Федор Сологуб - Том 3. Слаще яда
Уродец уселся на перекладину чернильницы. Сбросил ногою тростниковую вставку пера, чтобы поместиться поудобнее. Затих.
Сонпольев рассматривал его лицо. Худое, серое, гладкое. Маленькие, ярко блестящие глаза. Большой рот. Оттопыренные уши, островатые сверху. Сидел, уцепившись за перекладину руками и ногами, как обезьяна.
— Любезный гость, что же ты мне скажешь? — спросил Сонпольев.
И в ответ зазвучал механически-ровный, неприятно-резкий, словно ржавый, голосок:
— Человек с одной головою и с одной душою, вспомни свое прошлое, — свое первоначальное прошлое тех древних дней, когда ты и он жили в одном теле.
И снова смех, сверлящий слух, резкий и звонкий. И пока еще смех звучал, гость механически-ловко перекувырнулся, стал на руки, — и Сонпольев увидел тогда, что утолщенный предмет на месте хвоста был второю головою, — и она ничем не отличалась, по-видимому, от первой. Может быть, малость ли размеров была тому причиною, а может быть, и в самом деле обе головы ничем не отличались, — только Сонпольев не нашел никакой разницы. Руки вывернулись, как на шарнирах, и стали совсем как ноги, и первая голова потускнела и спряталась между этими руками-ногами; и то, что раньше казалось ногами, так же механически повернулось и двигалось, как настоящие руки. С удивлением смотрел Сонпольев на своего странного гостя. Гость кривлялся и плясал. И когда наконец затих, постепенно смолкая, его смех, вторая голова заговорила:
— Сколько у тебя душ, сколько сознаний, знаешь ли ты это? Ты гордишься дивною дифференциациею твоих органов, — вот, думаешь ты, каждый член моего тела исполняет свои, строго определенные функции. Но, глупый человек, скажи мне, чем ты сохраняешь память о своих прежних переживаниях? В той же голове теснится весь твой и прижизненный, и дожизненный опыт. Ты мудришь и хитришь над и под порогом своего жалкого сознания, — но беда твоя в том, что у тебя только одна голова.
Гость залился опять своим ржаво-звонким хохотом, — и на этот раз хохотал особенно долго. Хохотал и в то же время плясал. Кувыркался. Становился кверху одним боком на одну руку и одну ногу, — если еще можно было так различать его четыре конечности, — и они опять механически вывертывались, и тогда обнаруживалось, что наросты на его боках — тоже головы. И каждая в свой черед говорила и хохотала. Гримасничала. Дразнила.
— Замолчи! — в бешенстве крикнул Сонпольев.
Гость плясал, кричал и хохотал.
Сонпольев думал:
«Схватить бы его, раздавить. Или ударом тяжелого пресса размозжить на месте злую гадину».
А гость все хохотал и кривлялся.
«Взять его руками нельзя, — думал Сонпольев, — он, может быть, прожжет или опалит руку. Не разрезать ли его ножом?»
Он открыл перочинный нож. Быстро направил нож острием прямо в середину туловища гостя. Четырехголовое чудовище собралось в комочек, замахало всеми своими четырьмя лапами и залилось пронзительным хохотом. Сонпольев бросил нож на стол.
— Злая гадина! — крикнул он, — Чего ты от меня хочешь?
Гость вскочил на крышку чернильницы, стал там на одной ноге, вытянул руки вверх и закричал пронзительно и гнусаво:
— Человек с одной головою, вспомни свое прошлое, когда ты и он были в одном теле. И когда вы пошли на великий подвиг. Вспомни пляску, пляску в страшный час.
Стало вдруг темно. Хохот звучал, хриплый и гнусный. Голова кружилась…
Из мрака медленно выдвигались легкие колонны, невысокий потолок, тускло горели светочи. Красные в сладком воздухе зыблились их огненные языки. Переливно пела флейта. В легкой пляске мерно двигались ноги, — прекрасные юношеские ноги.
И чудилось Сонпольеву, что он молод и силен, что он пляшет вокруг пиршественного стола. И на него глядит обрюзглое, наглое, пьяное лицо, — пирующий хохочет, — ему весело, ему нравится пляска полуобнаженных юношей.
Чудится Сонпольеву, — бешеная злоба душит его и мешает ему исполнить замысел. И он в быстрой пляске проносится мимо пирующего, и руки его дрожат. Багровый туман ненависти застилает его глаза.
Но в то же время пробуждается его вторая душа, хитрая и ласковая, кошачья душа. И юноша улыбается торжествующему, и снова в плавной пляске проносится мимо него ласковый, нежный отрок. И пирующий хохочет. Ноги юноши и его обнаженный торс веселят хозяина пира.
