Андрей Кучаев - В германском плену
- Я здесь потому, что у меня болит сердце. Я очень не хотел заниматься этим своим жизненно важным органом, но моя врач, хаузарцт, как у вас говорят, настояла. Потому что в России у меня был инфаркт. И, по ее словам, мне следует не ждать второго, а разобраться, что там теперь не в порядке. Тут хорошие специалисты. Например, вот в этой больнице, где сейчас я, целых два специалиста, и оба из России. Один работал у Амосова, а второй - его жена. Инфаркт же у меня был потому, что жизнь в России такая нервная, не захочешь, а схлопочешь. Кстати, я этот инфаркт перетоптался на ногах, так как его не заметил. Так, думал, обычные перегрузки или похмельные дела, это строго между нами, но вы ведь на честность? Я вам честно и говорю. Непьющих писателей же в России нет. Справьтесь у Чехова, его брат был талантливее его, да спился. Не Михаил - который актер - другой, тот тоже писал. Что еще? Водка в России очень плохая, хотя, если верить этикеткам, порой приходит из Германии. Это ваши и наши жулики, видать, снюхались. Что еще? За последнюю свою книжку я получил гонорар, который, если перевести в привычную для вас валюту, составляет сто марок, потому что договор со мной заключили в одно время, а рассчитались в другое. Что еще? За публикацию в газете я получал десять марок, а за рассказ в журнале - двадцать. Один раз я получил хорошо, когда дал рекламу одному страховому агентству. Скрытую рекламу. За нее мне исполнительный директор заплатил аж сто долларов, когда же я узнал, что он жулик и обобрал всех, кто у него застраховался (агентство называлось "Последняя Надежда" по имени его последней жены, а кто страховался, вероятно, подразумевали другое), я хотел вернуть ему деньги обратно - швырнуть в лицо, но к тому времени уже проел их и потому чувствовал себя пособником жулика. У нас теперь так: если ты сам не воруешь, то каким-либо образом обязательно влипаешь в пособничество. Вот оттого и инфаркт, оттого я уехал, оттого я здесь!
Я закончил эту тираду, способную пронять носорога, и перевел дух.
Он внимательно слушал, ни разу не перебив. Он даже кивал. Когда я закончил, он снова посмотрел на меня колючим вопрошающим взглядом и спросил как отрубил: "На! Клар! Дох! Варум зинд зие хир?!" То есть снова здорово: "Однако! Почему вы здесь?!" Тупой какой-то попался. Я собрал силы и снова начал ему объяснять:
- Я здесь потому, что в России мне негде жить. Потому что мне пришлось за гроши продать свою безобразную площадь, чтобы помочь родне, которой еще хуже, чем мне. Что жить у жены мне, творческому человеку, трудно, ибо она - тоже творческий человек, а ее подросшие дети - хоть и не творческие люди, но вполне могут сотворить своих детей, и всем вместе будет уже не до творчества ни первого, ни второго рода. Особенно если учесть, что дом, где мы все жили, стоит между новой веткой метро и старой веткой железной дороги, как раз на потолке станции "Петровская-Разумовская", которая, станция, намечена к расширению в отличие от нашей бывшей квартиры. Что еще? Что комбинат, где работала жена художником, приватизировали скульпторы, специализирующиеся на надгробиях для павших в бою мафиози. Что жена по этому случаю расписывала по хохломской технологии шкатулки и пасхальные яйца специально для нужд двора Ее Величества Королевы Англии, но шкатулки уехали, и от Ее Величества никаких известий, а за телефон не плачено и за квартиру подавно. Что еще? Что я попытался преподавать в родном гуманитарном и совершенно новом университете эстетику Аристотеля студентам и студенткам, которые оплачивали сами свое обучение, поэтому ничего из Аристотеля им не было нужно, кроме справки об окончании, о чем они мне на экзаменах простодушно поведали и нашли понимание, потому что выгнать весь курс я не мог - остальные преподаватели остались бы без зарплаты, а Аристотелю уже все равно. Что еще? Что в родном Союзе писателей один детский писатель сказал мне вместо приветствия: "Ты еще не в Израиле?" А другой детский писатель, проживающий в Париже, попрощался так: "Будь здоров! Вообще-то я думал, что ты умер..." И вот поэтому я здесь и еще, кажется, жив!
Он опять внимательно все выслушал. Даже сел, видно, устал. А потом мне опять лепит свое: "Варум зинд зие хир?!"
"Дарум!" - чуть не ляпнул я. Но не ляпнул. Чутье подсказало мне
не надо.
- Я здесь, наверное, по ошибке. Вообще-то я попал под велосипед, мне, наверное, полагается быть на кладбище...
- О, кей! - сказал он.- Велосипед - это годится! Это хорошо - велосипед! Можете оставаться здесь! А я напишу в отчете, что вас правильно поместили сюда, и вам оплатят через социал ваше лечение на все сто процентов! Всего хорошего!
- Скажите: а почему вы здесь?
- Вие, битте?*
- Варум зинд зие хир?
Он не нашелся, что ответить.
ОХ, УЖ МНЕ ЭТОТ ЕВРЕЙ КОСОЛАПОВ
Ох, уж мне этот еврейский вопрос! Перефразируя Вольтера: если бы его, этого вопроса, не было, его бы надо было выдумать! Германия и евреи. Тут почешешь в затылке. Как-то останавливает полицист, что здесь редкость невероятная, перешедшего улицу классического еврея - шляпа, пейсы, пальто трубой, черного все цвета - и что-то говорит этому человеку. Тогда еврей в ответ с апломбом: "Может, мне опять надо носить звезду Давида на лацкане? Или на спине нашить?" Полицист ему по-немецки: "Надо соблюдать правила уличного движения! Битте шён и аллес гуте!"
