случае, послужила ему лучше, нежели самая закаленная твердость. Однажды, идя по аллеям маленького сада Табуркиных, он не без волнения заметил, что за плетнем, отделявшим сад от поля, движется нечто подозрительное: не то робкий любовник, не то вор, выжидающий только удобной минуты, чтобы перелезть через плетень и наворовать в саду яблоков, которые в ту пору были в самой поре их зрелости.
— Яков Федорыч! — послышался из-за плетня робкий голос, как только Яшенька поравнялся с тем местом, где мелькала подозрительная тень.
Яшенька не мог больше сомневаться: то был голос Федьки.
— Что ты, что ты! — сказал он, серьезно струсив, — ступай прочь! ступай прочь!
— Маменька приказала вам кланяться! — продолжал Федька, — они приказали доложить вам, что очень больны: доложи, мол, Якову Федорычу, что я, мол, очень больна, и приказали подать вам письмецо-с…
Тщательно сложенная бумажка просунулась в эту минуту через плетень. Яшенька схватил ее с какою-то лихорадочною жадностью и всем телом вздрогнул.
— Что прикажете сказать маменьке? — послышался за ним голос Федьки.
Но он не слышал; он бежал во весь дух по саду, сам не зная зачем и куда, но сжимая и комкая письмо, которое надрывало его сердце и жгло его руку.
VIII
«Друг души моей, милый Яшенька! — писала Наталья Павловна, — жив ли ты, здоров ли ты? очень меня сие скорбит и сокрушает. Я больна, насилу ноги таскаю: вот как старуха твоя без тебя расклеилась! Что касается до того, что ты меня огорчил, то я тебе сие по-христиански простила, и если бы ты вздумал меня утешить своим возвращением, то будь уверен, мой друг, что я ни слова ни теперь, ни в будущие времена о том тебе не скажу. А как твое есть желание потомство после себя оставить, то я тебе сие намерение благородным манером совершить не препятствую, но ах! не скрываю от тебя, что было бы грустно родительскому сердцу, если бы известная тебе наглянка заняла в сердце твоем то место, которое должна занять девица достойная и честных правил. Итак, приезжай без опасения. Друг и мать твоя
Наталья Агамонова.
P. S. Вчера я целый вечер все думала о тебе и ах! сколь сие прискорбно было моему сердцу!»
Яшенька прочел это письмо и горько заплакал.
«Маменька! милая маменька! — думал он, — как жестоко, о, как жестоко я оскорбил вас!»
И он тут же начал придумывать, каким бы образом вырваться из этого омута, в который он сам себя ввергнул, чтобы возвратиться к ясной безмятежности детского возраста. Однако и здесь дело не обошлось без колебаний. Слабая его душа, постоянно имевшая в виду только одну цель: найти себе господина, мучительно колебалась в выборе между Натальей Павловной и Мери. С одной стороны, симпатии его, несомненно, принадлежали Агамоновке, где и место было у него уже насиженное, но, с другой стороны, жаль было оставить и Табуркиных, потому что здесь впервые забилось его детское сердце, впервые начались для него отношения, которых обаятельной силе он невольно должен был подчиниться. Однако, после непродолжительной борьбы, Агамоновка все-таки одержала решительную победу, и Яшенька решился воспользоваться первою ночью, чтобы устроить ту же самую штуку, какую, две недели тому назад, он удрал над маменькой. Но так как вместе с тем этот день был, по расчету его, последним, который он оставался у Табуркиных, то он и вознамерился провести его как можно приятнее.
— Сегодня уж, так и быть, кутну во все лопатки! — сказал он сам себе, — а то ведь этакого случая после и не дождешься, пожалуй!
С этою целью, как только кончился обед, он подошел к Мери и шепнул ей, что желает сообщить нечто важное в саду.
— Вы, моя Меринька! — сказал он, когда они достигли той самой отдаленной аллеи, где он, за час перед тем, читал письмо Натальи Павловны. Вместе с тем он простер руки, чтобы обнять ее.
Мери вопросительно взглянула на него.
— Что это за медвежьи шутки! — спросила она, ударив его по рукам.
— Вот-с видите… вы сейчас и обижаетесь! вот мне хотелось бы этак взять да обнять… поцеловать вас, а вы обижаетесь!
— Откуда это такая нежность на вас напала?
— А это так-с… я вот сидел за столом и все думал… думал я, как бы хорошо было обнять вас… да-с! на меня это иногда ужасно как находит… особливо после обеда.
