Борис Лазаревский - В лесу
V
На даче долго не могли устроиться, и портила настроение погода. Часто перепадали дожди, а по вечерам бывало сыро и казалось страшно в одиноком домике среди леса.
На дворе шумит и шумит, а что — дождь или деревья — не разберешь. Но уже в середине мая начались жаркие, почти летние дни.
Юлия Федоровна с утра и до вечера лежала в гамаке и говорила, что чувствует, как оживает вместе с природой.
Листов и Ольга и дети старались угадывать все, что она хочет, и делать ей только одно приятное. Ольга сама жарила для нее бифштексы, кипятила молоко и варила яйца. После города все повеселели. Даже Руслан как будто помолодел, делал стойки на птиц и гонялся за кошками, а ночью спал не в кухне, а на крыльце, как настоящий сторожевой пес.
Раза два в неделю заходил доктор, совсем молодой человек с козлиной бородкой. Он мало говорил, а на каждую фразу отвечал только кивком головы и, казалось, вечно куда-то спешил.
Уже все дачи заселились. По вечерам издалека слышалась военная музыка, а возле вокзала с шумом взлетали ракеты и потом лопались под самыми звездами. Но обитателям беленького домика не было дела ни до этого шума, ни до людей, производивших его.
Юлия Федоровна вставала рано и ложилась сейчас же после захода солнца вместе с детьми. Ложилась иногда с нею и Ольга, но, проворочавшись часа два, снова одевалась и выходила на крыльцо.
Услыхав знакомые шаги, Листов спачала глядел на Ольгу через открытое окно, а потом брал фуражку и шел к ней сам. Они садились рядом в гамак и долго разговаривали.
Случалось, что Листов уже не слушал ее слов, а только чувствовал возле своего плеча теплоту ее тела, отделенного одной легкой кофточкой, и думал: «Ведь я же не виноват, что мне с нею так хорошо, ведь я же не виноват…»
На совести было чисто.
В каждый данный момент он мог бы совершенно искренно себе ответить, что в нем не горит тайное желание рано или поздно овладеть Ольгой как женщиной, что любит он в ней больше человека, умного и отзывчивого.
И все-таки совесть его иногда болела до одурения. Было стыдно от сознания, что в то время, когда кончает свои дни жена, невыразимо страдая физически и нравственно, ему хорошо, он почти счастлив.
Простившись с Ольгой, Листов уходил в свою комнату и часто не ложился спать, а до самого рассвета сидел у окна и думал. Смотрел, как розовели при восходе солнца стволы сосен, слушал, как ворковала где-то далеко горлинка, и ему не хотелось двигаться с места.
Юлия Федоровна часто говорила с улыбкой Ольге: «Мна вот двигаться тяжело, а так я совсем чувствую себя лучше, могу даже подряд съесть три яйца. Вот только горло болит, это оттого, что после захода солнца было отворено окно».
Сам Листов желтел и стал молчаливее.
Однажды на дачу заехал навестить больную член суда Вяземцев. Оказалось, что Юлия Федоровна спит, а Ольга ушла с детьми в лес. Он прошел в комнату Листова и застал его плачущим. Листов даже не заметил, что вошел посторонний человек, и, уткнувшись мокрым лицом в горячую подушку, продолжал судорожно вздрагивать. Вяземцев сел возле него на кровать и спросил:
— Что с вами, голубчик?
Листов поднялся и испуганно поглядел на товарища.
— Что с вами, мой дорогой? — повторил тот.
— Да и сам… сам не знаю. Зашалили, должно быть, нервы, — ответил он, вытираясь платком, потом высморкался, сел на постели и потупился.
Вяземцев сделал грустную физиономию, погладил его по руке и целых полчаса рассказывал о случаях полного выздоровления чахоточных, и от слов человека, который совсем не понимал его настроения, на душе было еще мучительнее. Когда член суда ушел, Листову стало страшно, точно он собрался в далекую дорогу и скоро предстояло проститься навсегда с женой и детьми.
Только возле Ольги сразу делалось спокойно и мысли шли правильно.
Пятнадцатого июня после жаркого дня к вечеру поднялся ветер. Облака клочьями бежали по небу, светлели возле неполной луны, темнели и опять прятались за верхушками сосен. Тени рябили по земле, как волны, оставляя то синеватые, то фиолетовые пятна, и деревья шумели, как море.