У меня в кармане удостоверение, где мой статус обозначен: "юдишь флюхтлинг контингент". Как известно, бьют не по паспорту, а по морде. Без лишней нужды я свой статус кому попало в нос не сую. На "морде" у меня ничего не написано, так, собачье выражение преданности на грани зарычать и тяпнуть. Поэтому меня поражает Косолапов. Великий человек. И фамилия у него, и "личность" вполне соответствуют: типичный великоросс-красавец с пышными усами и с налетом, я бы даже сказал, хохлацкой пригожести, что соответствует вполне и месту "догерманского" жительства Косолаповых - они из-под Донецка. Сначала я грешным делом принял его за немножко ловкача. Когда встретился с ним в одном присутственном месте. Я там с женой интересовался, что может заменить утраченную справку о "националитете" родни. Косолапов брал приступом более серьезную высоту:
- Могу я претендовать на дополнительные выплаты как пострадавший от нацизма во время войны?
- В чем заключались ваши страдания? - вежливо осведомился служащий.
- Мы были в оккупации, а потом я мальчишкой, вот таким хлопцем,- он показал каким,- попал в гетто.
- Нужны какие-то свидетельства, документы,- осторожно заметил служащий.Без документов, боюсь, рано говорить о выплатах. Кроме тех, что вам уже причитаются как контингентному беженцу.
- Все документы пропали во время землетрясения в Ташкенте,- сказал Косолапов с таким трагическим выражением лица, что на минуту мне и служащему показалось, сейчас он будет требовать компенсации за это знаменитое землетрясение.
- Запросите Ташкент, архивы, где могли сохраниться следы ваших бумаг,посоветовал служащий.
- Придется так и сделать! - сказал Косолапов если не с угрозой, то с упреком в бюрократизме служащего, которому безо всяких бумаг должно было бы быть ясно, насколько правдив проситель, коль он коснулся таких тяжелых для него и для всего еврейского народа вещей.
- Чего тебе дались эти выплаты? - спросил я.- Хлопотное дело. Могут подумать, что ты из-за денег все это затеял...
- Да плевать мне на деньги! - завелся он.- Тут дело принципа. Если мы пострадали, они должны заплатить!
Логика была железная. Я прикинул: Косолапову было лет пятьдесят с хвостиком. Нужен хороший "хвост", чтобы сходились концы,- пяти- шестилетним "хлопцем" он тогда бы мог и побывать в гетто. Дело тонкое, я расспрашивать не стал, а выглядел он моложе. "Неужели ловкач?" - подумал я безо всякого осуждения. Будь моя воля, я бы дал ему право на выплаты хотя бы за смелость и из принципа: если кто-то страдал, кто-то должен расплачиваться. Устного заявления должно быть достаточно!
Я подружился с Косолаповым, потому что мы были соседями по общежитию, жили в одной квартире на улице "цинковых хижин", или Цинкозаводской улице, ибо "Цинкхюттенштрассе" переводится и так, и так. Косолапов научил меня бережно относиться к своему прошлому. И еще: он научил меня бережно относиться к имуществу, даже если оно оказалось на чей-то взгляд не заслуживающим бережного отношения. Нам, прибывшим из страны, где диван стоит миллион, матрас четверть лимона, а кожаный гарнитур по карману лишь новым ротшильдам, больно было видеть выброшенные безжалостно на улицу совсем хорошие столы и стулья, серванты, кровати и целые гарнитуры, в том числе и кожаные! Про бытовую технику я не говорю: стиралки, холодильники и плиты стояли на каждом углу в дни, а точнее, ночи "шпермюлей". Чтобы рано утром чудовищная машина собрала и поглотила все это, предварительно перемолов железными челюстями.
В такие ночи Косолапов вытаскивал меня, ленивого, из общаги, и мы обходили, а позже объезжали на велосипедах "выставки" этих извергнутых из молчаливых домов, ставших сразу и вдруг ненужными вещей. Нагрузимся - и, как говорил Косолапов, "до хаты". Сам он мало что брал, только то, что было нужно, чего не хватало в "хате". Он был словно уверен, что его нужда где-то будет услышана и нужная вещь, как по волшебству, возникнет и будет поджидать его в поздний час, как "дивчина" своего "парубка". И такие вещи всплывали из небытия! Портативный телевизор. "Работает, Андрюшка, лучше нового! На кусок провода! Четыре программы!" В одно из таких скитаний я осторожно спросил его: "Откуда у тебя такая фамилия? Ну, совсем не еврейская?" Он сказал: "Сам удивляюсь. На моей родине целая деревня - и все Косолаповы!" - "И все евреи?" "Ага! - радостно вместе со мной удивился он, не замечая никакого подвоха в моих расспросах.- Глянь, какой телевизор! Хорошая фирма - "Дуаль"! Мне-то он не нужен, мне портативного хватает". Мы взяли телевизор, я поставил его в комнате общежития и не мог нарадоваться, как он работал. Так только, чуть бледноватая картинка. Потом я пошел на "шпрахи", долго не пересекались мы с Косолаповым, я рано вставал и поздно приходил. Не до "шпермюлей". Настало лето. В ночной час, проветриваясь у телефонов, я встретил Косолапова. Он катил тележку, в которой ничего не было. "Что так? Без улова?" - "Да мне ничего не нужно,- горячился он.- Гриль ищу. На природу выезжаем, надо бы мяса пожарить".- "Так они ж в "Коди" по девять марок!" - удивился я. Он поморщился, словно я своими словами предал какую-то чистую, разделяемую раньше совместно, идею. "Да зачем? Выкинут! Похожу чуток и - выкинут".
