Екатерина Садур - Дед Аполлонский
-- Где деньги? -- крикнул этот его сын и стал выбрасывать куски мыла на пол. А дед Аполлонский сидел молча в своем кресле и не смотрел ни на нас, ни на сына. Он сидел и делал вид, что читает газету, а на стеклах очков у него скопились слезы.
И тут вдруг Зойка крикнула:
-- Хватит!
Но непонятно было, кому она это крикнула, то ли сыну, то ли деду, чтобы он сказал что-нибудь.
А я крикнула:
-- Как вам не стыдно! -- но это уже точно было к сыну.
Только он нас опять не услышал, словно нас не было в комнате.
-- Я с вами говорю, -- сказала Зойка.
Тогда он посмотрел на нас мутно и ответил:
-- Да я же тебя, сопля, раздавлю!
-- Это ничего, -- сказала Зойка, -- меня папа еще не так бьет!
А я добавила:
-- Она вам не сопля! И если вы ее раздавите, вас посадят в тюрьму.
А Зойка крикнула ему:
-- Это нехорошо -- приходить к пожилому человеку и все у него раскидывать!
А я стала грызть ногти.
И тут дед Аполлонский сказал:
-- Он так всегда. Он мою пенсию всю забирает до копейки, а мне ни на что не оставляет... А мне так иногда хочется!
Но тогда сын его крикнул:
-- Да хоть ты не лезь, старый! Без тебя разберемся!
Тогда Зойка сказала:
-- Мы взяли шефство над дедушкой! Он не может дать вам денег! У него кончилась пенсия... сегодня...
-- Да, -- говорю, -- я тоже видела, как у него кончилась пенсия.
Дед Аполлонский закивал, ему запретили участвовать в разговоре.
-- Ладно врать, -- сказал нам его сын, -- он всегда под конец месяца пенсию получает. А сегодня у нас что?.. Конец месяца! -- а потом он еще стал бормотать что-то рваное, но нам уже было не разобрать.
-- Все равно, -- сказала Зойка, -- мы не дадим вам так ему дер-зить!
Тогда он стал топтаться с ноги на ногу, и мне очень не нравилось, что у него на подошве фотография. Он смотрел на нас мутно, он, наверное, даже не все понимал из того, что мы ему кричали. Зойка доходила ему ровно до локтя, и он смотрел вниз на нее, даже слегка сощурясь, словно она совсем была крошка и он не мог ее разглядеть.
-- Уходите! -- крикнула я с обидой в голосе. -- А то вы... -- и тут я опять увидела пол дедовского лица из-под валенка, -- а то вы так натоптали!
А Зойка совсем осмелела: она стала его тихонечко подталкивать, она взмахивала так легко руками в белых школьных манжетах и быстро-быстро бормотала: "Идите-идите!", я даже сначала не разобрала, что она там бормочет. У нее так быстро мелькали манжеты, как будто бы летел пух из подушки. Я тоже стала, как Зойка, взмахивать манжетами и точно так же бормотать. А сын деда Аполлонского пятился от нас сначала, но потом остановился и крикнул нам:
-- Чего размахались тут, как две курицы? Я же к отцу при-шел, не к вам! Я здесь живу, между прочим! Мне, может, и пенсия никакая не нужна!
Но мы не отступали. Тогда он взглянул на деда, не заступится ли он, но дед так же, как мы, замахал руками и стал говорить: "Идите-идите!" Зойка засигналила ему, чтобы он молчал. А сына сильно раскачало от наших толчков, и он сказал деду:
-- Да я сам уйду, старый партизан!
В общем, ушел, и пока он шел к прихожей, фотография на подошве прилипала к полу с каждым его шагом, а потом с чавканьем отклеи-валась.
Мы тогда быстренько собрали мыло и поставили красиво в сер-вант: зеленые коробочки к белым, желтые к розовым, а рядом поста-вили фотографии. Но и это не развеселило деда.
-- Он всегда деньги у меня забирает, -- сказал нам дед, -- первый раз не забрал... А так всегда, как только пенсию получу, приходит и все забирает до копейки. Я и так себе ничего не покупаю, только хлеб и творог. И вот еще что покупаю, -- и он показал на рублевое мыло в серванте, -- покупаю, потому что красиво. Я все красивое люблю... А он все пропивает! Пришел, все на пол побросал, натоптал... Я себе на похороны откладывал в одно место. Думал: не скажу никому, так он нашел и все до копейки забрал. Я ему говорю: "Оставь! Это мне все нужное!" А он мне говорит: "Тебя, дед, государство бесплатно похоронит!" А кто меня без денег похоронит? Я себе еще рубашку новую спрятал, и все такое... Да только боюсь, сын найдет и пропивать понесет! А мне что, когда я умру, во всем старом ложиться?.. -- и у деда слезы выкатывались из-под пластмассовой оправы и свисали каплями с подбородка...
