Николай Лесков - Кувырков
– Да о чем-с, не для кого и не для чего… Ее никто читать не станет.
– Ка…а…к?
– Я вам сказал, что это дело самое естественное.
– Жеребцову-то стоять с Кобылиной в Конюшенной в самом окне в Европу?
– Ну да. Конюшенная, Коровинная, черт, дьявол – это все равно. Извините, я сегодня присутствую и должен одеваться, – сказал начальник, выведенный несносно из терпения.
– Ваше превосходительство!
– Ну-с?
– По крайней мере согласитесь, я пойду в Конюшенную: я удостоверюсь самолично, там ли они? Не ложь ли это еще, не напрасная ли тревога?
– Ах! Это уж скучно. Я вам сказал, что это пустяки, пустяки и пустяки! Что тут с Жеребцовым и Кобылиной, когда нас всех… нас всех… обращают… в каких-то лошадей…
– Ваше превосходительство! ваше превосходительство! Что вы изволите говорить, – воскликнул в ужасе Кувырков и, скрестив в ужасе на груди руки свои, задрожал.
– Говорю то, что делается: это не государство, которое умело бы подражать Европе; это не общество, а это… это табун… это дикий киргизский табун, который несется туда… к черту в зубы, на восток… к дьяволу… и… и… и хочет всем ржать про свое русское василетемновское направление. И пусть его… пусть… пусть его заберет черт.
– Удержать! – прошептал Кувырков.
– Э, да! Как раз вовремя… Смотрят, смотрят-с, сударь, в оба и держат… За хвост держат, а на спине-то уж… черт едет… Аксаковы, Катковы, черти, дьяволы… русское направление… ги-ги, га-га, тпфу, ги-ги-хррр.
– Но я не хочу, чтобы на мне ездило… русское направление… Я хочу, чтобы… ваше превосходительство…
– Да вот так вас станут спрашивать, хотите или не хотите: оно село, оно сидит… Что вы про неприличия, что там про нигилистов, все это вздор: я сам, если на то пошло, буду нигилист… А мы все лошади, и все это ги-ги-ги, ги-ги-ги, и будьте здоровы, – и начальник с этим неожиданно завертелся, загоготал, необыкновенно верно подражая лошадиному гоготу, и скрылся за дверью.
X
Когда начальник удалился в кабинет, Кувырков стоял с минуту, опустив на грудь голову, и потом совершенно убитый вышел на улицу. Шел Кувырков, а сердце у него так и кипело, в ушах стоял звон, а он земли не видел под собою, будто как он проиграл генеральное сражение. Так он прошел ряд улиц и на угле одной из них наткнулся на саечника, и вдруг тот ему крикнул: тпру!
Кувырков вздогнул: слово слышит дикое, а место ему показалось незнакомое.
– Где я и что я, – подумал, оглядываясь, Кувырков и, очнувшись, взглянул на угол. О Боже, и случай! Над головою Кувыркова на углу высокого дома, на синей жестяной доске красовалась надпись: «Улица Большая Конюшенная».
Варом обварило Алексея Кириловича. В глазах у него помутилось, по коже что-то будто рассыпалось, а в ушах загудело: «Жеребцов, Кобылина, Конюшенная». Кувырков хотел протереть себе глаза, но руки его не поднимались, он хотел вздохнуть к небу, но вместо скорбного вздоха человеческого у него вырвался какой-то дикий храп, и в то же мгновение ему вдруг стало чудиться, что у него растет откуда-то хвост, длинный, черный конский хвост; что на шее у него развевается грива роскошная, а морду сжимает ременная узда.
– Эге-ге, так вот отчего я не совсем все это понимал согласно с ним! – догадался, вспомнив недавнюю беседу статский советник.
Какой-то знакомый чиновник, поравнявшись в эту минуту с господином Кувырковым, сказал: «Здравствуйте, господин Кувырков!»
Кувырков отпрянул в сторону и храпнул так, что чиновник бросился бежать.
– Лошадь! и я лошадь! – радостно оскалив зубы, думал Кувырков и почувствовал, что левая нога, в которой у него давно обнаруживались подагрические припадки, против его воли, зашевелилась и начала бить по камню.
А из улиц и переулков навстречу ему все выходили лошади в шляпах, в фуражках, в бурнусах и кринолинах – все лошади и лошади.
Алексей Кирилович стоял и все метал копытом.
Люди проходили, оглядывали его и уходили далее, а он все маялся на одном месте. Храпнет, забьет копытом и, заложив за спину руку, повертит хвостиком своего мундирного фрака и опять сначала.
Из-за угла вышла какая-то дама в платье с длинным хвостом. Алексей Кирилович сейчас же сметил и сказал себе: «Ого-го-го! Вот она Кобылина-то! Ого-го-го-ro! вот я ее! вот я сейчас ее ого-го-го-го-го-го!»
Он дал даме поравняться с собою и вдруг адски храпнул. Дама вздрогнула и бросилась вперед.
