Наум Фогель - Капитан флагмана
А кран то гудел, то затихал на короткое время, подчиняясь едва заметному, но выразительному движению руки богатыря, то вдруг снова принимался натужно выть. Толстые тросы при этом вздрагивали, как живые.
- А этот сюда направлен. Такелажником, - услышал Григорий рядом с собой уже знакомый голос паренька. - Может, в нашу бригаду его определят, а, дядь Федь?
- Из газеты он.
- Так у него направление в наш цех. Разнорабочим.
- Правду он говорит? - сурово спросил старший.
- Правду, - спокойно сказал Таранец, вынул из кармана направление, протянул пожилому.
Тот внимательно посмотрел, поднял глаза и спросил строго:
- Что ж ты голову морочишь?
Григорий сунул руку в брючный карман, вынул газету, протянул такелажнику и произнес, не глядя на него:
- На последней странице. Стихи. Мои. Таранец моя фамилия. Григорий Таранец...
Пренебрежительный тон юноши, пахнущая свежей краской газета и колонки стихов, обрамляющих фотографию с изображением знакомого кусочка берега Вербовой, видимо, убедили такелажника. Он сравнил фамилию на бумажке с той, что была отпечатана жирным шрифтом над подборкой стихов, убедился в полной идентичности и сунул газету под нос изумленному напарнику. Посмотри, мол.
- Чего же он - к нам?
- Значит, газете так нужно, - пробасил старший, добрея. - Максим Горький, если б его на такой завод послали, рехнулся бы от счастья, а ты...
- Это кто на палубе, там? - поинтересовался Таранец, указывая пальцем на богатыря.
- Скиба это. Василий Платонович. Лучший бригадир судосборщиков на стапеле. А только про него уже писали. И не раз.
Конструкция повисла над палубой и, повинуясь руке бригадира, стала опускаться, пока наконец не села на свое место.
- Зачем же ты к нам идешь? - поинтересовался рабочий, на которого подъем этой махины не производил никакого впечатления.
- Знаете, что такое жизнь, дядь Федь?
- Жизнь - это проще пареной репы, - ответил рабочий, несколько шокированный этим "дядь Федь". - Жизнь - это, браток, борьба. И в песне так поется. Вот смерть - это посложнее и непонятней, а жизнь - проще пареной репы.
- Вот я пришел сюда, чтобы этому делу научиться. Для вас это просто, а для меня - сложнее сложного. Потрусь здесь около вас - глядишь, а для меня все проще пареной репы станет...
- Это где же ты задумал тереться? Среди нас, такелажников?
- Нет, я к вам не пойду. Я к нему пойду: к этому Василию Платоновичу.
- Так бумажка у тебя, браток, не туда, а к нам, такелажникам.
- Бумажка - что? Бумажку и переделать можно.
- Судосборщик, сынок, - перешел уже вовсе на покровительственный тон бригадир, - специальность посложней нашей. Там нужно и в чертежах разбираться, и резаком орудовать, электросварку постичь. И силушка нужна, потому иной раз и кувалдой наподдать приходится.
- Справлюсь. Я, дядь Федь, из тех, которые, если захотят...
- Хвастун ты, вот кто, - рассердился на это и впрямь весьма пренебрежительное "дядь Федь" пожилой такелажник и вдруг напустился на своего помощника: - Какого черта глазеешь тут? Давай подбирай тросы. Не слышишь, как машинист орет.
Машинист и в самом деле орал, стараясь перекрыть окружающий гул короткими гудками своего паровичка. Григорий еще раз посмотрел на конструкцию, которая теперь отсюда, снизу, казалась не такой уж большой, встретился взглядом с крановщицей, помахал ей рукой и зашагал обратно в отдел кадров.
Ему удалось получить направление на стапель, учеником судосборщиков. Не к Скибе, правда, но все равно в судосборщики.
Когда он, уже с новым направлением, возвращался к стапелю, из тучи, что нависла над заводом, хлынул дождь. Теплый. Ласковый. Потом тут же выглянуло солнце. Дождевые капли заискрились, заиграли всеми цветами радуги.
- Сотни тысяч капель падают на стапель и на кран портальный, девушке в лицо, - бормотал Григорий, с удовольствием ощущая, как холодит плечи сразу взмокшая рубаха.
"И придет же такое в голову: "И на кран портальный, девушке в лицо". С чего бы ей таращиться в небо? А если и полюбопытствует, если задерет... Сотни тысяч капель на ее курносую мордочку... Не слишком ли много?" Но первые две строчки нравились. И потому стало радостно. А может быть, настроение стало таким оттого, что в кармане лежало направление в ученики-судосборщики?
