Николай Почивалин - Сибирская повесть
- Дядя Максим! - взволнованно говорит Оля. - Вам певцом надо было стать!
- Ну уж, скажешь, - ласково-смущенно посмеивается Максим Петрович. Песни я свои давно отпел уже...
- Рано в старики записываешься, - говорит Надежда Ивановна, и ее грудной голос звучит сейчас глуховато. - Собираться давайте. Сашку пора укладывать.
- Бабушка уложит, - неуверенно протестует Оля.
- Бабка бабкой, а я мать, - с вызовом возражает Надежда Ивановна.
- Ну что ж, можно и по домам, - соглашается Максим Петрович и встает.
Женщины собирают в сумки посуду, сворачивают скатерть, и мы идем по темному молчаливому саду какой-то новой тропкой, напрямик.
- Надюш, - негромко окликает Максим Петрович, - знаешь что? Вы ступайте, а я с товарищем побуду.
- Чего ты выдумал? - спрашивает Надежда Ивановна. - Товарищу отдыхать пора. Завтра наговоритесь.
- Завтра с утра в район. В том-то и дело.
- Ну, смотри.
Мы прощаемся; белая кофточка Надежды Ивановны мелькает между деревьями. Максим Петрович некоторое время смотрит ей вслед, потом предлагает; Пошли, земляк, искупаемся.
3
Вблизи воды кажется светлее.
Темно-синий Иртыш бесшумно катит свои воды и только у самого берега, наплескивая на песок, чуть различимо шуршит мелкой катаной галькой. На противоположной стороне вдали струятся огоньки.
- Посидим, в воду сразу нехорошо, - говорит Максим Петрович.
Мы садимся на сухой теплый песок и, точно по сговору, закуриваем каждый от своей спички. Царит глубокое, какое-то всеобъемлющее безмолвие; только изредка сонно плеснет рыбина, и четкий, над всей рекой проносящийся звук подчеркивает тишину летнего вечера.
- Тихо, - думая о чем-то своем, роняет Максим Петрович. - Теперь уже тихости такой люди, как прежде, не верят. Иной раз вспомнишь, что перед войной вот так же тихо было, да голову ненароком и задерешь. Не воет ли опять там что?.. Я вон в книжке одной читал про старину. Люди пашут, а на меже ружья лежат...
- Ну и что?
- А то, что и нам так жить приходится. Живи, работай, а все настороже держись.
- Вы на фронте были?
- Я-то? Нет, не был... - От долгой затяжки папироса Максима Петровича разгорается, крохотный малиновый огонек выхватывает из темноты его сосредоточенное лицо. - Разве война тех только достала, кто на фронто был? Когда подумаешь - иному убитому легче пришлось..t - Вряд ли, Максим Петрович.
- Верно говорю. Беда не одно только тело уродует.
Когда она навылет через душу пройдет - хуже бывает...
Я понимаю, что говорим мы сейчас по-разному: я - безотносительно к чему-либо конкретному, Мельников - имея в виду, возможно, и что-то очень личное.
- Почему вы меня земляком назвали?
- Земляком-то? - оживляется Максим Петрович. - Потому, что земляки мы с тобой, получается. Я ведь тоже с Украины. Ты откуда родом?
- С-пид Сум.
- Вот видишь, а я из-под Чернигова. Рядом, выходит, - прикидывает Максим Петрович и с какой-то нетерпинкой спрашивает: - Давно там был?
- Давно, Максим Петрович. Родился там только, мальчишкой увезли. Родной-то Пензу считаю. А Украины и не помню совсем...
- А я помню! - говорит Максим Петрович, вгоняя окурок в песок. - Да ведь как помню! Закрою глаза, и словно вот она передо мной, рядышком! И хаты наши белые вижу, и аиста на крыше, и черешня как цветет - ноздрями чую! Веришь: иной раз услышу нашу песню по радио - аж глаза мокрые становятся. Дубом вот уродился, а поди ж ты! Вон как в зажигалке: из кремня искру вышибает, так и песня у меня из глаз - слезу!..
- Взяли бы да переехали.
- Не просто... И тут душой прирос. Семья, сын вон, Сашок, - сибиряк...
По крутой обрывистой тропке кто-то спускается, слышно, как сухая земля скатывается вниз.
- Карл Леонхардович, похоже, - вглядываясь в темноту, другим, спокойным голосом говорит Максим Петрович. И снова, не замечая, переходит с доверительного "ты" на равнодушное "вы": - Вас, наверно, ищет...
Сильно близорукому, мне кажется, что высокая фигура выдвигается из темноты как-то сразу, неожиданно; на фоне темного неба она выглядит еще массивнее.
- Вот вы где, - не удивляясь, говорит Карл Леонхардович. - Добрый вечер.
- Садись, Карл Леонхардович, - приглашает Максим Петрович.
- Да нет, поздно уже. Я вот товарища ищу. Проголодались, наверно?
- Спасибо, Карл Леонхардович. Я так поужинал, что два дня не захочу. Купаться еще будем.
- Ну, смотрите. А я сходил, мяса выписал, приготовил. Захотите - на столе будет стоять. Кофе - в кастрюле.
- Спасибо.