Кувырков удивился, но, постояв одну минуту, вприпрыжку ударился за нею и догнал.
Догнав быстрыми скачками даму, Кувырков завернул вбок свою голову и, взглянув через свое плечо страстным взором в лицо перепуганной дамы, опять храпнул и залился громким конским ржаньем. Несчастная дама бежать, а Кувырков за нею, и за ними по улице раздавалось ги-го-го-го-го!
Перепуганная дама наконец догадалась, как ей спастись от взбесившегося статского советника и вбежала под какой-то подъезд, а Алексей Кирилович понесся галопом далее.
Устав, он шел несколько шагов тихо, помахивая головой и отпырхиваясь, как усталая лошадь, но как скоро силы его восстанавливались, он снова то несся рысаком по расчищенной дорожке Летнего сада, то собранным курцгалопом маневрировал по Марсову полю. Люди на него смотрели и дивовались и рассуждали, что это такое за чиновник и что у него за мудреная такая должность и сколько за нее ему положено жалованья? А Кувырков смотрел на них и радовался и гоготал: «Все лошади! Все лошади!»
XI
До четырех часов сумасшедший чиновник успел уже обежать очень много мест, – он был видим простым глазом на Марсовом поле, в саду, на островах, на Адмиралтейской площади и наконец очутился на набережной Мойки. Здесь он заметил у одного подъезда лошадь своего начальника, остановился, как вкопанный, впереди ее и тихо пырхнул.
Кучер посмотрел, посмотрел и крикнул: «Извольте отойти, чтоб лошадь на ударила». Кувырков не трогался. «Извольте отойти», – громче крикнул кучер. Кувырков стоял, как врытый в землю.
– Глухой, верно, – сказал другой кучер.
А в эту минуту на крыльце показался начальник с сторожем, вынесшим за ним портфель. Сел начальник в пролетку, кучер хлопнул вожжою и хотел объехать стоявшего Алексея Кириловича, но Кувырков этого не позволил. Он в эту же минуту приподнял полу своего пальто, щелкнул себя ладонью по ляжке и понесся орловским рысаком впереди начальниковой лошади.
Все усилия объехать Кувыркова на лошади были тщетны: он прямо подкатил к начальникову подъезду и смирно остановился здесь опять впереди лошади.
Изумленный начальник звал Кувыркова по имени, но Кувырков его не слушал: он едва стоял на ногах; едва переводил дыхание; но все-таки прямо отправился во двор к каретному сараю. Начальник послал за ним лакея. Алексей Кирилович не слушал, что ему говорили, и только отпырхивался. Дворники собрались, толкуют, судят, рядят, что это такое с человеком поделалось? Лакей побежал за городовым, а кучер отпрег лошадь и повел ее в конюшню.
Алексей Кирилович все наблюдал только за тем, что делали с лошадью, он прошелся с нею раза три по двору, пока ее проваживали, и потом пошел вслед за нею в конюшню. В конюшне Кувырков нашел порожнее стойло и стал в него. Пришел сам начальник и пробовал уговорить Кувыркова выйти, – ничего: стоит да ногой скребет.
Привели извозчичью карету, стали сажать туда Кувыркова с городовым, а он упирается, ржет и рвется все к лошадям, стали сажать насильно – брыкается. Усадили, однако, и домой привезли. Взошел Кувырков в свое жилище смирно, никому ничего не сказал и стал в уголочек. Что ни говорила ему Кордулия Адальбертовна, он на все только мотал по-лошадиному головою. Пригласили доктора, тот велел уложить больного в постель и пустить ему кровь. Но раздеть Кувыркова не было никакого способа: он визжал и брыкался с таким ожесточением, как будто бы с него драли кожу. Пришел г. Хржонжчковский и фельдшер, стали валить статского советника насильно, он пришел еще в большую ярость, так, что и подступиться невозможно. Позвали еще двух дворников. Дворник, молодой парень, послушав, что рассказывали о больном, подошел к Алексею Кириловичу один и говорит ему: «Тпрусь, дурка! Дай-ка я тебя распрягу!»
Значение этих слов было магическое. Алексей Кирилович от радости даже и зубы оскалил. Так его всего до рубашки дворник и разобрал без всякого препятствия, только все отпрукивал и оглаживал как лошадь. Но едва лишь завидел Алексей Кирилович, что фельдшер держит ланцет, а г. Хржонжчковский берет его за руку, как им снова овладело бешенство. Он кинулся, начал швырять все, что ему попалось под руку, и мания его перешла в настоящую mania furiosa.[5]
Беснующегося чиновника заперли в комнате, дали знать полиции и отправили в сумасшедший дом. Перед отправкой его туда к нему снова боялись приступить, и опять пошел к нему тот же молодой дворник.
– Тпру, тпру, дурашка, я тебя сейчас в иную конюшенку сведу, – сказал он Алексею Кириловичу, и тот опять обрадовался и снова от радости заплакал.
