Алексей Писемский - Подводный камень (Роман г Авдеева)
И если б я с тобою вечно
Мог говорить и рассуждать,
Все много, много бесконечно
Мне оставалось бы сказать.
И если б я единым словом
Поэму стройную рождал,
И с этим словарем столь новым
Души я все б не рассказал.
И если б океан с волнами
Свой дивный говор отдал мне,
Все было бы нельзя словами
Мне душу выразить вполне,
И если б вечность доживала
Часы последние свои,
Ты все, ты все бы не узнала
Последних слов моей любви.
Стихи эти кажутся сумасшедшими, но тот, кто безумствует ими, мучится об одном: что они недостаточно выражают силу его чувства. Ваша теория "любовь для любви" имеет тот недостаток, что она отнимает у вашего поступка чистоту и возвышенность, тогда как любовь без всякой теории могла бы придать ему и ту и другую. Останьтесь при вашем не хочу, но не ездите, по крайней мере, за границу: в деле, которое вы защищаете вашим телом и вашим поведением, это чрезвычайно важно; в нем именно только это одно и важно. Поезжайте в Петербург; не употребляйте там никаких усилий скрывать вашу биографию и в особенности ваши настоящие отношения к Комлеву; не называйте себя ни его сестрой, ни дальней или близкой родственницей, а между тем добейтесь уважаемого общественного положения, по крайней мере, держите себя так, чтобы думающие о вас с неуважением и избегающие вашего общества возбуждали отвращение к своим предрассудкам, как возбуждает его всякое варварство, или казались смешными, как это бывает со всяким невежеством. Комлев, без сомнения, будет отговаривать вас: уж такая у него душонка; но вы настойте на своем, - он стоит такого урока, - хорошо вам было бы также проучить его, обнаружив больше чувствительности к вашему сыну и навязав его попечению вашего слишком благоразумно-безрассудного поклонника: поступите таким способом, и мы готовы простить и самому Комлеву его незаслуженное счастие и вас готовы считать поучительной. Но это было бы противно теории. Вы едете за границу, и едете с тем, чтобы возвратиться оттуда все-таки не с Комлевым. Это водилось до вас и будет водиться после вас. Ваш пол от этого ничего не выиграл; количество положительных прав его нисколько не увеличилось. Вами также ничего не доказывается, как не доказывается и Комлевым. Поступая, по-видимому, наперекор предрассудку, вы на самом деле не хотите поднять даже соломинки к действительному разрушению предрассудка. С тех пор, как вы отправляетесь за границу, вы в такой же степени возбуждаете наше любопытство, как "Приключения английского милорда"{560}: не вы первая, не вы последняя. На ваш способ держать себя за границей накинут глубокий покров, но ни для кого не тайна, что и между заграничными людьми вы или вовсе избегаете тесных кружков и сближений, или вы не только сестра, родственница, но и законная супруга Комлева. Встречи с вашими соотечественниками вы непременно избегали; Комлев встречается с ними, но к себе их не водит. Сознанием неудобства вести такую жизнь вы избавляете, наконец, и себя от невозможного героизма гордо носить голову в вашем положении и выручаете г.Авдеева, которому предстоял неподъемный для него труд дать место такому положению в России: вы возвращаетесь в дом вашего невероятного супруга. Что означает промежуток времени, проведенный вами вне этого дома? Ничего; простой, ничем не осмысленный случай. Что означаете, наконец, вы сами: пророчество или сатиру? Ни то, ни другое: для пророчества в вас нет ни вдохновения, ни правды; для сатиры в вас нет... опять-таки ни правды, ни вдохновения.