- Огурцы завтра, Карл Леонхардович, собрать надо, - напоминает Максим Петрович. - Да отправить. А то похвастались, а четыре дня не сдаем. Порядочно их там.
- Машина в пять утра придет, знаю, - кивает Карл Леонхардович.
Несколько минут председатель и бригадир говорят о своих колхозных делах, потом Карл Леонхардович прощается.
- Ну, спокойной ночи, пойду. Дверь открыта будет, мы тут не запираемся.
Плотная фигура Карла Леонхардовича растворяется в темноте, некоторое время слышится его учащенное - в гору - дыхание, потом снова все стихает.
- Скупые мы какие-то на хорошее слово, - задумчиво говорит Максим Петрович. - Вроде о человеке хорошо сказать можно только тогда, когда он покойник. В саду я тебе давеча про Карла нашего сказал - золотой, мол, человек. А тебе, я заметил, не понравилось.
Он тебе-то про свою жизнь не рассказывал?
- Нет.
- А ты сам не попытал?
- Нет, не попытал, - повторяю я.
- Вот видишь как: живем рядом с хорошими людьми, а чем они хороши - и узнать нам неохота. А их, настоящих-то людей, коль поглядеть, - много. И не все они обязательно на виду да с орденами. Иной вот, как и он, - вовсе незаметный, а цена ему - не меньше... Ты ему сколько лет дашь?
- Ну, лет пятьдесят, пятьдесят пять.
- Сказал! Седьмой десяток доходит.
- Ну да?!
- Вот тебе и "ну да"! - удовлетворенно хмыкает Максим Петрович. - Ты вот о старике писать приехал, а Карл Леонхардович еще в двенадцатом году его на выставке видел.
- Не может быть! - ахаю я. - Максим Петрович, расскажите!
- Об этом сам у него спроси, а вот о жизни его рассказать могу. Девятый год наши тропки рядышком бегут...
Собираясь с мыслями, Максим Петрович задумчиво потирает бритую голову.
- Работал я тут первый год председателем, в войну.
Вот мне раз и звонят из города. Специалиста, спрашивают, не возьмете? А я не только специалисту - любому бы завалящему мужичишке рад был. По всей деревне из мужиков только я да парторг мой, Седов. Его-то уж и за мужика считать нельзя было. Хворый, душа в нем только на злости и держалась - все хотел дождаться, пока Гитлеру конец придет. Вот и весь наш мужской состав.
А остальные - бабы, девки да ребята малые, сам понимаешь... В общем, давайте, говорю, за-ради бога, специалиста этого! А условия, спрашивают, создадите? Ну, что, мол, за вопрос - озолотим! А сам, помню, сижу в замызганном ватнике в правлении, в окне по стеклу капли с кулак ползут тоска.
Под вечер приезжает. Дороги развезло, осень, - он до нас на какой-то попутной доходяге весь день ехал. С телеги слез - грязный, синий, а смотрю - в галстуке. Одним словом, наш Карл Леонхардович. Сейчас-то он хоть и постарее, да справный, гладкий. А тогда посмотрел бы - кожа да кости, это при его-то росте, представляешь?
Под глазами - синь-темно, кожа на лице, скажи, как у заморенного гуся висит, один только нос в натуральной величине. В общем, не работу с него сейчас требовать, а на поправку ставить... Глянул я на его документы: ученый садовод из Эстонии, в ихнем Наркомземе работал. Ну что ему, думаю, у нас делать - ученому-то! Сад наш в ту пору заплошал, руки не доходили; только когда ранетка поспевала, о нем вспоминали.
Ну, делать нечего - приехал, назад не отправишь.
Да и человек, вижу, с дороги вконец измучился. Как сел против меня на табуретку, так и сидит, не шелохнется, словно неживой. Только вода с плаща стекает, об пол постукивает. А тут мне галстучек его опять в глаза лезет; не колхоз тебе, думаю, а кабинет с секретаршей. Не работник мне, а обуза!..
Стал я раскидывать, куда его на квартиру определить, да так ничего и не надумал. Сам без году неделя в селе, а сибиряки, знаешь, парод не простой. Скрытный, гордый.
Пока ты его в себе не убедишь, он перед тобой ни дома, ни души нараспашку не раскроет... Одним словом, повел я его к себе. Квартировал я тогда у Седова, у парторга.
Старуху он свою, вскорости, как война началась, похоронил, дочка в городе в институте училась, вот я у него и обосновался.
Сам я в ту пору неизвестно кто был - ни вдовец, ни женатый. В общем, самая подходящая компания: один топчан стоит, другой, думаю, поставим, и вся недолга...
Привел, усадил, начинаю было на кухне Ивану Осиповичу, это хозяину-то, объяснять потихоньку, как да что, - без спроса ведь привел. А он мне тоже негромко: не болтай зря, сам вижу! Захлопотал, картошки наварил, капусты соленой принес, откуда-то заповедную поллитровку достал - все чин-чином... Ну, сели мы, поели, выпили. Молчит наш гость. Я ему про колхоз рассказал, про то, как мы тут с бабами бедуем, - молчит. Про сад ненароком помянул, скажи ведь, - как подменили человека!
