Василий Белов - Данные
До деревни считалось двадцать верст. Летом дороги нет, ездили только зимой.
С вечера было теплее, звезды роились не так густо. Темно-фиолетовое бездонное небо не казалось Мишке таким бесконечным, хотя и черным. Теперь же из-за обилия ясных, словно простиранных, звезд оно стало еще чернее. Ох, сколько их высыпало, этих звезд! Мишке почудилось, что кобыла как раз от этого знобко всхрапнула. Бездонная холодная глубина вострила колючий блеск звездного серебра. Звездные, разной величины вороха были бесчисленны. Они мерцали и шевелились как живые, одни крупные, другие поменьше, третьи маленькие, четвертые совсем крохотные, но такие же яркие, как большие. От этого и подумалось Мишке, что до самых ближних вполне бы можно долететь на самолете. Но небесные рои уходили в далекую черную тьму, и лучше совсем не глядеть в ночную жуткую бездну.
Который час? Может, уже Рождество? Нет, нет, сочельник пока. Мишка-то знал, когда сочельник, когда Рождество, потому что как раз в сочельник сестра Мишкина -- Кланька -- именинница. В позапрошлый сочельник бабушка палила в печи овечьи ноги и варила студень, Мишка грыз горячие бабки, а Манька лодыжки. До войны оба с Манькой бегали по деревне с сочнями. Теперь родилась еще Кланька, но бегать она еще не умеет, и сочней бабушка Устинья, конечно, не напекет. И студня не будет, это уж как пить дать. Потому что идет война. Какой тут студень? Ничего не будет...
Мишка вспомнил, как осенью, играя с ребятами в бабки, сгоряча не попал в кон каменной плиткой. Промазал и начал "солить". За второй, вне очереди, удар надо ставить два козонка. За каждый третий удар четыре, а за четвертый выгреб из карманов аж восемь бабок! "Просолил" Мишка все свои бабки и поставил на кон свою гордость -- большую бычью, крашенную яркой лазоревой краской. Эта бабка прославила Мишку. Не много в деревне сверстников, которые имели такие большие, да еще крашеные козонки! Но он "просолил" эту бабку, а выбил всего ничего: три или четыре штуки, и то овечьи.
В лесопункте Мишка целыми днями лучковой пилой по мерке распиливал срубленные взрослыми большие деревья. Взрослую норму выполнял ежедневно. Иной раз до чего допилишь, что хочется уткнуться в снег и не вставать. И сучки жег, начальники Мишку хвалили. С едой было хуже. Бабушкины сухари быстро кончились, остался один лук. А что толку от лука? Денег на хлеб в магазине и на столовую у Мишки не было.
Лесорубы спали в одном бараке все вместе: и мужики, и девки. Было чего вспомнить! Ночью во сне раскутается девка на нарах, а ребята тут как тут. Многие девки и без штанов. От мокрых валенок и рукавиц в сушилке пар до утра. С вечера в бараке накурено, хоть топор вешай. Нет, лучше в школу ходить, решать задачки. Зато видел вблизи живых немцев с Поволжья... Кой-какие слова оказались понятны: "Маус, маус, ком хераус!" Говорили, что пригонят еще и настоящих пленных немцев. Да, будет что рассказать в классе об этом лесопункте. Пленных-то Мишка не дождался, уехал...
Председатель колхоза, Беспалый по прозвищу, повесткой из сельсовета послал Ротиху, то есть Лаврухину Авдотью, в лес. Ссылались в повестке на то, что ее свекровь Устинья еще на ногах и с двумя девчонками вполне справится. Дуня обругала председателя Гитлером. Тут и подвернулся Мишка, благо шли зимние каникулы. Он так горячо доказывал, что умеет валить лес и управлять лошадью, что Беспалый даже обрадовался такому везенью. Трещал план рубки и вывозки, спущенный на колхоз. Райком грозил Беспалому вызовом на бюро. Дуня Ротиха с Беспалым долго ругалась: "Никуда парня не отпущу, он малолеток!" Но потом уступила. "Парень" хоть и семиклассник, но и правда с лесом еще при отце дело имел. Насушили мешок сухарей, и отправился Мишка бурлачить... "Поезжай, андели, сколько уж и повозишь..." -- напутствовала Ротиха сына. Возить бревна Мишка не стал, он ринулся прямо с девками на делянку. Бригадир не разрешил ему валить, поставил на раскряжовку и жечь сучья. А самое главное, Мишка увидел настоящих немцев. Между собой они говорили по-немецки, с остальными по-русски. Мишка выучил даже кой-какие матюжные слова по-немецки... Если узнает мать, что означают эти слова, -- беда! Такую порку задаст, не соберешь костей... Научил этим немецким матюгам взрослый парень из Таволги. (Таволга -- это центр волости, где есть сельсовет и семилетняя школа).
