Сергей Диковский - Главное - выдержка
В это время второй миноносец шел рядом с "Осака-Мару", беспрерывно подавая один и тот же сигнал: "Возвращать пароход", "Возвращать пароход".
Все население "Осака-Мару" толпилось на палубе. Матросы в ярко-желтых спецовках, подвижные, горластые кунгасники, ловцы в вельветовых куртках и резиновых сапогах, мотористы флотилии, лебедчики, рулевые, щеголеватые кочегары, резчики крабов с руками, изъеденными кислотой, - все они, одуревшие в душном трюме, азартно обсуждали шансы катеров и эсминцев.
Игра в поддавки не дала результата. Тогда, сбавив ход, эсминцы подошли к "Смелому" с обоих бортов и так близко, как будто собирались сплюснуть маленький катер.
"Соболь" все время замыкал караван. Увидя новый маневр японцев, он тотчас вышел вперед и сыграл боевую тревогу.
На правом эсминце подняли сигнал: "Предлагаю командирам катеров явиться для переговоров". "Смелый" ответил: "Разговаривать не уполномочен".
Минут десять все четверо шли кучно, образовав что-то вроде креста с отпиленной вершиной, за которым зигзагами тянулась пенистая дорога. Затем эсминцев точно пришпорили. Они рванулись вперед и, сильно дымя, пошли к северу.
Костя, заметно притихший во время эволюции эсминцев, снова оживился.
- Ага! Ваша не пляшет! - закричал он, торжествуя. - А что я говорил? Главное - выдержка! Уходят... Чес... слово, уходят!
- Не думаю, - сказал боцман серьезно.
Толпа стала нехотя расходиться.
Набежал туман и закрыл буруны миноносцев. Вскоре исчез и "Смелый". Нос краболова с массивными лебедками и бортовыми надстройками лежал перед нами неподвижный и черный, точно гора.
Сбавив ход, мы стали давать сигналы сиреной. Судя по звуку, берег был не дальше двух миль - эхо возвращалось обратно на девятой секунде.
...Обедали плохо. Консервы, которые Скворцов разогрел в камбузе, издавали резкое зловоние. В одной из банок Широких нашел кусок тряпки и стекло, я вытащил обмылок.
- Вы отходили от плиты? - спросил Гуторов.
- Нет... то есть я только воды накачал.
- Тогда ясно... Выкиньте за борт.
Днем мы ели шоколад и галеты, вечером галеты и шоколад. Никто не чувствовал голода, но всем сильно хотелось спать: сказывались качка и тридцать часов вахты.
Караван продолжал подвигаться на север. Через каждый час "Смелый" возвращался назад и заботливо обходил пароходы. Я все время видел на мостике клеенчатый капюшон и массивные плечи Колоскова. Когда он отдыхал, неизвестно, но сиплый басок его звучал по-прежнему ровно. Лейтенант все время интересовался работой машины и предлагал почаще вытаскивать Косицына на свежий воздух.
Эсминцы ждали нас возле острова Уташут. Заметив караван, они разом включили прожекторы. Два голубых длинных шлагбаума легли на воду поперек нашего курса. Миновать их было нельзя. Один из прожекторов встретил "Смелого" и тихонько пошел вместе с катером к северу, другой стал пересчитывать суда каравана. Добежав до "Соболя", он вернулся обратно и ударил в лоб "Осака-Мару"
Свет был так резок, что я схватился рукой за глаза. Вести корабль, ориентируясь на головной катер, стало почти невозможно. Я не видел ни берега, ни сигнальных огней. Все по сторонам дымного голубого столба почернело, обуглилось. Передо мной на уровне глаз, вызывая резкое раздражение, почти боль, висел зеркальный, нестерпимо сверкающий диск.
Весь корабль был погружен в темноту. Один только мостик, накаленно-белый, высокий, выступал из мрака. Это сразу поставило десантную группу в тяжелое положение. Каждое наше движение, каждый шаг были на виду миноносцев и населения "Осака-Мару".
Японцы это отлично учитывали. В течение получаса они разглядывали нас в упор, изредка отводя луч на корму или на нос. От сильного света у меня стали слезиться глаза. Тогда Гуторов приказал бросить управление и перейти на корму к запасному штурвалу. На мое место, чтобы не вызывать подозрения, стал Широких. Минут десять мы радовались, что перехитрили эсминец, но луч быстро перебежал на корму и нащупал меня за штурвалом. Я был вынужден снова вернуться на мостик под конвоем луча.
Так возникла у нас маленькая маневренная война с перебежками, маскировками, взаимными хитростями и уловками, война, в которой огневую завесу заменял свет прожектора.
Прячась за шлюпками, скрываясь между вентиляционными трубами и надстройками, я перебегал от штурвала к штурвалу, и вслед за мной огромными прыжками мчался голубой мутный луч.
