Леонид Нетребо - Имидж
... Да, все были такие до смешного цветные: черный, белая, огненный... и розовая девочка Варя. Он улыбнулся и слабо произнес: "Барби... Можно?" Она кивнула.
Варя согласилась стать Барби. Зачем ему нужна была смена чужого имени, ведь он не собирался ее переделывать, ее, которая поразила его в одно мгновение - своим естеством. Почему - Барби? Наверное потому, что так она становилась ближе к "Андерсону", принимая правила игры, в которую Андрей уже, казалось, безвозвратно погрузился? Поначалу Андерсон отнес ее быстрое согласие в счет жалости к нему. Но, как оказалось, это было верно лишь отчасти...
Барби интересно рассказывала, как они жили в детском доме на Северном Кавказе. Все были очень разные: смуглые и белые, рыжие и вороные, но все говорили на одном языке - по-русски и считали себя, наверное, русскими. Впрочем, это не вопрос... Это вопрос-мнимость, он из ничего, - да-да, из ничего! Ведь тогда, в том детском мире об этом не задумывались - потому что это было вторично. Да, каждый из них знал, что может стать грузином, осетином, ингушом... если... Если за ним приедут какие-нибудь папа и мама. Какие-нибудь, любые. Это, наверное, самое важное - понимать, что главное в жизни не то, как называться... Барби умолкала и с грустным молчанием что-то искала в его глазах. Однажды, после такого разглядывания, она вздохнула и сказала, как будто найдя что-то: "Ты - Андрей!..." Андерсон не придал этому значения, как и многому из того, что она говорила, тогда и потом. Как порой не вслушиваются в смысл слов полюбившейся песни, полюбившейся - больше за музыку...
У нее был друг Вовка. Он часто дрался: за то, что его дразнили рыжим, за то, что Варю - еврейкой или цыганкой, почему-то ему это было неприятно, и за то, что их вдвоем вместе называли "жених и невеста". Потом его усыновила грузинская семья, - у них погиб сын в армии, говорят, был с красными волосами, а Вовка походил на него маленького, - так он сделался Беридзе. Володя, став "семейным", не забыл про Варю, как мог опекал, пока она жила в детдоме. Вообще, они с Володей, будучи еще совсем маленькими, поклялись, что когда станут взрослыми, ни за что, никогда в жизни не бросят своих детей, не допустят, чтобы они стали сиротами... После окончания школы-интерната ее направили в этот подмосковный город, она закончила училище, стала работать. Недавно приехал Володя с друзьями и сделал ей предложение. Они устроили в ресторане что-то наподобие помолвки, хотя она не давала согласие на свадьбу, ведь Володя - как брат... Правда, если быть до конца точной, то нет никакой ясности... Все перепуталось, она просила время подумать, разобраться в себе. Но друзья не могли просто уехать, поэтому все пошли в ресторан...
4.
Третье или четвертое утро в больнице было необычным. Оно разбудило не привычной капелью, а уже только солнцем, теплым и стреляющим фотовспышками из-за частых, плотных, но маленьких облаков, коротко печатающим на белой стене копии приоконных предметов: занавески, цветок в горшке, березовые прутья.
Мысли скакали и путались, но логика побеждала... Хватит лежать! Пора вставать и делать поступки. Ведь чем он ее поразил? Если коротко: ее поразил "Андерсон". В этом суть и в этом ключ. К будущему в том числе. А Варя - она станет Барби, - только для того, чтобы забыть прошлое... Нельзя останавливаться. Если остановишься, Андерсон, - Светлана, вот твой удел (дело не в конкретной Светлане - это типаж...). Хотя, и она уже вроде отрезанный ломоть. Засияла ее быстрая стремительная звезда, прямо метеор, в образе принца Сахарского. Да не принц он, - раздраженно закипает Светка, папа мелкий дипломат, а Федя... Фердинанд - будущий врач. Сказал, что она, его будущая жена, может там и не работать... - скорее всего так, там у них с женским равноправием небольшие проблемы... Ладно, соглашается Андерсон, благословляю, только с фотографией оттуда не медлить, и чтобы как положено: на фоне пирамид, в парандже, в окружении старших и младших жен... Светлана дует красивые губы, не спеша встает боком, еще раз демонстрируя новый джинсовый костюм, качнув тяжелой золотой сережкой, формой и величиной колесо африканской арбы... "Фараониха", - вслед ей весело думает Андерсон. Он доволен: за себя - прояснялся смысл его дальнейшей жизни, который он не собирается терять, чего бы ему не стоило; за Светлану - экзотическая, но определенность; еще раз за себя - личная, дружеская, земляческая ответственность в образе неприкаянной Светланы - в прошлом... Все устраивается как нельзя лучше, никаких помех. Итак, вперед!...