Замечательно, что роман г.Авдеева читается отлично; составлен он очень складно; рассказан превосходно; действующие в нем лица на первый взгляд люди хорошего общества и образования, и люди, по-видимому, умные; а между тем почти об каждом из отдельных положений можно доказать, что оно нелепо, о людях, что один из них полоумный и деспот, а другой ходит по нитке, будто боясь разбудить сердитого барина; и что объясняются и поступают они до такой степени странно, что можно удивляться, как это они не удивляются взаимным нелепостям. Это ничего, что "Подводный камень" почти всеми прочитан и что он даже почти всем понравился: не читать таких произведений в нашей литературе - значит зарываться; роман г.Авдеева имеет все условия, чтобы быть читаемым; а что касается до того, что он нравится при прочтении, то по этому еще нельзя судить, будет ли он нравиться и спустя некоторое время, в особенности спустя долгое время; "Тамарин" этого самого автора был в свое время тоже очень замечен, что, однако, не мешает ему быть очень забытым. Чего недостает этому писателю? Ум, блеск, занимательность - все это у него есть. Он не богат изобретательностию; он даже вовсе не изобретателен; недостаток этого свойства он заменяет начитанностию: зато начитанностию своею он пользуется так искусно, что на первых порах она легко прослывает за оригинальность. Но в этом-то все и дело: ума и начитанности достаточно для того, чтобы написать дельную, доказательную статью, а если нравится диалогическая форма, то с ними можно написать, пожалуй, разговор в царстве мертвых; но их мало, чтобы написать доказательный роман или другое какое-нибудь произведение одной с ним категории: драму, поэму и даже маленькие стишки, о которых, то есть о стишках, вообще принято думать, будто ими ничего не доказывается, кроме их собственной бесполезности. Произведениям г.Авдеева недостает одного свойства, такого ничтожного, что теперь самое название его употребляется с большими оговорками: им недостает художественности. Если слово это кому-нибудь не нравится, хотя совершенно напрасно, можно сказать иначе: им недостает доказательности; потому что в произведениях того рода, в котором пишет г.Авдеев, художественность есть доказательность. Недостает ее потому, что, верно, в уме г.Авдеева нет той специальности, которая необходима для того, чтобы доказывать по этому способу. Нашему журналу не один раз вменялось в упрек, на языке довольно жестком, будто он исповедует искусство для искусства, то есть пищу для пищи, гимнастику для гимнастики и проч. Это и прежде было не совсем так{562}, а теперь вовсе не так. Мы наравне со всеми рассудительными людьми признаем, что пища употребляется или для насыщения, если это хлеб или говядина, или для услаждения вкуса, если это сладкие пирожки и конфекты, и что к гимнастике обращаются или для развития сил, пока они еще способны развиваться, или для поддержания их, когда они уже потеряли способность к развитию. В искусстве мы видим{562} один из способов обнаруживать истину и, если угодно, доказывать ее, проводить, распространять, - способ для обнаружения некоторого разряда истин, единственно применимый и удобный и для всех других истин, доступных для обнаружения и доказательства посредством него, в высочайшей степени энергичный и верный. Всем известно, а может быть, и не всем, может быть, одним только специалистам известно, что на художественные выставки для получения степени или для достижения других целей нередко доставляются портреты с лиц, неизвестных присяжным ценителям, и что, однако, эти присяжные ценители, если они действительно знатоки, произносят безошибочный приговор о сходстве или несходстве портрета с незнакомым им человеком. Не говоря об общем выражении, они могут указывать даже черты, которые отнимают сходство или придают его, и в этом случае имеют возможность так же мало ошибаться в своих соображениях, как, например, члены академии наук в своих суждениях о вероятности или невероятности какого-нибудь явления природы, о котором они получили известие от своего иностранного корреспондента. Что этим доказывается? Доказывается, что этот способ для обнаруживания правды, в своей верности, не уступает точным наукам{562} и что точность составляет даже необходимое условие доказательности по этому способу; доказывается также, что слово художественность не следует произносить с оговорками, тем более с иронией, и особенно с ядовитой, потому что степень этого-то именно качества в портрете и служит для присяжных ценителей орудием к открытию сходства или несходства между живописью и живым человеком, так как это качество по отношению к произведению искусства есть его логика, здравый смысл, сила доказательств. Когда мы говорим поэтому, что "Подводный камень" г.