Семен Подъячев - Разлад
Он не докончил и опять замолчал, как бы что-то думая, низко опустив свою косматую голову.
III
— Пришел я в город, — начал он, очнувшись, — купил в лавке сапожонки подержанные за три четвертака. Пошел в трактир чай пить… А день был базарный, в трактире все столы заняты, сесть негде… Ходил, ходил промеж столов, приткнуться негде… Пошел было уже вон, хвать, — у самого у порога в уголке сидят за столом трое: мужик, баба да мальчик, и один угол стола у них свободен…. Тут я и примостился… Подали мне шестерку чаю, налил я, стал пить… Вижу — не кипяченой водой чай заварен… Ну, да уж что станешь делать, — пью… Мужик с бабой молчат, на меня поглядывают… Мужик с виду сурьезный, немолодой уж, лет эдак, сказать тебе, под шестьдесят… бородища во какая, по пупок, над глазами брови висят седые, росту сам большого… грузный… Сидит в одной рубашке и ворот отстегнул, — жарко ему… Бабенка насупротив его сидит, чай разливает по чашкам… красномордая, молодая, гладкая… Не иначе, думаю, сноха это его… Ну, сидим это мы, друг на дружку поглядываем… Мужик вдруг и говорит: «Ты, говорит, земляк, откеда?» — «Да я, говорю ему, не здешний… Калуцкой… жил на фабрике, расчелся…» Рассказал ему, как и что… «Стало быть, ты, говорит, теперича без делов?» — «Без делов», — говорю. «А ты, спрашивает, работу хрестьянскую можешь вести?» — «Ну, вот, говорю, я сам хозяином был. И сейчас бы был, кабы не божья немилость». — «Та-а-а-к! — говорит. — И вид у тебя есть?» — «Есть, знамо… без виду нешто возможно». Замолчал он, поглядел на меня и говорит: «Пойдешь ко мне из лето в работники?.. Много ли возьмешь с меня до Казанской?.. Работать, говорит, на четыре души… Ну, знамо, и я, говорит, тоже помогать буду… Да мне, говорит, нельзя завси-то, у меня другое дело… углем занимаюсь… в Москву поставляю на места… Этим круглый год кормлюсь… Сын у меня, говорит, есть… в Москве живет по футлярному делу… Это вот, молодушка-то, жена его, а это сынишка… К Петрову я его выпишу на покос, — косите вместе, травы у меня много… Своей много, да сымаю еще рублей на двадцать пять… Нельзя иначе, — скотина: две лошади, жеребенок-стриган, бык, корова, овцы. Прямо скажу — полон двор скотины… Сам я вдовый, старуха давно представилась… Живу вот один… она вон за хозяйку… Сын в Москве, и, сказать тебе по совести, неудачный: соплей перешибить… худой, махонький, а за ворот-то запускает, во как! В дом подает плохо, — забастовщик, сукин сын… Ни в бога, ни в царя не верует… Развелось их, анафем, конца-краю нет… „Слабоды“ ишь какой-то им надыть… Мошенники! Начальства над собой не признают никакого, господам грубят… Какой-нибудь сукин сын, и цена-то ему монетка, — готов постаре себя за глотку… „Ты, говорит, старый чорт, отжил свое, пора тебя и на свалку в навоз, а то, говорит, от тебя зараза идет“… Допустил царь-батюшка до чего! И к нам в деревню трое повадились ходить… Книжки читают… листки какие-то… Я раз взял один, думал — троицкие от преподобного Сергия… поглядел — вот так троицкие! Уряднику показал… так, мол, и так, господин урядник, народ баламутят супротив начальства, нехорошо… А он, урядник-то, сукин сын, взял листок, да как сунет мне в рыло: ах ты, говорит, сволочь старая, не твое, говорит, дело, — начальство и без тебя знает!.. Такой же, видно, и урядник — забастовщик! В храм божий — и то перестали ходить… Батька стал серчать: „Служи, говорит, а для кого, для баб“… А баба, сам посуди, кака спосуда, что она смыслит, кака у ней молитва…»