- Это за девушку воевал!... - гордо и радостно произнес Андерсон. Да, помнится, он дважды повторил одну и ту же фразу, наслаждаясь уважительным удивлением продавщицы гвоздик. Развернулся, под мокрыми тапочками зачавкала грязь, и пошел прочь, натыкаясь на прохожих, небрежно засовывая бумажные деньги, символ тривиальности, в глубокий карман санитарского плаща. Гвоздики, для дамы, за деньги - пресно до пошлости, не достойно Андерсона. Он сошел на конечной остановке, где выгружали свои рюкзаки, ведра и корзины с пучками зеленой рассады пестрые дачники. Быстро, насколько позволяло здоровье, двинулся в редкий березняк.
Вечером он вновь появился на той же остановке, по колена мокрый, с грязным полиэтиленовым пакетом, полным подснежников, испугав одинокую бабулю с козой, видимо, из соседней деревни.
- Да вот, - кивая на рогатую питомицу, запричитала бабушка, таким образом беря себя в руки, - по травку ходили по свеженькую, кое-где на опушках уже повылазила. Автобус-то твой недавно полон ушел, а ты либо хвораешь, милый?... - она еще раз оглядела его с ног до головы, остановившись на пакете, из которого топорщились силосом короткие стебли и лепестки замученных белых цветов.
- Нет, мать! - устало улыбнулся Андерсон, у него кружилась голова, это у меня имидж такой.
- Что - такой?...
- Имидж.
- А это чего?
- Долго объяснять. Но это - ничего плохого, только не всегда комфортно... Когда следующий транспорт?
- Через час. Ничего плохого, говоришь?... - бабушка, недовольно дернув за веревку покорно стоящую козу, еще раз критически осмотрела Андерсона. Дай я тебе вместо пуговиц-то хоть нитками наживлю, а то полосатый... - Она вынула откуда-то из байкового платка иголку с готовой ниткой и ловко сшила в трех местах борта парусинового плаща. Подергала, проверяя на прочность: - Ну вот, красивый. А то - холодно, и в вытрезвитель могут забрать. Ты больно-то не слоняйся, сразу домой.
- Спасибо, мать, - чуть не прослезился Андерсон, клюнув головой, - вот тебе букетик на память... О нашей встрече. - Он поставил пакет на землю, осторожно, стараясь не наклонять голову, чтобы избежать сильного головокружения, запустил туда обе ладони, как фотограф, заряжающий пленку, выхватил на свет добрую половину снопа, протянул бабушке.
- Да что ты, что ты!... - бабушка, смущаясь, прижала подарок к груди, роняя стебли. - Да зачем мне столько-то, рази только Машке, - она показала глазами на козу, - можно было небольшой букетик, два три цветочка, - она кокетливо хихикнула.
- Не могу, мать: два-три - имидж не позволяет.
- А-а... - понимающе кивая головой, - че ж не понять-то.
Вахтерша камвольно-суконного комбината не рискнула встать поперек дороги здоровенного бомжа, который рвался на второй этаж к какой-то Барби. Она отпрянула, боясь быть зарезанной или испачканной, пропустила хулигана на лестничную площадку и сразу же вызвала милицию.
Варя открыла дверь и увидела страшного грязного человека с охапкой вялых цветов, который несколько секунд молча мученически улыбался, а затем, закатив глаза, могуче рухнул к ее ногам.
Нос Светланы - как таящая сосулька: безостановочная капель. Однако, в отличие от ледяного стручка, он не сходил на влажное "нет", а увеличивался, разбухал вместе с носовым платком. Можно было подумать, что сама Светлана неиссякаемый генератор горючей влаги. Да что там, вся она дремлющий источник, носитель какой-то потенциальной энергии, тайной мощности... Андерсон не мог ясно оформить ассоциацию, которую навевала Светлана, сейчас - красиво страдающая на общежитской койке: ноги под себя, белое ресторанное платье, широко распластанное вокруг, - опрокинутая лилия; лицо - мокрое под белым... Невостребованная, нерасщепленная энергия - вот! За пять лет пристегнулись к "кому-никому" факультетские тихони, повыскакивали замуж подружки-замухрыжки, а ты, янтарный одуванчик с чувственной бомбой внутри, которая могла бы разорвать в клочья любого, наградив последней женщиной в жизни, из-за которой - если теряют - потом до самой смерти не живут и не веселятся - только похмеляются и вспоминают!...
Закатилась твоя египетская планида: что-то там у них не только с женским равноправием, но и с мужской самостоятельностью. "Федя хороший, он не виноват! Его отец сказал: прокляну!... Фердинанд говорит: надо ждать. Он уговорит отца... Ждать, может быть полгода, может, год... Он пришлет весточку, приедет!... " Может быть, Светик... Но ведь в твоих слезах и я виноват: "Леди Холидей..." Растянулись эти "холидейзы" на пять непоправимых лет - и сам не гам, и другим не дам. А может быть, ты сама не хотела иного?! Нет, ерунда - я просто друг, ты сама всегда так говорила. Друзья не бросают, Светик, поехали с нами. Мы с Барби - на Север, я туда добился направления. Почему Север? Эх, Светка, волосы длинные - память куриная: я ведь Андерсон. А тебе - какая разница, где ждать, на западе или на востоке? Север, Светка, это место, где люди себя ищут. И находят...