И снова ненависть, застилающая глаза багровым туманом и сотрясающая руки злою дрожью. И снова хитрая улыбка ласкового юноши.
Кто-то злобно шепчет:
— Долго ли мы будем кружиться напрасно? Пора. Пора. Кончай же.
Усилие дружных воль. Две души сливаются в одну. Ненависть и хитрость. Легкое, плавное движение, — сильный удар, — легкие ноги уже уносят юношу в быстрой и красивой пляске. Хриплый крик. Смятение. Все смешалось…
И снова темно.
И очнулся Сонпольев: тот же уродец пляшет на столе, и кривляется, и хохочет.
Сонпольев спросил:
— Что же это?
Гость сказал:
— В этом юноше две обитали души, и одна из них теперь твоя, душа пламенных чувств и страстных желаний, вечно несытая и дрожащая душа.
И задрожал сверлящий уши смех. И заплясал уродец.
— Стой, плясун! — крикнул Сонпольев. — Ты, кажется, хочешь сказать, что вторая душа того древнего юноши живет в тщедушном теле этого ненавистного смуглого мальчишки?
Гость перестал смеяться и прокричал:
— Человек, ты наконец понял то, что я хочу тебе открыть. Теперь, может быть, ты догадаешься, зачем я пришел к тебе и кто я.
Сонпольев переждал резкое дрожание смеха и ответил своему гостю:
— Ты — соединяющий души. Но отчего же ты не сделал этого при нашем рождении?
Урод зашипел, съежился, завертелся, потом приостановился, выбросил кверху одну из своих боковых голов и прокричал:
— Мы это поправим. Если ты хочешь. Хочешь?
— Хочу, — быстро ответил Сонпольев.
— Позови его к себе в ночь под Новый год и позови меня. А чтобы позвать меня, возьми этот волосок…
Уродец быстро перебежал к лампе, положил на ее плоскую подставку черный тонкий и короткий волос и продолжал:
— И зажги его. И я приду. Но знай, что после того ни ты, ни он не сохраните своего отдельного бытия. И уйдет отсюда только один, совмещающий обе души, но не ты и не он.
И вдруг исчез. Еще звучал, терзая слух, его резкий и ржавый хохот, — но уже никого не видел перед собою Сонпольев. И только черный на плоском подножии лампы волос напоминал об исчезнувшем госте.
Сонпольев взял волос и спрятал его в своем бумажнике.
Уже к полуночи клонился последний в году день.
У Сонпольева сидел опять Гармонов. Говорили тихо, как бы сдерживая голоса. И было жутко.
— Вы не досадуете, что я пригласил вас на эту одинокую беседу? — спросил Сонпольев.
Смуглый юноша широко улыбнулся, и от этого его зубы казались слишком белыми. Он говорил что-то медлительное и скучное, что-то такое внешнее, что Сонпольеву не хотелось его слушать. И он спросил, вне всякой связи с предыдущим разговором:
— Вы помните ваше прежнее существование?
— Очень смутно, — ответил Гармонов, и было видно, что он не понял вопроса и думает, что Сонпольев спрашивает о детских годах.
Сонпольев досадливо нахмурился. Начал объяснять, что он хотел сказать. Чувствовал, что это выходит запутанно и длинно. И от этого еще больше досадовал.
Но Гармонов понял. Обрадовался. Покраснел слегка.
— Да, да, — сказал он поживее обыкновенного, — мне иногда кажется, что я раньше жил. Такое странное ощущение. И как будто та жизнь была полнее, смелее, свободнее. Как будто бы смел делать то, на что теперь не дерзаешь.
— И вам кажется, не правда ли? — с волнением спросил Сонпольев, — что вы как будто что-то потеряли. Как будто бы вам теперь недостает самой значительной части вашего существа.
— Да, да, — сказал Гармонов, — вот именно такое впечатление.
— И вы хотели бы восстановить эту недостающую часть? — продолжал спрашивать Сонпольев. — Опять, как прежде, быть целым и смелым, опять, как в старину, совмещать в одном теле, легком и юношески свободном, всю полноту жизни и дивное соединение и тождество противоречий нашей человеческой природы. Быть более, чем цельным, — слушать в груди своей биение как бы удвоенного сердца, быть таким и иным, быть соединяющим в себе враждующие души, и из пламенной борьбы великих в себе противоречий выносить мужество и твердость великого подвига.
— Да, да, — сказал Гармонов, — я тоже иногда мечтаю об этом.
Сонпольев боялся глядеть на неуверенное и смущенное лицо смуглого юноши. Он смутно боялся, что это лицо будет его расхолаживать. Он торопился.
И уже близка стала ночь.
— Вот, — сказал тихо Сонпольев, — в моих руках есть средство достигнуть этого. Хотите ли вы этого достигнуть?
— Хочу, — нерешительно сказал Гармонов.
