Лидия Чарская - Т-а и-та
Рядом с Браун сидит «донна Севилья», или «кажущаяся испанка». Когда Ольге Галкиной было тринадцать лет, родители ее взяли девочку в Испанию, куда отцу Ольги было дано какое-то дипломатическое поручение в русское консульство. Галкины прожили в Севилье всего три дня, но с тех пор Ольга не перестает бредить севильскими башнями, свидетельницами далеких веков, дивной, полной блеска, природой, боем быков и испанскими серенадами. Белобрысая, некрасивая, светлоглазая, с маленьким ртом, Ольга скорее похожа на финку, нежели на испанку, и прозвище «донны Севильи», данное ей подругами, менее всего подходит к ней.
Рядом с «кажущейся испанкой» сидит «Хризантема». Это — высокая русоволосая девушка с осиной талией, обожающая цветы, преимущественно хризантемы и розы. Она засушивает их в книгах, зарисовывает в альбомы, всегда имеет один цветок хризантемы в пюпитре, другой на ночном столике в дортуаре. Все свои карманные деньги Муся Сокольская употребляет на покупку цветов, преимущественно хризантем.
Все четверо кивают Нике. Это значит, что записка прилетела от них.
Ника быстро вынимает из кармана носовой платок, прикладывает его к губам и, делая страдальческое лицо, подходит к кафедре.
— Фрейлейн Брунс, меня тошнит… Позвольте мне выйти из класса.
— Sprehen deutsch![6] — сердито роняет Скифка невозмутимым голосом, но при этом строго и подозрительно поглядывает на шалунью.
Ника Баян с покорным видом невинной жертвы переводит фразу на немецкий язык.
— Gehen sie, aber kommen sie schnell zureck,[7] — милостиво разрешает Августа Христиановна.
Ника тенью скользит из класса. У дверей она приостанавливается и, повернувшись спиной к классной даме, делает «умное» лицо по адресу класса. Мимика девушки богата выражением. Комический талант Ники известен всему классу. И весь класс, глядя на «умное» Никино лицо, дружно, неудержимо прыскает со смеху.
— Баян! — строго окликает девушку Скифки, — опять клоунство, шутовство! Здесь не цирк и не балаганы!
Ключ стучит по доске кафедры, Лицо немки, обычно густорозового цвета, теперь красно, как пион.
Но Ника ее не слышит. Она уже в коридоре… На лестнице… Быстро пробегает она по частым ступенькам и птицей взлетает в третий этаж. Вот и дверь «клуба» — комнаты, имеющей исключительное назначение и отнюдь не похожей на клуб. Единственная лампочка светит тускло. В углу ярко пылает печь. Ника быстро распахивает ее железную дверцу и несколько минут смотрит на огонь, присев на корточки. Потом вынимает из кармана тонкие ломтики черного хлеба, густо посыпанное солью, и осторожно кладет их на «пороге» печной дверцы.
Черные, собственноручно подсушенные сухари — любимое лакомство институток. За это подсушивание хлеба начальство жестоко преследует институток. Но запретный плод особенно вкусен, и никакие наказания не могут отучить девочек от соблазнительного занятия.
Ника так увлеклась своим делом, что не заметила, как с имеющегося в «клубе» окна, с его широкого подоконника, соскакивают две девушки. Одна из них довольно полная, с матовым цветом лица, задумчивыми черными глазами и пышными черными волосами. Другая повыше; она тонка и стройна; своеобразно и энергично ее смуглое лицо, похожее на лицо цыганенка. Курчавая шапка коротких волос дополняет сходство с мальчуганом-цыганом. Только большие черные глаза нарушают это сходство своим строгим, смелым выражением, вместе с гордыми энергичными бровями, почти сросшимися на переносице, и шаловливой усмешкой неправильного, детски капризного рта.
Не замеченные Никой, обе девушки тихонько подкрадываются к ней сзади, и вмиг тонкие руки «мальчугана» крепко, ладонями вниз, закрывают ей глаза.
— Ага! Попалась! Будешь сухари в печке сушить! — деланным басом говорит «цыганенок», в то время как ее подруга беззвучно смеется, оставаясь в стороне.
— Ах! — скорее изумленная, нежели испуганная, роняет со смехом Ника.
— Берегись, о, несчастная! Горе тебе! Ты заслуживаешь жесточайшей кары! — басит над ней смуглянка.
— Ха ха, ха! Угадала! Угадала! Это Алеко! Алеко! — вдруг разражается громким хохотом Ника и бьет в ладоши.
Смуглые руки вмиг выпускают ее глаза.