Вскоре мне стало казаться, что с эсминца видны мои позвонки под бушлатом. Свет бил навылет. Он заглядывал в глаза сквозь сомкнутые веки, искал, преследовал, жег. В течение нескольких часов десантную группу не покидало мерзкое ощущение дула, направленного прямо в лоб.
Силясь рассмотреть катушку компаса, я невольно думал, как славно было бы дать пулеметную очередь... одну... коротенькую... прямо по зеркалам, в наглый, пристальный глаз.
В два часа ночи прожектор погас, и мы услышали стук моторки. Два офицера с эсминца пытались подняться по штормтрапу, который им выбросил кто-то из команды. Их отогнали от левого борта, но они тотчас перешли на правый и стали кричать, вызывая капитана "Осака-Мару".
Мы не могли сразу помешать разговору, так как капитан отвечал офицерам через иллюминатор своей каюты. "Гости" на чем-то настаивали, старичок говорил односложно:
- А со-дес... со-со... А со-дес со-со...
Катер отошел только после троекратного предупреждения, подкрепленного клацаньем затвора.
- Эй, росскэ! - закричали с кормы. - Эй, росскэ, худана! Иди, дурака, домой...
- Дикой, однако, народ, - сказал Широких с презрением, - ни тебе деликатности, ни понятия...
Наступила тишина. Караван двигался в темноте, казавшейся нам особенно густой после резкого света прожекторов.
Море слегка фосфоресцировало. Две бледно-зеленые складки расходились от форштевня "Осака-Мару" и гасли далеко за кормой. От мощных взмахов винта далеко вниз, в темную глубину, роями убегали быстрые искры. Млечный Путь рождался из моря, полного искр, движения, пены, слабых летучих огней, пробегающих в глубине.
Впечатление портили японские эсминцы. Потушив огни, хищники настойчиво шли вместе с нами на север. Впрочем, теперь они не пытались завести разговор с краболовом.
Мы уже начали привыкать к опасным соседям, как вдруг с головного эсминца взлетела ракета. Одновременно на краболове и снабженце потух свет.
- В чем дело? - крикнул вниз Гуторов.
Никто не ответил.
- В машине!
- Уо... а-га-а-а... - ответила трубка.
Что-то странное творилось внизу. Кто-то громко приказывал. Ему отвечали нестройно и возбужденно сразу несколько человек...
Пауза... Резкий оклик... Два сильных удара в гулкую бочку... Крик, протяжный, испуганный, почти стон... Грохот железных листов под ногами. И снова долгая пауза.
- В машине!
На этот раз трубка ответила голосом нашего моториста.
- Ушли, - объявил Косицын.
- Кто?
- Все ушли... сволочи...
Мы кинулись вниз, в темноту, по горячим трапам, освещенным сбоку "летучей мышью".
Внизу было тихо. Из темноты тянуло кислым пороховым дымком.
- Я здесь, - объявил Косицын.
Сидя на корточках около трапа, он стягивал зубами узел на левой руке. Возле него на полу лежал наган.
- Ушли, - сказал он, морщась, - через бункер ушли.
Дверь в кочегарку была открыта. Четыре топки, оставленные японскими кочегарами, еще гудели, бросая отблески на большие вертикальные шатуны, уходившие далеко в темноту.
Зимин, голый по пояс, бегал от одной топки к другой, подламывая ломом раскаленную корку.
На куче угля лежал мертвый японец в короткой синей куртке с хозяйским клеймом на спине. Минут пять назад он спустился на веревке по вентиляционной трубе и напал на Косицына сбоку в то время, как тот пытался уговорить кочегаров.
Удар ломиком пришелся в левую руку: от кисти к локтю тянулась рваная, еще мокрая рана...
- Что я мог сделать? - спросил Косицын, точно оправдываясь.
- Правильно, правильно, - сказал боцман, хотя было видно, что и он смущен неожиданным оборотом.
Я закрыл мертвого брезентом, а Гуторов перевязал Косицыну руку.
Пройти по палубе на нос или корму, где находились четверо краснофлотцев, уже было нельзя. Наши посты превратились в островки, отрезанные от срединной части корабля.
Стало светать. Кучки ловцов слились в одну глухую шумящую толпу; она беспокойно ворочалась, сжатая мостиком и высокой надстройкой на баке.
Ловцы, вылезающие из трюмов, напирали на стоящих впереди, некоторые вскакивали даже на плечи соседей, а все вместе, подогреваемые крикунами, вели себя все более и более угрожающе.
Кто-то застучал по палубе деревянными гета - толпа поддержала обструкцию грохотом, от которого загудела железная коробка парохода.
Смутное чувство большой, неотдалимой опасности охватило меня. Так бывает, когда вдруг темнеет вода и зябкая дрожь - предвестница шквала пробегает по морю.