— Какие вы глупости говорите!
— По-вашему, все глупости-с… а вы меня лучше приласкайте! Помните вы, как я в ту пору ночью-то пришел! вы мне тогда обещались, что будете любить меня…
— Ну что ж… я и буду любить, когда вы женитесь на мне!
— Это не штука-с… мужа любить… а вы вот теперь бы меня полюбили!
— Какой вы смешной! и глаза у вас какие-то странные!
— Это от любви-с… я желал бы, чтоб вы позволили мне называть вас Меринькой!
— Отчего же вы не хотите называть меня просто Мери, как называют другие?
— Оттого, что я не хочу, как другие… я это сам придумал: «Меринька»… я не при всех, я хочу, чтоб вы один на один мне позволили… Меринька!
— Ах боже мой! да называйте, как хотите!
— А еще бы мне хотелось, чтоб вы позволили мне обнять вас!
— Вы пьяны, мсьё Агамонов!
— Нет-с, я не пьян… я просто влюблен-с!
И он насильно хотел обнять ее, но Мери вооружилась и исцарапала ему лицо ногтями.
— Ну, вот вы и царапаетесь! Разве так любят!
— А то как же? — спросила Мери и засмеялась.
— Любят… значит, целуются… целый день-с… Вот Василий Петрович вам скажет, что я не лгу! — продолжал он, увидев Базиля, шедшего к ним навстречу.
— Что такое? — спросил Базиль.
— Да вот Марья Петровна царапаются… я их обнять хотел, потому что наконец я жених…
— Ах ты, фофан! а ты и струсил… смотри, как порядочные люди поступают!
В одну минуту он схватил сестру за руки и поцеловал ее в губы. Яшенька облизнулся.
— Нет, ты никогда ямщиком не будешь! — продолжал Базиль.
Итак, намерение пожуировать не удалось Яшеньке, и хотя он, в продолжение вечера, и пытался неоднократно возобновить свои домогательства, но безуспешно, потому что Мери и с своей стороны избегала оставаться с ним наедине.
Наконец наступила ночь… На дворе стоял сентябрь в половине, и по ночам уже прихватывало легким морозцем. Ночь была тихая и месячная, небо блистало самою яркою, почти ослепительною синевою; чуткость и прозрачность в воздухе были изумительные; где-где залает на деревне собака, или застучит в чугунную доску сонный сторож — и звуки далеко-далеко разливаются во всей окрестности. Но Яшенька не замечал ни красоты ночи, ни того, что месяц обливал каким-то дремлющим светом и пурпуровую листву дерев, и жниво, и пруд, и белую церковь, стоящую на пригорке, и сообщал всем этим предметам какой-то полупризрачный колорит, как будто бы перед глазами были не дерева, не жниво и проч., а только бестелесные их начала, о которых проповедовал в свое время Сент-Мартен. Напротив того, Яшеньке даже досадно было на месяц, потому что он мог легко выдать его фигуру, воровски пробирающуюся мимо усадьбы; ему было досадно на прозрачность воздуха, потому что через это делался слышным шум его шагов; ему было, наконец, досадно на самую осень, потому что она покрыла землю пожелтевшими листьями, которые при каждом его движении производили шорох. И хотя в доме все спали без малейшего беспокойства, однако ему виделось во всяком окне по голове, ему чудилось, что вот-вот отпирается окно сперва в Базилевой комнате, потом в Меринькиной и раздается крик: «Держи его! лови его!» Чтобы не быть замеченным, он выбрал дорогу на сад и ловко перелез через плетень, который устроен был из кольев, заостренных сверху. И несмотря на то что сердце в груди его билось сильно, он не дал себе ни минуты отдыха, и едва очутился в поле, как пустился бежать во всю мочь целиком, не разбирая, что у него под ногами, беспрестанно падая и в ту же минуту вновь поднимаясь.
— Маменька! маменька! — закричал он, едва завиден кровлю отческого дома.
Наталья Павловна, как бы предчувствуя ожидающую ее радость, еще не улеглась спать, хотя был уже второй час ночи. Заслышав на дворе шум шагов, лай собак, а вслед за тем и голос Яшеньки, она мгновенно очутилась на крыльце и через секунду уже держала Яшеньку в своих объятиях.
— Ты что ж это хотел со мной сделать? ты в гроб, что ли, хотел меня вогнать, Яшенька! — говорила Наталья Павловна, всхлипывая и обливаясь слезами.