Была Родительская Суббота. Женщина Лена сказала бабушке, что все наши из церкви едут на кладбище. Мы с бабушкой тоже со-брались, но я не знала, к кому нам ехать, -- оказалось, что к бабушкиной маме. Она умерла, когда была война. С нами еще проси-лась тетя Тома. Она приехала к нам в шесть утра с белой и синей сиренью. Она к нам часто приезжала с дочкой Аллочкой. Аллочка была хорошенькая, только молчаливая. Они обе смотрели на меня, со-щурив глаза, и говорили бабушке: "Все растет Олечка?" А бабушка говорила, что сейчас все высокие, а тетя Тома говорила, что все не все, а Аллочка была не такая...
У тети Томы болели ноги, она, когда к бабушке приходила, вытягивала их на табуретку и бинтовала. У нее были бинты -- сто метров. Я однажды смотрела, как тетя Тома заматывает свои ноги, а потом говорю: "Вам, тетя Тома, штаны не нужны!" "Да я ведь и сама знаю", -- сказала тетя Тома. Тогда бабушка сказала: "Иди в свою комнату!"
Я пошла и села думать, почему тетя Тома щурится, но тут ко мне вошла Аллочка и сказала: "Мама сушит бинты на вашей батарее... Мне сказали посидеть с тобой!" Мы сидели и молчали. Я не знала, о чем с ней говорить, тогда я решила рассказать ей про маму:
-- Она у меня в Москве -- артистка! Она меня очень любит и всегда шлет посылки! Вот недавно сапожки прислала резиновые с мишками по бокам и платье до пола... Она звонит каждый день, и мы с бабушкой скоро уедем к ней навсегда! Мы уже были у нее прошлой зимой, ходили смотреть на Кремль. Она на Кремль каждый день смотрит...
И я думала, что мы сейчас ее обсудим или хотя бы Кремль, но Аллочка ничего не сказала. Тогда я вспомнила одну книжку про разговоры. Там было написано, что если собеседник говорит с вами неохотно или вообще уходит в себя и не отвечает на ваши вопросы, то, значит, ему неинтересна беседа; попытайтесь его заинтересовать. Го-ворите как можно больше про него. Но я не знала, что говорить про Аллочку, я решила ей спеть, меня еще давно Зойка научила:
В одном городе жила парочка:
Мать, отец и двенадцать детей,
И была у них дочка Аллочка,
И была она всех хорошей!
Я постаралась особенно четко спеть слово "хорошей", чтобы заинтересовать Аллочку, но Аллочка все равно молчала и щурилась.
И мы поехали в трамвае через весь город на кладбище. И мы ехали по таким узким улицам, что листья касались вагонных стекол с двух сторон, а с моей стороны как раз было открыто окно, и листок -- раз! -- шлепнул меня по лицу, а я его сорвала. Он был такой большой, с дырочкой от насекомых, и я стала смотреть в дырочку на тети-Томину ногу, тетя Тома смотрела на меня тяжело, а Аллочка стояла, опустив ресницы в сирень. Потом была остановка "Зоопарк", там всегда пахло разными животными, и я посмотрела на бабушку: может быть, тетя Тома сойдет, просто она здесь жила, но бабушка отвела глаза в сторону.
У кладбища была кирпичная стена, за ней начинались мертвые. А у стены сидели бабки и продавали сирень и бумажные васильки на железных палочках, и мне они казались красивее настоящих. А одна бабка отмахивалась от комаров бумажным васильком, но не видела шмеля, а он сел ей на лицо, весь бархатный.
-- Я уже не помню, Тома, где она лежит, -- сказала бабушка, -раньше-то я часто к ней ходила, а сейчас уже, наверное, и могилы нет, может, бугорок маленький остался.
А тетя Тома сказала, что там, куда мы идем, была береза с красными насечками, но только как ее отыскать, ведь кладбище очень большое.
-- Больше нашего города, -- сказала я, но, к счастью, никто не услышал.
И там была аллея, ну прямо целая дорога с памятниками из мрамора, они стояли все ровной колонной -- летчики-герои, космонавты; от них шли тропинки в разные стороны. Нам было на тропинки. И уже те памятники остались у нас за спиной, пошли просто железные ограды, и мне бабушка сказала смотреть под ноги, чтобы не споткнуться. Я стала смотреть в траву, а там встречались бурые березовые листья, еще с той весны, и вдруг мне встретился лист из зеленой пластмассы, случайно оброненный с венка. А еще было много комаров, они садились прямо на лицо, и Аллочка лениво хлестала себя по щекам сиреневой веточкой. А бабушка достала одеколон "Гвоздика" и велела всем намазать ноги, даже тетя Тома намазала свои бинты. А мы уже далеко за
шли, и даже когда я оборачивалась, я видела только березы и кресты, а не мраморные памятники вдоль дороги. И даже встречались за оградами столики и скамейки, а на столиках всегда лежали пряники и хлеб для птиц и нищих. Тетя Тома всегда садилась за каждый столик, мазала свои обмотанные ноги одеколоном "Гвоздика", у нее все бинты стали мокрыми, и брала со сто-лов пряники. Тогда бабушка ей сказала:
-- Ты бы, Тома, не садилась на чужое!
Но тетя Тома сказала, что пряники для всех. А бабушка посмотрела на опустевший флакон одеколона и говорит:
