Илья Ильф - 1001 день, или Новая Шахерезада
Штат "Гелиотропа" состоял из двух человек: уполномоченного по учету газонов товарища Абукирова и уполномоченного по учету вазонов, товарища Женералова. Они были присланы в "Гелиотроп" из разных городов и приступили к работе, не зная друг друга.
Как только товарищ Абукиров в первый раз уселся за свой стол, он сразу же убедился в том, что делать ему абсолютно нечего. Он передвигал на столе пресс-папье, подымал и опускал шторки своего бюро и снова принимался за пресс-папье. Убедившись наконец, что работа от этого не увеличилась и что впереди предстоят такие же тихие дни, он поднял глаза и ласково посмотрел на Женералова.
То, что он увидел, поразило его сердце страхом. Уполномоченный по учету вазонов товарищ Женералов с каменным лицом бросал костяшки счетов, иногда записывая что-то на больших листах бумаги.
"Ой, - подумал начальник газонов, - у него тьма работы, а я лодырничаю. Как бы не вышло неприятностей".
И так как товарищ Абукиров был человеком семейным и дорожил своей привольной службой, то он сейчас же схватил счеты и начал отщелкивать на них несуществующие сотни тысяч и миллионы. При этом он время от времени выводил каракули на узеньком листе бумаги. Конец дня ему показался не таким тяжелым, как его начало, и в установленное время он собрал исписанные бумажки в портфель и с облегченным сердцем покинул "Гелиотроп". И вот все о нем.
Что же касается начальника вазонов, товарища Женералова, то в день поступления на службу он был чрезвычайно удивлен поведением Абукирова. Начальник газонов часто открывал ящики своего стола и, как видно, усиленно работал.
Женералов, которому решительно нечем было заняться, очень испугался.
"Ой! - подумал он. - У него работы тьма, а я бездельничаю. Не миновать неприятностей!"
И хотя Женералов был человеком холостым, но он тоже боялся потерять покойную службу. И поэтому он бросился к счетам и начал отсчитывать на них какую-то арифметическую чепуху. Боязнь его в первый же день дошла до того, что он решил уйти из "Гелиотропа" позже своего деятельного коллеги.
Но на другой день он слегка расстроился. Придя на службу минута в минуту, он уже застал Абукирова. Начальник газонов решил показать своему сослуживцу, что работы с газонами в конце концов гораздо больше, чем с вазонами, и пришел на службу не в десять, а в девять.
Но тут Шахерезада заметила, что время службы истекло, и скромно умолкла.
А когда наступил
Девятый служебный день,
она сказала:
- ...И пришел на службу не в десять, а в девять.
И вот оба они, не осмеливаясь даже обменяться взглядами, просидели весь рабочий день. Они гремели счетами, рисовали зайчиков в блокнотах большого формата и без повода рылись в ящиках, не осмеливаясь уйти один раньше другого.
На этот раз нервы оказались сильнее у Женералова. Томимый голодом и жаждой, Абукиров ушел из "Гелиотропа" в половине седьмого вечера.
Женералов, радостно взволнованный победой, убежал через минуту.
Но третий день дал перевес начальнику газонов. Он принес с собой бутерброды и, напитавшись ими, свободно и легко просидел до восьми часов. Левой рукой он запихивал в рот колбасу, а правой рисовал обезьяну, притворяясь, что работает. В восемь часов пять минут начальник вазонов не выдержал и, надевая на ходу пальто, кинулся в общественную столовую. Победитель проводил его тихим смешком и сейчас же ушел.
На четвертый день оба симулировали до десяти часов вечера. А дальше дело развивалось в продолженном обоими чрезвычайно быстром темпе.
Женералов сидел до полуночи. Абукиров ушел в час ночи.
И наступило то время, когда оба они засиделись в "Гелиотропе" до рассвета.
Желтые, похудевшие, они сидели в табачных тучах и, уткнув трупные лица в липовые бумажонки, трепетали один перед другим.
Наконец их потухшие глаза случайно встретились. И слабость, овладевшая ими, была настолько велика, что оба они враз признались во всем.
- А я-то дурак! - восклицал один.
- А я-то дурак! - стонал другой.
- Никогда себе не прощу! - кричал первый.
- Сколько мы с вами времени потеряли зря? - жаловался второй.
И начальники газонов и вазонов обнялись и решили на другой день вовсе не приходить, чтобы радикально отдохнуть от глупого соревнования, а в дальнейшем, не кривя душой, играть на службе в шахматы, обмениваясь последними анекдотами.
Но уже через час после этого мудрого решения Абукиров проснулся в своей квартире от ужасной мысли.