- Сотни тысяч капель падают на стапель, - продолжал он декламировать, утешая себя тем, что другие строчки этой неудачной строфы придут немного позже, когда он оглядится здесь. Строчки и впрямь пришли. Только совсем другие. А "сотни тысяч капель", падающих на стапель, так и не увидели света... Таранец и вовсе позабыл о них. В бригаду Скибы ему все же удалось попасть. И скоро.
...Да, вокруг было все так, как и в первый день его работы на заводе. Только настроение было плохое. "Лучше бы он матюганом меня, чем так, молча", - подумал Григорий о Скибе.
С прихваткой у него ладилось, но работал молча, не шутил, как обычно, хмурился. Ко всему еще огромный синяк под правым глазом, который кто-то успел ему присветить вчера ночью в парке, привлекал всеобщее внимание, вызывая шутки, на которые почти все скибовцы были большие мастера.
"Ну и денек, пропади он пропадом, - подумал Таранец. - Даром что суббота. Хотя "черная" ведь эта суббота. Черней и не придумаешь!.."
3
Была "черная" суббота - один из выходных, когда завод, по заранее составленному графику, работал. В такие дни на прием к директору мог прийти кто хотел. Тарас Игнатьевич никому не отказывал и был как-то по-особенному добр. Многие нарочно откладывали свои дела к нему на такую субботу, надеясь, что просьба их будет наверняка уважена. Правда, Бунчужный предпочел бы, чтобы сегодня был четверг. Самый обыкновенный четверг, когда собирается декада и можно пригласить весь "комсостав" - заместителей, начальников отделов и цехов - поделиться новостями, обсудить планы в связи с предстоящим торжеством. Но сегодня была "черная" суббота, и Тарас Игнатьевич решил провести ее как всегда - начать с приема. А жаль, он любил свой "комсостав" - каждого сам растил.
В свое время, подписывая приказ о назначении Бунчужного директором завода, министр сказал:
- Со специалистами там плохо, Тарас Игнатьевич. Но чем сможем, подсобим. - Он вздохнул: - С оборудованием сейчас и то легче, чем со специалистами.
Однако Тарас Игнатьевич решил, что выпрашивать в министерстве специалистов он не будет: хорошо знал, что представляют собой спецы, кочующие с одного производства на другое по разным причинам - то директор сволочь попался, то обещали четырехкомнатную квартиру, а дали двухкомнатную, и та за тридевять земель от завода... Лучше своих выпестовать. И он принялся выискивать среди рабочих, техников и мастеров "специалистов управления". Случалось, и не на ту лошадку ставил, но чаще всего не ошибался. Было у него особое чутье на таких. Он посылал их на другие заводы набираться опыта. И на зарубежные командировки не скупился. "Гнал" учиться - сначала в техникум, а если человек оправдывал надежды - в институт. Однажды министр спросил:
- Ты как итээр комплектуешь, Тарас Игнатьевич? Потихоньку с других заводов переманиваешь, через нашу голову?
- У меня своя академия, - ответил Бунчужный. - Хорошего работника умный директор не отпустит, а бездельники мне и даром не нужны.
- Не переманиваешь, значит? - хитровато прищурился министр. - А Ватажков?
- Исключение. По старой фронтовой дружбе. К слову, толковую мысль он подал: институт нужен. Свой. Вечерний. Очень уж накладно отправлять парней в другой город на пять лет, если можно все премудрости дома постичь. Без отрыва от производства. До войны ведь был институт.
- А что, разумно... Очень разумно! Кстати, как он там, Ватажков?
- Комиссарит. Будто всю жизнь только то и делал, что комиссарил на таком посту. На месте Ватажков.
Да, у Бунчужного была страсть самому растить свой "комсостав", готовить свои руководящие кадры, людей толковых, деловитых. Терпеть не мог заседательской суеты, мастеров парадного трескословия. Такие наобещают с три короба, а как до дела дойдет - в сторонку. "Мы, мол, люди маленькие. С него спрашивайте, с директора. У него власть". Сыпать обещаниями направо и налево они люди не маленькие, а ответ держать... Он распорядился собираться раз в десять дней. Такие совещания назывались декадами. Потом жизнь заставила собираться чаще. Раз в неделю. По четвергам. Но по традиции эти совещания продолжали называть декадами. Они проводились в строго определенные часы, приходить раньше считалось дурным тоном. Опоздания не допускались. Вот и приходили все - минута в минуту. Бунчужный считал, что так и только так должны собираться на деловые совещания деловые люди.
Тараса Игнатьевича больше всего тревожил сейчас лайнер, который торчал у ворот в док-камеру на тележках вместо того, чтобы стоять уже на воде у достроечного пирса. В ответе за это был его заместитель по производству Лордкипанидзе. Тарас Игнатьевич позвонил секретарю и попросил разыскать Лорда.
