Иван Тургенев - Том 8. Повести и рассказы 1868-1872
— Вы, господин, присядьте, присядьте, — твердила она, подвигая кресло, — а мы вас, если позволите, попотчуем!
Мадам Фритче еще раз сделала книксен, вышла из комнаты и скоро вернулась с чашкой шоколада на маленьком железном подносе. Шоколад оказался качества сомнительного, однако Кузьма Васильевич выпил всю чашку с удовольствием, хотя решительно не мог понять, откуда бралась такая прыть у мадам Фритче и что всё это значило? Со всем тем Эмилия не приходила, и он начинал терять терпение и скучать, как вдруг ему послышались за стеной звуки гитары. Сперва раздался один аккорд, потом другой, третий, четвертый — всё громче, громче и полней. Кузьма Васильевич изумился: у Эмилии точно была гитара, но с тремя струнами; он всё еще не собрался купить ей остальные; притом же Эмилии дома не было. Кто ж это мог быть? Опять раздался аккорд, и так звонко, словно в самой комнате… Кузьма Васильевич обернулся и чуть не вскрикнул от испуга. Перед ним, на пороге низенькой двери, которой он до тех пор не заметил, — тяжелый шкаф ее задвигал, — стояло неизвестное существо: дитя не дитя, и не взрослая девушка. Одета она была в белое платьице с пестрыми разводами и красные башмаки с каблучками; прихваченные сверху золотым ободком, густые черные волосы падали в виде плаща с небольшой головки на худенькое тело. Из-под мягкой их громады блестели темным блеском огромные глаза; голые смуглые ручки, обремененные запястьями и кольцами, неподвижно держали гитару. Лица почти не было видно: так оно казалось мало и темно, только губы алели да обозначался узкий прямой нос. Кузьма Васильевич долго стоял как вкопанный и пристально, не смигнув ни разу, глядел на это странное существо; и оно на него глядело и тоже не мигало и не шевелилось. Наконец он очнулся и маленькими шажками подошел к нему.
Темное личико начало понемногу улыбаться, белые зубки сверкнули вдруг, головка приподнялась и, чуть-чуть встряхнув кудрями, показалась во всей своей резкой и тонкой красоте. «Это что за бесенок?» — подумал Кузьма Васильевич и, нагнувшись еще поближе, промолвил вполголоса:
— Фигурка! Эй, фигурка! Кто вы такая?
— Сюда, сюда, — промолвила немного сиплым голоском, нерусским, медлительным говором и с неверными ударениями «фигурка» и подалась назад шага на два.
Кузьма Васильевич вслед за ней переступил порог и очутился в крохотной комнатке без окон, обитой по стенам и по полу толстыми коврами из верблюжьей шерсти. Сильный запах мускуса так и обдал его. Две желтые восковые свечи горели на круглом столике перед низким турецким диванчиком. В углу стояла кроватка под кисейным пологом с шелковыми полосками, и длинные янтарные четки, с красною кистью на конце, висели близ изголовья.
— Да позвольте наконец, кто вы такая? — повторил Кузьма Васильевич.
— Се́стра… се́стра Эмилии.
— Вы ее сестра? И здесь живете?
— Да… да…
Кузьма Васильевич захотел прикоснуться к «фигурке». Она отшатнулась.
— Как же это она никогда мне о вас не говорила?
— А не́льзя… не́льзя…
— Вы, стало быть, скрываетесь… прячетесь?
— Да…
— Есть такая причина?
— Есте… есте.
— Гм! — Кузьма Васильевич опять захотел прикоснуться к «фигурке», она опять отшатнулась. — То-то я вас никогда не заметил. Я, признаюсь, и существования вашего не подозревал. И мадам Фритче, старуха эта, вам тоже доводится теткой?
— Да… то́тка.
— Гм! Вы как будто по-русски плохо понимаете. Как вас зовут, позвольте узнать?
— Ко́либри.
— Как?
— Ко́либри.
— Ко́либри? Вот необыкновенное имя! Это, помнится, в Африке бывают такие насекомые?
XVКолибри засмеялась коротким странным смехом… точно у ней в горле стеклышки столкнулись. Она покачала головой, повела кругом глазами, положила гитару на стол и, проворно подойдя к двери, разом ее притворила. Она двигалась живо и ловко, с едва слышным быстрым шумом, как ящерица; сзади ее волосы спускались ниже колен.
— А зачем вы дверь-то заперли? — спросил Кузьма Васильевич. Колибри приложила палец к губам:
— Эмилия… Не надо… ее не надо.
Кузьма Васильевич ухмыльнулся.
— Уж не ревнуете ли вы?
Колибри приподняла брови.
— Цо?
— Ревнуете… сердитесь, — объяснил Кузьма Васильевич.
— О да!
— Вот как! Много чести!.. Послушайте, сколько вам лет?
— Семинадцать.
— Семнадцать, вы хотите сказать?
— Да.
Кузьма Васильевич окинул внимательным взором свою фантастическую собеседницу.
