Петр Боборыкин - Долго ли?
— Говорят, автор-то замок уж себе выстроил, — все в том же смешливом тоне отозвался Лука Иванович.
— Видите, вот. А от вашего-то строченья — какая сласть?.. Сидите, сидите… то одну книжку почитаете, то другую, почнете потом из угла в угол комнату межевать, а там, глядишь, первое число придет…
Она не договорила и только мотнула выразительно головой.
— Что ж делать, Аннушка, — не торопясь выговорил Лука Иванович, — таланту такого нет, как у "господина Белло-с". — Он выговорил последние слова с интонацией Мартыныча.
— Вот этого самого сочинителя и есть "Огненная женщина"! — подхватила блондинка в блузе. — Я все припомнить не могла, как его фамилия. Только до конца-то нам еще далеко… Так хочется мне знать теперь: как это она мужа своего старого изведет… А к этому идет дело… я сразу догадалась.
— Ну, и мне потом расскажи: я не читал.
— Да ведь вы все насмешничаете… как следует, от вас слова не добьешься. Оно и всегда так бывает от большого ума… кто о себе много воображает.
Лука Иванович пропустил это замечание без протеста. Он продолжал покуривать.
— Видели, бумаги-то принес Мартыныч?
— Видел.
— Небось хорошо переписаны?
— Большой мастер.
— Еще бы!.. Зато жалованья одного двенадцать рублей, квартира опять, и доходы разные от переписки — нечего и говорить, живет аккуратно…
Она что-то не досказала. Справившись с косой и сжав немного губы, начала она опять с оттяжечкой:
— Мартыныч мне ручную машину хочет достать… говорит, на прокат можно за дешевую цену, а мне, говорит, по знакомству и совсем задаром дадут. Да это он так только, по деликатности, а с него плату возьмут. Аккуратный человек!..
Она вздохнула. Лука Иванович курил.
— Вам небось все равно, если он мне такую услугу окажет?
— Что за вопрос? — уже серьезнее откликнулся Лука Иванович.
— То-то, я так спрашиваю… Кто вас знает, вы, пожалуй, обидетесь?.. такой у всех писателей нрав. А мне машинку давно хочется. Вы когда еще посулили… настоящую, в сто рублей, чтоб и ботинки тачать, а где же вам!.. Я и не требую: не такие деньги получаете.
Нижняя ее губа несколько оттопырилась. Лука Иванович опустил глаза.
— Дело возможное, — пробормотал он.
— Однако же, вот не справили и ручной… Я нешто жалуюсь… Я только к слову… Благодарение Создателю, что сыта да обута, да комната есть.
Он слегка поморщился. Она это заметила.
— А мне ручная машина на руку будет. Первое дело — шутя выучусь, второе дело — детское, что понадобится, сейчас живой рукой… Мартынычу все бы за это надо хоть полтинничек в месяц; вы как думаете, Лука Иваныч?
— Разумеется!
— Хорошо это вы говорите: разумеется; а до дела коснется — и выдет один разговор. И так уж совестно… Сколько теперь он вам листов переписал? Я так мимоходом его давеча спросила…
— Ну? — с некоторой тревогой откликнулся Лука Иванович.
— Деликатный он человек, я уж вам говорила, и деликатный-то еще какой!.. А я по голосу его и по всему виду чувствую, что ему не хочется мне всю правду открывать.
Лука Иванович встал с кушетки.
— Надо ему на той неделе… — почти сконфуженно вымолвил он.
— Этакого человека обидеть недолго, Лука Иванович; ведь это его, трудовое. Только вы не подумайте, что он сам жаловаться стал — ей-богу, нет! Я насилу добилась от него ответа насчет листов, да и то небось притаил что… Вы хоть бы половину, что ли… Нужный человек…
— Хорошо, Аннушка, хорошо, — торопливо перебил он ее и запахнул свой халат, собираясь уходить. — Я вот насчет Настеньки хотел… Завтра поутру, не забудь порошок… непременно; я, пожалуй, поздно проснусь.
— Что за порошки… одна трата.
— Пожалуйста… я бы и сам, да рано не встану.
— Вот опять до петухов писать будете: а завтра начнете хныкать: голову разломит, нервы всякие…
И она глуповато рассмеялась.
— Так, пожалуйста, — повторил он, — красненький-то порошок.
— Хорошо. Чай, своя, не уморю.
Он кивнул ей головой, но руки не протянул.
— Свечи-то опять все сожжете, да и я-то засиделась… Вы бы лучше уж керосин жгли. Постойте, в клубе-то театр был, что ли?
— Вечер.
— Вы — даром?
— Нет.
— Неужто деньги платили? А сами сказывали — скука смертная… Хоть бы для меня достали даровой билетик. Мартыныч говорит: в прикащичий во всякое время, сколько угодно могу добыть билетов… Покойной ночи!
Она зевнула и встала со стула. Дверь за Лукой Ивановичем затворилась.
