Дмитрий Мамин-Сибиряк - В ученье
- Дай ему еще хорошего раза, Ванька, - поощрял он приятеля. - Ишь какие слезы распустил, пирожник...
Фома Павлыч и Кирилыч совсем не обижали Сережку, и последний убедился, что в городе не все злые. Парасковья Ивановна даже жалела его, когда по праздникам сидел один в мастерской.
- Ты бы хоть на улицу шел с ребятами поиграть...
- Они дерутся.
- А ты им сдачи давай.
- Они больше меня...
Праздники для Сережки были истинным мучением. Делать было нечего, и его заедала мысль о своей деревне. Он пробовал выходить на улицу, но, кроме неприятностей, из этого ничего не получалось. По шоссе бродила без цели и толку громадная толпа народа. Все галдели, толкались, кричали. К вечеру появлялись пьяные, и начинались драки. Фабричные ребятишки шныряли в этой праздничной толпе, как воробьи, затевая свои драки, шалости и редко игры. Эти изможденные, бледные дети не умели играть... Сережку удивляло, что все они какие-то злые. Он или сидел в мастерской, или уходил к дяде Василию играть с Шурой.
- Чудной он какой-то, - жаловалась сестре Парасковья Ивановна. - На других ребят и не походит совсем...
- Погоди, привыкнет - такой же будет. Деревенское-то все соскочит... Тоскует все.
- Тих уж очень...
К вечеру Фома Павлыч возвращался домой всегда выпивши. В праздники ему разрешалось выпить, и Парасковья Ивановна не ворчала. Он садился у стола и кричал:
- Сережка, как ты меня понимаешь... а? Говори: "Сапожный мастер Фома Павлыч Тренькин..." Так? Рраз... Второе: "Где учился Тренькин?" У немца Адама Адамыча... Немец был правильный. Так... А почему? Потому, что он немец... А про русского сапожника говорят прямо: "Пьян, как сапожник". Хха... Ежеминутно!..
Под пьяную руку Фома Павлыч непременно кому-нибудь завидовал - то немцу Адаму Адамычу, у которого прожил в учениках шесть лет, то дяде Василию, который получает жалованье, как чиновник, то деревенским мужикам, которые живут помещиками...
- Сережка, ведь лучше в деревне... а?
- Лучше...
- Вот то-то... Это только название, что мужик. А как он живет-то, этот самый мужик?
- Всяко живут, Фома Павлыч... Разные мужики бывают. Которые совсем хорошо, которые ровненько, а которые и совсем худо.
- Худо? А сколько ден в году твой мужик работает? Только летом, и то с передышкой... Обсеялись - жди страды, отстрадовали - лежи целую зиму на печи. Ну, съездит помолотить, на мельницу, за дровами там - только и всего. Мы-то вот целый год дохнем над работой, а мужику что... Брошу я свою мастерскую и уеду в деревню жить. Будет у меня пашенка, лошаденка, коровенка, огородишко... главное - все свое. Никому Тренькин не обязан... Так, Сережка? Дядя-то Василий правду говорит, что мы есть самые пропащие люди. Денег зарабатываем бугры, а какая цена нашим деньгам: что нажил, то и прожил, а у самого опять ничего.
Иногда заходил дядя Василий. Он тоже немного выпивал в праздник и любил поговорить о деревне и правильной жизни. Выпивши, дядя Василий непременно начинал жалеть свою Шурку и даже плакал. С Сережкой он держал себя строго и спрашивал каждый раз Фому Павлыча:
- Ну, как мой племяш? Не балует?..
Все почему-то не доверяли Сережке и ждали, что вот-вот он выкинет какую-нибудь штуку. Эти подозрения скоро оправдались. Подметила дело своим бабьим глазом Парасковья Ивановна. В углу на печи начали появляться корки черного хлеба. Потом они исчезали. Парасковья Ивановна принялась выслеживать Сережку и скоро открыла припрятанные им сухари.
- Это он себе на дорогу готовит, - сообразила она. - Ах, прокурат... Уж эти тихонькие!..
Дальше открыла она, что Сережка устроил себе из старой рубахи и разного тряпья настоящую котомку. Когда Сережка укладывался спать, она потихоньку приносила эту котомку и показывала мужу.
- Что же, правильно, - сообразил Фома Павлыч. - Провиант есть... Теперь остается только забрать спичек и нож... Без этого невозможно... Малый-то серьезный.
Приготовлялся Сережка к бегству очень медленно, почти всю зиму. Он уносил из-за еды по кусочку хлеба и сушил на печке. А потом, как говорил Фома Павлыч, явилась коробка шведских спичек. Мать оставила Сережке пятак, и он стратил на спичку "родную копейку". Все дело оставалось в ноже. На четыре копейки его не купишь, а украсть нехорошо.
- Ну, как нож положит в котомку, тогда его и накроем, - решил Фома Павлыч. - Закон требует порядку... Ежеминутно.
Около масленицы в котомке появился и нож.
- Шабаш, брат! - заявил Фома Павлыч. - Теперь надо будет позвать дядю Василия. Его дело... Мы его не обижали.