Авдеева, наряду с другими его произведениями, страдает отсутствием художественности, то мы говорим не какую-нибудь бессмысленную фразу, вроде следующей: "Роман г.Авдеева не удовлетворяет требованиям искусства для искусства", или: "В романе г.Авдеева нет того, чего нам хочется, без чего, конечно, он никому не может нравиться"; мы хотим сказать то же самое, что было бы сказано словами о какой-нибудь журнальной статье: "Статья эта бездоказательна", или: "Статья эта наполнена одними парадоксами", или, наконец: "Статья эта недобросовестна и поверхностна". Вот что нам хочется сказать о романе г.Авдеева, когда мы выражаем свое мнение о недостатке в нем художественности. И действительно, в романе г.Авдеева нет ни убедительности, ни художественной добросовестности, ни глубины и воздержности от парадоксов, выражаемых, разумеется, не словами и фразами, а живыми лицами, их действиями и положениями. Всего этого нет у него потому, что он вовсе не способен доказывать истину в той форме мышления, которую он избрал для себя: он на роман смотрит как на статью и преследует в нем свою утлую теорийку вроде: "любовь для любви", или: "об отношениях несвободных женщин к праздношатающимся хлыщам", а может быть, и какую-нибудь другую: потому что хорошенько понять этого нельзя. С г.Авдеевым случилось то же, что случилось бы с человеком, который бы для доказательства, что дважды два четыре, прибегнул к флейте или к скрипке. Нам хотелось бы указать на какое-нибудь самое осязательное доказательство в подтверждение той мысли, что в "Подводном камне" нет убедительности или художественности (потому что это одно и то же), а в ее авторе - художественной добросовестности, или, лучше, художнической совестливости, - хотелось бы указать так ясно, как обыкновенно указывают на явную несообразность в статье, только мы затрудняемся сделать это без оговорки. Оговорка наша состоит в том, что если нас обвинят, собственно за это указание, в педантизме, в рутинизме, узком морализме или просто в pruderie*, то поступят несправедливо: побуждения наши другие, они совершенно искренние и основаны на непосредственном впечатлении, а не придуманы при написании этой статейки. Теперь самое указание: нам кажется, нет, более, мы убеждены, что всякий не совсем, не дотла испорченный человек, сохранивший хоть сколько-нибудь душевной чистоты, в особенности обладающий некоторым художественным тактом, то есть просто порядочностию в образе мыслей, в окончательном результате непременно оскорбляется тем, что г.Авдеев так бесцеремонно распоряжается телом непорочной женщины из единственного побуждения оправдать свою мозговую выдумку. Талантливый писатель, хоть с небольшою искрою того огонька в сердце, который когда-то называли божественным, этого бы не сделал. Оговариваемся еще раз: нам казалось диким, странным, когда подобный упрек делали г.Тургеневу за его Елену{564}, нам показалось бы еще страннее, именно страннее, если бы такой упрек был сделан г.Достоевскому за его Наташу, в его новом романе, хотя мы прочитали пока одну только его часть ("Униженные и оскорбленные". "Время". Январская книжка), - и мы не только оговариваемся этими примерами, но приводим их именно в доказательство нашего мнения, что тот же самый упрек по отношению к г.Авдееву совершенно справедлив и заслужен. Непорочность - существует, в этом нет никакого сомнения; существует и противоположное ему качество: г.Авдеев эти качества смешивает, смешивает, может быть, потому, что он берется выражать свои мнения в несвойственной ему форме, - в романе, может быть, в романе только и смешивает. Он знает, что бывают случаи убийства, за которые не судят и не ссылают; он слышал, может быть, о том судебном случае, в котором отец, убивший при известных смягчающих обстоятельствах обольстителя своей дочери, оправдался на английском суде такою защитительною речью: "Убить-то я его убил, но я жалею не об этом; мне жаль, что я не могу убить его двадцать раз"; но г.Авдеев думает, будто английский суд оправдал этого убийцу из одной только потачки, и что и другие суды во всех подобных случаях руководятся тоже одною потачкой, а не строгим правосудием. Вследствие такого неправильного взгляда (мы судим по роману) г.Авдеев не дает и своей Наташе другого оправдания, кроме потачки, исключительно и единственно одной только потачки: любовный и семейный кодекс г.Авдеева терпимость, в нехорошем значении этого слова. Этим, конечно, объясняется, почему роман г.Авдеева имеет завидную долю нравиться столь многим читательницам; в этом, между прочим, заключается и причина того, отчего лучшие из читательниц (мы потому говорим лучшие, что нет ничего столь хорошего, что не предполагало бы еще лучшего), ищущие полноправности, но пренебрегающие обидным снисхождением, почитают роман г.Авдеева приближающимся к памфлету.