V
За письменным столом он посидел недолго, посмотрел переписанные Мартынычем листы и кое-где сделал поправки карандашом.
Под одеялом, на диване, он поворачивался не меньше часу. Спать давно была пора; но мысль забегала и туда, и сюда, захватывая по пути и прошлое, и то, что теперь висело над головой, словно петербургская болотная мгла. Новый толчок к этому беганью мысли дала женская фигура в светло-лиловом платье… Иначе и быть не могло. Лука Иванович, закрыв глаза, ясно видел все очертания пышного бюста и все даже складочки платья. Так все это и вырезалось на фоне гостиной, в какой-то особой перспективе, как оно часто бывает, когда думается о чем-нибудь с зажмуренными глазами. И тотчас после того всплыла «Аннушка», со всей обстановкой ее комнаты, в розоватом свете лампочки, с широким, плоским лицом и голубой круглой блузой. Выплыла и сразу пахнула тем, от чего Лука Иванович не может уж никуда убежать… точно в ней в этой голубой блузе сидит вся действительность, вся ее правда, вся ее поденщина… Не с ней, не с этой круглой блузой дотянул он всю свою жизнь до сегодняшней ночи; но она засадила его, быть может, навсегда в клетку, где и прежде было также не нарядно, да все-таки что-то как будто мелькало…
"Настеньке-то лекарства не дадут", — вдруг выговорил он про себя, и мысль его остановилась на дохленькой трехлетней девочке. Ведь вот она ему дорога же? Ему не хочется, чтобы ее детский кашель перешел в коклюш или во что-нибудь еще посерьезнее. Жаль ему ребенка — больше ничего. Пускай живет в сухом углу, пускай ест белый хлеб и ходит в крепких платьицах. Эта девочка доставляет ему что-то похожее иногда на семейный «очаг». Зовет она его «Юка», вместо «Лука», и это всякий раз веселит его. Она чувствует, что «Юка» — ее приятель, что от него ей никогда не достанется тукманок и окриков, как от «маньки», как она звала свою мать.
Эта девочка все, собственно, и сделала. Через нее жаль стало и мать. Лука Иванович почему-то заставил себя, поворачиваясь на кушетке, повторить, что именно "через Настеньку так все и вышло". Столкнулись они с Анной Каранатовной, как сталкиваются сотни пар в Петербурге. Ну, и ничего бы из этого не вышло, если б жалость не закралась… Одна ли жалость? Не замучила ли холостая хандра? Не заговорила ли запоздалая прыть показать, если не людям, то хоть самому себе, что он еще не так забит жизнью, что он не то, что себя одного, но и еще две человеческих «души» может прокормить. Полно, может ли?
Татьяна всхрапнула в кухне. Лука Иванович раскрыл глаза и глядел в темноту. Сердце у него явственно, физически сжималось.
"Полно, можешь ли?" — спросил еще раз невидимый собеседник. А что сейчас Аннушка говорила? Даже писарь Мартыныч солиднее тебя: обещал достать швейную машинку задаром и, наверное, достанет. Ты — его должник, с ним, с таким же поденщиком, как и ты, не можешь как следует рассчитаться… не можешь!.. У тебя в портмоне лежит одна красненькая, а ему ты больше десяти рублей должен; попробуй завтра отдать — Настеньке не на что будет красных порошков купить, и пойдешь по редакциям да по приятелям одолжаться трехрублевой бумажкой… Разве не правда?"
Вопросы были все обыкновенные, но отчего-то у Луки Ивановича выступил пот на лбу. Он откинул голову на подушку и расстегнул ворот рубашки. Ему невыносимо обидно стало от его полунищенства: оно представилось ему во всей своей унизительной пошлости и мелкой прозе. В нем сидело, как в окончательном выводе, все его прошлое, вся бесталанность его «карьеры». Он выговорил это слово, как бы дразня себя, и обратил глаза к письменному столу, уже ясно видному в темноте, после получасового лежанья. Сменялись на этом столе разные книжки и брошюры, газеты и журналы, исписано многое множество и графленой и неграфленой бумаги. За этим самым столом выучился он — шутка сказать — по-испански, и Кальдерона может без словаря читать, и статью задумал о таком испанском публицисте, о котором никто еще и не писал. Может он всякую работу взять на себя, всякую, только бы не требовали «купли-продажи» его совести… Да, признаться сказать, никто и не требовал, никому ее не нужно: малая, видно, ей цена. Пишешь — хорошо, а замолчишь — и того лучше. "Неужели оно так?" — совсем подавленный, спросил себя Лука Иванович и должен был сознаться, что "оно так". Никто и не просил его жить для идеи, никто не собирался с ним на войну, никто даже не подряжал его для схваток с личностями, не то что с принципами. Сам он работал «поштучно». Принесет, покажет: понравится — купят, не понравится — ступай, нам не требуется. Или сидел за черновой работой по найму. Заболей — явится десяток таких же грамотных, как он. Сегодня Лука, завтра Иван или Павел. Испанского языка не надо: за глаза и английского с французским!