— Какая же вы красоточка, — проговорил он внушительно. — Чудо, просто чудо! Что за волосы! Глаза! А брови-то, брови!.. У!
Колибри опять засмеялась и опять повела своими великолепными глазами.
— Да, я красавица! Садитесь, и я сяду… подле.
— Извольте, извольте… Но, воля ваша, какая же вы сестра Эмилии? Вы на нее нисколько не похожи.
— Нет… я се́стра… куджи́на. Вот… возьмите… свето́к. Хороший свето́к. Пахнет. — Она вынула из-за пояса ветку белой сирени, понюхала, откусила лепесток и подала ему всю ветку. — Хотите варенья? Хорошее… из Константинополи́… шербет. — Колибри достала из небольшого комода обернутую в кусок алой шелковой материи, со стальными блестками, раззолоченную баночку, серебряную ложечку, хрустальный граненый графинчик с водой и такой же стаканчик. — Кушайте шербет, господин; он очень прекрасный. Я вам буду петь… Хотите? — Она схватила гитару.
— А вы поете? — спросил Кузьма Васильевич, кладя себе в рот ложку действительно превосходного шербету.
— О да! — Она откинула назад свою косу, наклонила голову набок и взяла несколько аккордов, старательно глядя на концы своих пальцев и на ручку гитары… потом вдруг запела не по росту сильным и приятным, но гортанным и для уха Кузьмы Васильевича несколько диким голосом. «Ах ты, моя кошечка!» — подумал он. Пела она песню заунывную, нисколько не русскую и на языке, совершенно Кузьме Васильевичу не знакомом. По его уверению, звуки: «кха, гха» — то и дело слышались в пении, а под конец она протяжно повторила: «синтамар» или «синцимар», что-то в этом вкусе, подперлась рукой, вздохнула и опустила гитару на колени. — Хорошо? — спросила она. — Еще хотите?
— С моим удовольствием, — отвечал Кузьма Васильевич. — Только зачем это у вас такое лицо, словно всё печальное? Вы бы шербету откушали.
— Нет… вы сами. А я еще… Эта будет веселей. — Она спела другую песенку, вроде плясовой, на том же непонятном языке. Опять послышались Кузьме Васильевичу прежние гортанные звуки. Ее смуглые пальчики так и бегали по струнам, «как паучки». И кончила она этот раз тем, что бойко крикнула: «Ганда!» или «Гасса!» — и застучала кулачком по столу, сверкая глазами…
XVIКузьма Васильевич сидел как отуманенный. Голова у него кружилась. Так это всё было неожиданно… Да и запах этот, пение… свечи днем… шербет с ванилью… А тут Колибри всё ближе к нему подвигается, волосы ее блестят и шуршат, и пышет от нее жаром, и это печальное лицо… «Русалка!» — подумал Кузьма Васильевич. Неловко ему что-то становилось.
— Душечка моя, — промолвил он, — признайтесь, что́ вам вздумалось меня сегодня к себе позвать?
— Вы моло́дой, хорошенький… Я та́ких люблю.
— А, вот что! Но что скажет Эмилия? Она мне письмо написала: она должна сейчас прийти.
— Вы не говорите ей… ничего! Беда! Убьет!
Кузьма Васильевич засмеялся.
— Будто она такая злая?
Колибри несколько раз с важностью качнула головой.
— И мадам Фритче тоже ничего. Ни! ни! ни! — Она тихонько постучала себе по лбу. — Понимаешь, офицер?
Кузьма Васильевич нахмурил брови.
— Тайна, значит?
— Да… да.
— Ну, пожалуй… словечка не пророню. Только за это ты поцеловать меня должна.
— Нет, после… когда уйдешь.
— Вот еще что выдумала! — Кузьма Васильевич нагнулся было к ней, но она медленно отклонилась и выпрямилась, как уж, на которого набрели в лесной траве. Кузьма Васильевич уставился на нее. — Вишь ты, — промолвил он наконец, — злюка какая! Ну, господь с тобою!
Колибри задумалась и обернулась к лейтенанту… Вдруг три мерных глухих удара раздались где-то в доме. Колибри усмехнулась, почти фыркнула.
— Сегодня — нет, завтра — да. Завтра приходи.
— В котором часу?
— В семь… вечером.
— А как быть с Эмилией?
— Эмилия… нет; не будет.
— Ты думаешь? Ну, хорошо. А только ты завтра скажешь мне…
— Цо? (лицо Колибри всякий раз, когда она что спрашивала, принимало детское выражение).
— Зачем ты от меня так долго пряталась?
— Да… да; завтра всё будет; конец будет.
— Смотри же, а я тебе подарочек принесу…
— Нет… не надо.
— Отчего же? Ты вот, я вижу, наряжаться любишь.
— Не надо. Это… это… это… — и она указала пальцем на свое платье, на свои кольца, запястья, на всё, что ее окружало, — это всё мое. Не подарок. Я не бе́ру.