С такими мыслями заехал Мишка в лес, где машины не ездили. Кобыла Вега успокоилась, перешла на шаг. Теплее в лесу, но Вега побелела от инея. Одет Мишка был плотно, увязан отцовским длинным шарфом, купленным в городе, когда старший Лаврухин ездил бурлачить в Молотовск. Не спасал Мишку ни отцовский шарф, ни шубные рукавицы, ни ватный пиджак -- такой стоял морозюка! Ноги в валенках замерзали. Приходилось вставать и греться, бежать за дровнями. Во время такой пробежки кобыла вдруг остановилась. Глядит Мишка с дровней, а впереди на дороге сидит собака. Мишка свистнул, собака не спешила уступать дорогу. "Волк!" -- содрогнулся ездовой и от страха заорал на весь лес. Зверь отскочил с дороги. Вега ездока выручила, такого дала стрекача, хотя и жеребая! Даже от машин, встреченных на лесопункте, кобыла так не бегала.
В поле, около попутной деревни, Мишка испугался задним числом. Будь Вега не такой расторопной, неизвестно, чем бы все кончилось...
От холода не попадал зуб на зуб, рот как-то не шевелился, его свело, а дома кобылу надо еще распрячь, напоить из проруби. А прорубь, наверно, так застыла, что надо ее пешать, а своей пешни у Мишки нет, пешня есть у Беспалого... Нос вроде уж не чувствует сам себя. Обморожен...
Долго ли, коротко маялся Мишка Лаврухин, а до своих пожен все же доехал. Как раз в эту минуту застала Мишку врасплох великая картина полярного сияния! В холодной тишине над родимой деревней небо вдруг безмолвно разверзлось. Один край стал розовым, другой красным. По красному моментально пошли гигантские зеленые столбы, за ними двинулись синие и желтые, такие же быстрые и громадные. Кто тайно от спящего мира бесшумно ворочал этими столбами? Они то сливаются, то разбегаются друг с другом. В небесах словно полыхала в огне большая, домов на сто, деревня. Но горела она безмолвным пожаром, не было там ни грома, ни грохота. Не видно ни багрового дыма, не слышно бабьего крика. Один яростный свет самых разных цветов колыхался над всею землей! Мишке опять показалось, что как раз от этой грандиозной цветовой суматохи Вега сильно всхрапнула. И как необъятно оно, это пространство, пересекаемое в обычную пору полночным млечным путем, как оно тревожно в пору полярных сполохов!
Скорей домой! Заехать бы сразу к избе, мамка бы выпрягла, но Вега притащилась прямо к воротам конюшни. Мишка в сердцах огрел кобылу жесткой от мороза вожжиной. Но даже этого не получилось! Потому что замерзшая веревка не гнулась. Тут Мишка и выругался матом, как матерятся взрослые мужики. От этого ему стало стыдно, но он не почуял, что краснеет, бесчувственны были и нос, и щеки...
Он слез со скрипучих дровней, кое-как отвязал от оглобли чересседельник. Прежде чем хомут рассупонивать, надо вожжи отвязать от узды. Одна вожжина на кляпыше* отстегнулась быстро, на другой кляпыша не имелось... Неизвестно, когда и кем потерян. Веревка еще у барака, где запрягали, завязана узлом. Этот узел пришлось Мишке оттаивать дыханием, но он так и не развязался, Вега не стояла на месте. И тут с Мишкой случилась беда... Не рассчитал и языком коснулся железного кольца, которое осталось от потерянного кляпыша. Язык моментально прилепился к железу. Парень отодрал язык от ошпаренного морозом кольца, и во рту сразу скопилась солоноватая жидкость. Кобыла дрожала, но терпеливо ждала, когда распрягут. Вот дуга опустилась и хомут раздвинулся, а застывшие гужи соскользнули с оглобель, и кобыла ринулась к закрытым воротам конюшни. Гонить ее на водопой не было смысла...
Мишка оставил дугу и упряжь на произвол судьбы, пропустил Вегу в стойло и тоже ринулся домой. Ворота не закрыты... Все спали, но ворот не закрывали на всякий случай: а вдруг Мишка приедет? Он с минуту бодрился, не шумел, чтобы не разбудить Кланьку и Маньку, но бабушка на печке все равно услышала. Мать спала на одной кровати с Кланькой и Манькой, она вскочила в одной рубахе и засуетилась около сына. И Мишка тихо взревел, хотя челюсти его окаменели от холода.
-- Чего, андели, сделалось-то? Пошто ревешь-то?
Но мог ли сказать Мишка Балябинец, что оставил пол-языка на железном кольце? Такого позора он не мог себе позволить. Знал ведь с первого класса, что к промерзшей стали язык приклеивается. Однажды в святки подшутили одноклассники, сказали, что топор с мороза бывает сладкий. Мишка, когда остался один, и лизнул для проверки. Ладно, что лизнул-то немного. Знал же! А тут...
Пробудились среди ночи и Кланька с Манькой, они испуганно следили, что происходит.
-- Где болит-то? -- набросилась мать на Мишку. -- Зуб, что ли, схватило?
-- Игы! -- выдохнул младший Балябинец, не открывая рта. Он сглотнул то, что копилось около языка.