— «Ну, так как же, говорит, земляк, что скажешь?..» Подумал я, подумал: все одно, куда ж итти, а пить-есть надо. «Ладно», — говорю. Стали рядиться… Он свое, я свое, выговариваю… Крепкий, вижу, мужик… выжига, прижима… Ну, да и я тоже не пальцем струган, вижу, куда гнет… Стакались, сошлись, порядились… Отдал я ему тут же пачпорт, а он приказал половому еще половинку принести… Выпили, спрыснули. «Пойдем, говорит, теперича на базар, в лавки зайдем, поглядим там, что надо, поросенка выберем, да и со Христом ко дворам»… Вышли мы из трактира, пошли в ряды… Зашли в одну лавку, красным товаром торгует, на три раствора, богатеющая… Народу страсть! Подошли мы все к стойке. «Дакась, — говорит мой новый хозяин приказчику, — ситцу, да гляди, без обману, давай какой подобротней»… «Да уж будьте покойны-с, — тот говорит, — кожа-с, а не ситец»… Начал приказчик куски с полок кидать. Начала Аксиньюшка выбирать… Бабенка, вижу, того, голой рукой не бери… Тот не хорош, этот не ладен… Откидывает куски, как навоз вилами… Прикащик инда серчать стал, — упарила она его… Выбрала под конец… Начали торговаться… по семнадцати монет купили 16 аршин… на два семь гривен сразу. «Теперича, говорит, кружевов давай да пуговиц». Купили и этого… «Ну, теперича, — говорит хозяин, — пойдемте башмаки покупать к Плошкину в лавку, а там, говорит, ты, Аксиньюшка, сказывала даве, сачек, ишь, какой-то тебе нужен? Уж за одно бы, все едино тратиться-то, авось, говорит, зачтется»… А сам на молодую глядит, и улыбка умильная на устах… Гм! — думаю про себя… Пришли в лавку, велел показать полсапожки. Подал приказчик простые. Думал, небось, баба деревенская, какого ей еще рожна… А она, — вон те и баба, — взяла, да как шваркнет их. — «Чего ты мне, говорит, дерьма-то суешь… не видывала я… ты давай мне щигреневые, на низком каблуке с благородным скрипом, да калоши резиновые мелкие». Подал тот. «Цена?» — «Три — полсапожки, без четвертака два — калоши»… Ловко, думаю про себя… Ай да Аксиньюшка!.. Отдал старик деньги… выкинул, все равно как сор какой… Ну, думаю, теперича, что будет… Куда пойдем?.. Приходим, гляжу, в одежную лавку. «Что вам угодно-с?» — «Да вот бабе сачек какой-то… есть у вас?» — «Сачек? Помилуйте-с! У нас сколько угодно-с… пожалуйте наверх-с»…
— Полезли мы все за малым наверх, на чердак, вроде как на какую-то вышку аль на колокольню… Встретил нас таматко другой малый… приказчик, что ли, пес его знает… здоровый, морда лопнуть хочет, винищем разит… Обрадовался нам… закидал словами… «Ты, молодец, — говорит ему мой хозяин, — не торопись, не танцуй, нам не на пожар, показывай товар получше»… «Будьте покойны-с, будьте покойны-с… Вот пожалуйте: картина-с, а не сачек… Извольте взглянуть, купец… глазам больно-с… ослепнешь»… Стою это я в сторонке, гляжу на них, и чудно мне, истинный господь, дивлюсь я, чего это они покупают. Понимаешь, братчик, сачек этот болтается на бабе, словно тряпка на колу… ни красы, ни радости. «На кой он ей, дуре, думаю, сачек-то этот, неужли в деревне носить будет?..» Ладно. Стою, жду, что дальше будет… Мерила, мерила наша мадама сачков этих… штук десять перемерила… Все не по ней! Чисто, понимаешь, голова, барыня какая… Под конец и языком трепать, сердешный, перестал… подает молча. Ну, выбирала она, выбирала, вертелась, вертелась перед зеркалом-то… и