"А что, - подумал он, - если Женералов облечен специальными полномочиями на предмет выявления бездельников и вел со мной адскую игру?"
И, натянув на свои отощавшие в борьбе ножки москвошвейные штаны из бумажного бостона, он побежал в "Гелиотроп".
Дворники подметали фиолетовые утренние улицы, молодые собаки рылись в мусорных холмиках. Сердце Абукирова было сжато предчувствием недоброго.
И действительно, между мокрыми львами "Гелиотропа" стоял Женералов со сморщенным от бессонных ночей пиджаком и жалко глядел на подходящего Абукирова, в котором он уже ясно видел лицо, облеченное специальными полномочиями на предмет выявления нерадивых чиновников.
И едва дворник открыл ворота, как они кинулись к своим столам, бессвязно бормоча:
- Тьма работы, срочное требование на вазоны!
- Работы тьма. Новые газоны!
И рассказывают (но один лишь Госплан всемогущий знает все), что эти глупые люди до сих пор продолжают симулировать за своими желтыми шведскими бюро.
И сильный свет штепсельных ламп озаряет их костяные лица.
Но вся эта правдивая история ничто в сравнении с рассказом о молодом человеке с бараньими глазами.
- Я ничего не слышал о таком человеке! - воскликнул товарищ Фанатюк.
И подумал:
"Я дурак буду, если уволю ее, прежде чем не узнаю о человеке с бараньими глазами!"
Человек с бараньими глазами - В этом рассказе, - начала Шахерезада Федоровна, - будет описана головокружительная карьера человека с бараньими глазами.
Борис Индюков сызмальства обучался в литературных университетах, академиях и пантеонах. Он поставил себе целью стать великим писателем советской земли, но Институт Стихотворных Эмоций, где он обучался, прихлопнул Главпрофобр, прежде чем Борис Индюков понял, что в конце фразы необходимо ставить точку.
Оставались еще две литературных избушки, где молодых людей посвящали в таинства слова, одновременно освобождая от воинской повинности: ИДИЭ или Институт Динамики и Экспрессии на Поварской улице и литкурсы артели лжеинвалидов под названием Литгико при ГАХНе.
Дела артели Литгико шли плохо, так что ректор беллетристического предприятия гр.
Мусин-Гоголь уже собирался сматывать удочки: ему не под силу было конкурировать с Институтом Динамики и Экспрессии. Литгико пустовало, а ученики валом валили в ИДИЭ, куда поступил также и Борис Индюков.
Но не успел Борис Индюков решить, заняться ли ему динамикой или посвятить себя экспрессии, как Главпрофобр закрыл и эту литизбушку.
С печальным воем кинулись ученики в уцелевшее Литгико. Впереди всех бежал Борис Индюков. Бараньи его глаза блистали вдохновением.
Но Мусин-Гоголь прекрасно учел конъюнктуру, создавшуюся на литературной бирже, и взимал с новых учеников плату за два года вперед.
Литгико занимало половину магазина на 1-й Тверской-Ямской. Вторую половину и окно арендовал часовой мастер Глазиус-Шенкер, окруженный колесиками, пенсне и пружинами. В магазине часто и резко звонили будильники. В глубине помещения сидел торжествующий Мусин-Гоголь, принимал деньги и выдавал квитанции. Рядом с ним помещался Отдел отсрочек, где предъявителям квитанций выдавались нужные бумаги. А в самом темном углу магазина, где часовщик свалил свои неликвидные товары, сидел профессор-вундеркинд, тринадцатилетний декан факультета ритмической прозы, и громко читал стихи Веры Инбер.
Ровно через два часа после зачисления Индюкова в ряды студентов угрюмый Главпрофобр закрыл последний литературный оазис. Денег ученикам не возвратили, потому что Мусин-Гоголь успел спастись, увозя с собою плату за право обучения.
И снова Борис Индюков остался ни при чем, так и не узнав, точно ли необходимо ставить точку в конце фразы. Но тяга к изящной литературе была настолько велика, что Борис решил немедленно же приступить к творческой работе. За два месяца он сочинил роман из жизни дровосеков и дровосечек под названием "Пни". Своего первенца Индюков посвятил "Начальнику гублита дружелюбиво". Но эта предусмотрительность ни к чему не привела. Ни одно издательство не согласилось напечатать роман "Пни", у автора которого катастрофически не ладилось дело со сказуемым. Начальник гублита так и не узнал о дружелюбивом посвящении.
Тогда Индюков написал шесть романов: "На перепутье", "Пути и овраги", "Шагай, фабзаяц", "Серп и молот", "В ногу" и "Дуня-активистка".
Ни один из них не был напечатан, и Борис Индюков начал уже было отчаиваться, когда в его голову пришла замечательная мысль.