«Алеко» и есть. «Земфира» и «Алеко». Двое героев Пушкинской поэмы «Цыганы»: Мари Веселовская, с ее глазами и лицом цыганки, и Шура Чернова — два попугайчика из породы «inseparables»,[8] дружат уже с младших классов и не расстаются ни на минуту. Хотя Алеко, герой «Цыган» Пушкина, и не цыган вовсе, а русский, попавший в табор, но тем не менее, Шуру Чернову, похожую на цыганенка-мальчика, прозвали этим именем, а Мари Веселовскую — «Земфирой». Они вместе готовят уроки, вдвоем гуляют в часы рекреации, вместе читают книги. Их парты рядом. Они соседки и по столовой, и по классу, и по дортуару. Они обе ревнивы, как истинные дети юга. И ни та, ни другая не смеет дружить с остальными подругами по классу.
Сейчас обе они явились в «клуб», чтобы прочесть новую интересную книгу.
— Ага, цыгане, вот они чем занимаются! Как вам удалось вырваться из класса? — улыбаясь всеми ямочками своего розового лица, роняет Ника.
Жар печки горячим румянцем обжег щеки Нике; ее карие плутоватые глазки заискрились какими-то шаловливыми искорками.
— А вот… — начала своим низким грудным голосом Земфира и оборвалась в тот же миг.
Неожиданно шумом, смехом и суетой наполнился «клуб». Как вихрь, ворвались под его гостеприимную сень пять новых проказниц: неуклюжая, необыкновенно крупная Шарадзе; за ней высокая и изящная «невеста Надсона»; гибкая, тоненькая и нежная, сама похожая на цветок, Хризантема; донна Севилья, с ее восторженным лицом и рассеянными, блуждающими белесоватыми глазами, и подруга Муси Сокольской, «Золотая рыбка», или Лида Тольская, маленькая и шатенка с прозрачными веселыми серыми глазами и, стеклянным голоском.
Если у Муси Сокольской слабость — цветы, преимущественно хризантемы, то у Лиды Тольской совсем иная слабость: она обожает рыб. Как дома, так и здесь, в институте, в ночном шкафчике в дортуаре, у нее имеется крошечный аквариум, который она получила от своего брата в день ее рождения. С аквариумом большая возня: надо менять каждый день и воду, чистить его, кормить четырех золотых рыбок и двух тритонов, имеющихся в нем. Надо скрывать существование аквариума от Скифки и другой, французской, классной дамы, от инспектрисы и прочего начальства. Делу содержания аквариума Лида Тольская отдается с восторгом. Золотые рыбки и тритоны, это — ее сокровище, ее богатство. И сама она похожа на рыбку с ее холодными глазами, спокойными движениями и стеклянным голоском. «Золотой рыбкой» и прозвали ее подруги.
— Сухари! Сухари! Душки сухари! Прелесть сухарь! — запела армянка, подскакивая к печи и выхватывая оттуда горячий, как огонь, обгорелый чуть не до степени угля кусочек хлеба, и тут же отдернула руку.
— Ай, жжется! — взвизгнула она на весь «клуб» и закружилась по комнате, дуя себе на пальцы.
— Как вы удрали от Скифки? Вот молодцы! — весело воскликнула Ника.
— Меня затошнило, как и тебя, — смеясь, говорит донна Севилья; — им — (она мотнула головой на Хризантему и Золотую рыбку), — как водится, захотелось пить; у нашей Шарадзе спустился чулок, потому что лопнула подвязка, — как видишь, причины уважительные, не правда ли?
— А «невеста Надсона» как?
— А «невесту Надсона» увлек призрак жениха, — засмеялась Шарадзе — и она, проходя мимо Скифки, стада невидимой, как призрак или мечта.
— Глупые шутки, — презрительно произнесла белокурая Наташа и задумчиво продекламировала вполголоса:
Я не Тому молюсь, Кого едва дерзает
Назвать душа моя, смущаясь и дивясь,
И перед Кем мой ум бессильно замолкает.[9]
— А разве у тебя есть ум? А я и не знала, — невинно роняет подоспевшая Тамара Тер-Дуярова.
— Шарадзе, не воображаете ли вы, что вы умны? — вступается Золотая рыбка.
— А то глупа? Кто умнее — ты или я? Это еще вопрос, — неожиданно вспыхивает Шарадзе. — Кабы умна была, шарады да загадки решала бы, а то самой пустячной из них, душа моя, не умеешь решить, несмотря на все старания.
— Задай, мы все решим сообща, — примиряющим тоном предлагает Ника.
— То-то, решим… — ворчит Шарадзе, забавно двигая длинным носом. — Вот тебе, решай, коли так: «Утром ходит в лаптях, в полдень в туфлях, вечером в башмаках, а ночью в облаках». — Что это?
Общее молчание водворяется на мгновенье в «клубе».
— Что это? — возвышая голос, повторяет Шарадзе и победоносным и торжествующим взором обводит подруг.
Те молчат. «Донна Севилья» копошится у печки, аккуратно раскладывая у самой дверцы ее принесенные сюда свои и чужие ломтики черного хлеба, предназначенного на сухари. У остальных озадаченные, напряженные лица.