так гузном-то повернет, и эдак… выбрала, глядеть на бабу совестно, истинный господь… «Ладен ли этот, батюшка, будет?» — спрашивает у свекора. — «А мне что, — тебе носить-то… гляди… Ладен, так ладен… об цене будем говорить… Как цена-то? Много ль положишь?» — «За этот-с? С вас только без запросу восемнадцать с полтиной-с! Дешевле нельзя-с, все берут… мода-с! Фасон один чего стоит… материя»… Взял мой хозяин у него из рук сачек этот, оглядел кругом, встряхнул, и обернулся ко мне: «Как, говорит, думаешь, много ль давать?» — Да много ль, говорю… бутылки на две подымет… Засмеялся приказчик. — «Нонче, говорит, за эдакую цену до ветру не сходишь»… Начали торговаться, бились, бились, сошлись, слава богу, за двенадцать с четвертью да на чай приказчику… В двенадцать, значит, сорок пять этот сачек-то вскочил!.. Полезли опять на низ, старшему деньги отдали…
— Пошли после того на постоялый, оставили там покупки… четверку овса лошади всыпали и опять на базар к садкам, где поросят продают… Хозяин все ищет из боровков курносого, а молодая свинку. «Борова, говорит, мне не надо… с боровом хлопот много… лягчать, говорит, надо… то… се… бери его себе, коли хошь… вешай на шею…. а мне свинку давай»… Ишь ты, думаю я себе, похоже, бабочка-то с норовом… задом бьет…. кнута, видно, только хорошего себе не найдет… Настояла баба на своем, купили свинку без четверти за пять, на постоялый пошли, оставили ее там, дворнику наказали: поглядывай, мол, а сами опять в трактир пошли чай пить… Сели за стол, хозяин и говорит:- «Ну, теперича, говорит, надыть покупки спрыснуть… Выпьем Аксиньюшк… Я тебе красненького, кагорцу хошь?» Постучал. Велел половинку подать простого да красного… Принес половой. Выпили… Мне подносит вперед свого… «Пей, говорит, не бойся… Я сам пью. Водка у меня завси… никогда не переводится». Ну, раздавили мы с ним эту половинку, еще велел подать… и эту шпокнули… Гляжу, — мой хозяин заговорил по-другому: покраснел, вспотел, глаза словно маслом смазал и все, понимаешь, на бабенку поглядывает…. «Выпей да выпей»… Та, гляжу, выпить тоже не дура: рюмку за рюмкой так и пошвыривает… Смеется, зубы скалит… на меня поглядывает… Я смотрел, смотрел на нее, да тоже, возьми, глазом и моргни… дискать: «я тебя моргану, а ты догадайся, я тебя поманю, а ты подвигайся»… Гляжу, ничего она… рада… смеется… Ну, думаю, ладно, Маркел Иваныч, наше с тобой дело на колесах поехало… А его, старого лешего, развезло: взял эдак рукой правой ее по плечу хлоп!.. А потом, гляжу, без стыда за грудки прихватил. «Баба она у меня, говорит, форменная… вот она, пятьсот дана! Так, что ли, Аксинья да Петровна?» — «Отстань, говорит, старый кобель… Ишь, тебя разбирает лихая-то година. Погоди, пожалуюсь мужу, он те покажет»… «Боюсь я, говорит, твоего мужа, как летошнего снегу… Сопляка-то… где уж ему… ему козой владеть; а не эдакой бабой… Он про тебя и думать-то забыл… чего ему! Уткнет морду в книжку… ни фига не видит… Много ты от него получаешь? Два белых, а третий как снег… Добыча-то его плюнуть стоить, и все на глотку да на книжки. Домой приедет, — люди гостинца везут, а он книжек похабных… мужикам читает, народ смущает…. И дивно дело… в кого только такой чорт уродился?! У нас и в роду-то таких не бывало… С ним начальник говорит, а он в носу ковыряет… Нешто это порядок? Сволочи! „Слабоды“ им; чертям! Вешают дьяволов, да мало… Забастовщики окаянные, тьфу!»…