В решительную минуту Катерина Ивановна невольно пожалела Сережку. Дядя Василий бить будет.
Роковой день наступил. Это было как раз воскресенье перед масленицей. Позвали дядю Василия. Парасковья Ивановна принесла котомку, к которой уже были пришиты ременные лямки.
- Это что такое? - громко спросил дядя Василий.
Сережка даже весь побелел и только взглянул с немым укором на Парасковью Ивановну.
Расправа произошла тут же, в мастерской. Дядя Василий больно прибил Сережку, а потом высек. Рыжий Ванька помогал ему от чистого сердца. Сережка даже не кричал, а только мычал от боли.
- Я тебя выучу, змееныш! - кричал дядя Василий, не помня себя от злости. - Тебе добра хотят, а ты что затеял?!
Он опять хотел бить Сережку, но вступилась Парасковья Ивановна и не дала.
- Поучили, и будет, - уговаривала она, удерживая дядю Василия. - Мал еще, ну и глупит... Мы свое думаем, а он свое.
V
Первой мыслью Сережки после наказания было поджечь мастерскую Фомы Павлыча и этим устранить причину всякого зла в корне. Но так как, кроме мастерской, мог сгореть весь дом, а главное, деревянный флигель, в котором жила маленькая Шурка, то эта мысль заменилась другой - идти и утопиться в Неве. Последнего приходилось подождать, потому что сейчас Нева была покрыта льдом, а бросаться в прорубь Сережка не желал. Он боялся холодной, ледяной воды.
Всю масленицу Сережка просидел дома и ни за что не хотел показываться ни на дворе, ни на улице. Ему казалось, что все будут указывать на него пальцами и говорить:
- Вот это тот самый Сережка, который хотел убежать к себе в деревню и которого дядя Василий высек...
В прощеный день на масленице пришла Катерина Ивановна и сказала:
- Ты это что же, Сережка, и глаз к нам не кажешь... Шурка без тебя вот как стосковалась. Пойдем.
Сережка боялся идти к дяде Василию, но ему хотелось видеть Шурку, о которой он уже соскучился. Скрепя сердце он пошел за теткой. К счастию, дяди Василия не оказалось дома. Шурка страшно ему обрадовалась и сделала строгий выговор:
- Ты папы не бойся, - уверяла она. - Он добрый...
- Ну, не всякое лыко в строку, - говорила Катерина Ивановна, оправдывая мужа. - Мало ли что бывает... Тоже и то сказать, Сережка, что и ты неправ. Хоть бы Шурку пожалел: убежал бы, а она с кем стала бы играть?
Сережке вдруг сделалось легче, точно свалилась гора с плеч. Да, он действительно забыл о маленькой, больной Шурке.
- Это ты от меня хотел убежать, - плаксиво говорила девочка. - Ты нехороший...
Сережка плакал, потому что ему было жаль и своей деревни, и больной городской девочки.
Время шло. Проходили дни, недели, месяцы... Сережка продолжал думать о деревне и мечтал о том блаженном времени, когда сделается совсем большим и вернется домой.
Через два года он стал получать уже маленькое жалованье, а потом зарабатывал кое-что в свободное праздничное время. Сколько было радости, когда он мог послать матери первые заработанные три рубля.
- Ну, вот, молодец! - похвалил дядя Василий. - Кто родителей помнит, того бог не забывает. А в деревню хочешь уйти?
- И уйду, дядя, как только буду большим.
Теперь Сережка уж не боялся дяди Василия и говорил с ним смело. Дядя Василий сам любил поговорить о деревне и правильной жизни.
- Отчего же ты, дядя, не уедешь в деревню? - удивлялся Сережка.
- А так... Привык здесь, а там я уж чужой, как выдернутый зуб. Какой я буду мужик, ежели меня по крестьянству определить... Курам на смех. А на фабрике-то я дома... А главное, не один я тут - большие нас тыщи народу. На людях и смерть красна... Который человек ежели без ошибки, так всегда можно жить и даже очень превосходно.
Из Сережки рос серьезный трудолюбивый мальчик, так что дядя Василий говорил про него:
- Ну, этот далеко пойдет. Он нам всем утрет нос... Много в нем этой самой деревенской силы.
Фома Павлыч только потряхивал головой. Что же, действительно парень хороший, хоть куда. Вырастет - вот какой работник будет.
Лучшим развлечением Сережки по-прежнему оставалась больная Шурка, которая тоже выросла, но не поправилась. Она была такая же бледная и так же плохо ходила. Сережка играл с ней, как маленький. Теперь Катерина Ивановна души в нем не чаяла и принимала, как дорогого гостя. Она выросла в городе и тоже любила послушать рассказы Сережки о деревне.
- Что ты там делать-то будешь, Сережка? - спрашивала она.
- А все... Землю пахать, сеять, сено косить. Я природный крестьянин, и мне сейчас должно общество надел дать. Ну, лошаденку заведу, коровку... Пока мать за хозяйством присмотрит, а потом сестренка подрастет. Женюсь, потому без бабы какое же хозяйство...