Листов и Ольга сидели в гамаке, утомленные духотой и хлопотами возле Юлии Федоровны, которой в этот день было особенно худо. Ольга молчала, а Листов говорил:
— Самое вкусное в разговорах с тобой — возможность говорить правду о чем угодно. С другими женщинами этого положительно нельзя. Кстати, о женщинах. Сегодня ночью я долго о них думал и даже вывел известный закон, а именно: что полное обладание любимой женщиной оплачивается во всех случаях чрезвычайно дорого, умопомрачительно дорого. Никакой писатель или певец никогда не мечтал и не может мечтать о таких гонорарах. Ты думаешь, я так себе болтаю зря, — нет. Слушай, а потом критикуй. Вот три случая: первый, когда любимая женщина жена. Тогда мужчина за обладание ею часто платит всем своим здоровьем, всем своим денежным содержанием, служебной карьерой и будущим своих детей, — так бывает. Гонорар не маленький!.. Но в этом случае, как во всяком правиле, бывает исключение. Люди, профессию которых составляет искусство, иногда, но не всегда, не приносят в жертву только этого искусства.
Второй случай, когда любимая женщина — девушка или чужая жена; тогда плата за нее возвышается еще прибавлением ко всему перечисленному собственной совести. Тоже хороший гонорар. Правда?
Рассмотрим третий случай, когда любимая женщина — падшая или содержанка. Тогда платой бывает еще получение известной болезни, имея которую порядочный человек уже никогда себе не позволит жениться. Ну, и очень часто эти женщины берут все самолюбие мужчины и даже его жизнь. Так ведь?
— Может быть, это и так, — произнесла Ольга, — но женщина, раз она любит, то она готова заплатить за эту любовь всегда и всем тем, что ты перечислил в каждом из трех случаев, до жизни включительно.
— Согласен с этим и я. Значит, так или иначе, — любовь самое дорогое и для мужчины и для женщины,
— Да, — почти одними губами ответила Ольга.
VI
Когда было около двух часов ночи, Юлия Федоровна закашлялась и несколько секунд искала возле себя стакан с холодным чаем, потом зацепила его локтем и опрокинула. Стакан упал и зазвенел по полу.
Передохнув немного, больная встала с постели и, опустив свои худые, как кости, ноги в войлочные туфли, хотела дойти до стоявшего на подоконнике графина с водой, но после трех шагов у нее закружилась голова, и она села на холодный пол, поддерживая себя кулаком правой руки, а потом упала и вытянулась во всю длину изможденного тела. Зеленый луч луны, точно шнурок, тянулся сквозь щель ставни и скользил по белой кофточке Юлии Федоровны.
В комнате был тяжелый воздух. Пронзительно, не умолкая ни на одну секунду, пищал комар.
— Во-ло-я… — попробовала больная окликнуть спавшего в соседней комнате сына.
— Во-ло-и-чка…
Собравшись с силами, она доползла наконец до окна, а потом отворила ставню. Зеленоватый луч расплылся по полу в широкую ленту.
В окно был виден покачивавшийся между соснами гамак и в нем две белые фигуры.
«Если бы теперь воздуху, — думала Юлия Федоровна, — если бы я могла отворить и раму!.. Вдохнула бы — и сейчас бы стало легче. Они там вдвоям, а я никогда, никогда ничего подобного не буду переживать. Нужно окликнуть их». Она оперлась толом о подоконник и изо всей силы дернула задвижку, но та не поддалась.
Больная заплакала и, медленно опустившись на колени, снова свалилась на бок, и щека ее прикоснулась к полу.
«Господи, пошли смерть, только смерть, — может быть, я не верю в тебя, как нужно, но послушай меня, исполни последнюю мою просьбу, пошли смерть», — молилась мысленно Юлия Федоровна.
Зазвенело в ушах, и комната вместе с лунным светом медленно поплыла вокруг. Трудно было понять, какой это темный предмет лежит возле самого лица, и нет сил сообразить, почему во рту стало вдруг тепло и солоно, а в ногах и руках сладко…
— Послушай, кажется, Юлия в окно стучит, — сказала упавшим голосом Ольга Листову и соскочила с гамака.
— Нет, это тебе так показалось. Этого быть не может. Она спит.
— Смотри: окно стало темным, значит, ставня отворена.
Ужас сдавил голову Листову, и ему стало трудно дышать.
Через секунду оба они были в комнате. Юлия Федоровна не двигалась.
— Зажги спичку, — хрипло сказала Ольга, и этот голос Листов потом помнил всю жизнь.
Руки у него тряслись, и он долго не мог найти коробочку со спичками.
Наконец свеча, медленно разгораясь, осветила комнату, и лунный свет на полу пропал.
В двух шагах от окна лежала с полураскрытым ртом и мутными глазами Юлия Федоровна.
Возле лица чернела лужа крови; красноватая густая жидкость дотекла до валявшегося недалеко от покойной одеяла и расползлась в две стороны.
— Ну, за доктором скорее, может быть, это еще обморок от потери крови, — повелительным шепотом произнесла Ольга.
