Фридрих Горенштейн - Улица Красных Зорь
- Точно,- умилилась Вера,- вы, Лука Лукич, знаток. Вам холодец из хрящей жена не подсунет. Да и было б за что, мы, женщины, все раздобудем.
Действительно, побегала Вера многовато, и в станционном буфете переплатила, и мясника в совхозном магазине отблагодарила, пока достала три говяжьи ноги и пол свиной головы. Ребятам, всей ораве, накрыли стол отдельно, на кухне, и потому разговор у взрослых после второй рюмки пошел серьезный и не стеснительный.
- Вчера в городе кино смотрел,- сказал Лука Лукич, "Иван Грозный". Хорошая картина, только с названием я не согласен. Для кого он, понимаешь, Грозный был? Для боярства и купечества, а не для народа. Я считаю, самое ему подходящее название не Иван Грозный, а Иван Серьезный.
- Это верно,- сказала Вера, сворачивая на свое,- серьезному мужчине жена всегда рада. А у сестры моей муж попался никудышний. Мендель - еврей. Бросил ее с двумя детьми.
- Не в том дело, что еврей,- медленно, рассудительно шевелил губами Лука Лукич,- это я не согласен, как у нас некоторые к евреям относятся. Маркс был еврей и Яков Свердлов. Какой человек, важно, а не нация.
Такие слова Луки Лукича Ульяне понравились, она подняла глаза и посмотрела на него уже мягче. Луке Лукичу было лет сорок пять, и если б сбрил бороду да нос был бы не так толст, то имел бы лицо даже приятное.
- Двое детей, говорите,- боролся со словами выпивший Лука Лукич,- я люблю малых... Семью мою немцы-фашисты сожгли в сарае вместе с другими односельчанами за то, что в деревне немца убили... Жену и троих маленьких.- Он вынул платок и приложил его к глазам.
За столом притихли. Никита дожевывал кусок холодца, но Вера его дернула, и он остался сидеть с полным ртом, пока Лука Лукич не отнял платок от глаз.
- Воспоминания,- сказал Лука Лукич, утер слезы и громко в этот платок высморкался.
Только после этого Никита дожевал кусок.
- "Не в шумной беседе друзья узнаются,- сказал Лука Лукич,- друзья узнаются с бедой. Коль горе настанет и слезы польются, тот друг, кто заплачет с тобой".
- А мы, Лука Лукич, все плакали,- сказала Вера.- Верно, Никита? Когда вы начали про деток...- И она приложила платок к глазам, громко всхлипнула.
- А где же детки? - спросил Лука Лукич.
- Нету деток,- сказал Никита,- деток немцы в сарае сожгли.
- Тю на тебя,- сказала Вера,- он когда выпьет. Лука Лукич, не помнит, что говорит. Лука Лукич про Ульяниных деток спрашивает.- И через стол быстро шепнула Ульяне: - Позови Тоню и Давидку.
Когда позвали детей Ульяны, из кухни пришла вся орава.
- Ай, хорошо,- умилился и повеселел Лука Лукич,- люблю, когда полный дом детей.
- Это дело наживное,- сказала Вера и рассмеялась.
- Которые из них? - спросил Лука Лукич, тоже смеясь.- Которые Ульяны? Этот, что ли?
- Нет,- сказал Никита,- это наш. Это Макарка.
- Макарка,- умилился Лука Лукич,- ты чей будешь, Макарка?
- Я? Матерный сын.
- Матерный? - захохотал Лука Лукич, снова прижимая платок к глазам и утирая слезы, но уже от смеха.- Именно что матерный... Так нехорошо, так не надо... Матерный...
Если пьяного и сытого человека что-то рассмешит, то уже остановить невозможно, пока не высмеется.
- Матерный... Ах ты, ах ты... Ах ты, цыцкин сын... Цыцкин сын - это приличней. Кто из нас не цыцкин сын, тот цыцкина дочь... Все мы цыцкины дети...
Было уже поздно, в окна светила яркая луна. Лука Лукич глянул на свои карманные часы-"луковицу" в хромированном стальном корпусе.
- Пора... Завтра мне на работу пораньше... дебит-кредит...
- Проводи Луку Лукича,- сказала Вера Ульяне,- а то, может, его кто обидит... Я детей сама уложу.
- Сделайте любезность,- сказал Лука Лукич Ульяне,- сперва вы меня проводите, потом я вас провожу.
- Ты куда, мама? - спросила Тоня, увидав, что мать ее направляется к дверям с Лукой Лукичом.
- Иди, иди спать,- вмешалась тетя Вера и повернулась к Ульяне,- гуляй, не беспокойся, я с детьми сама управлюсь.
Ульяна вышла на улицу. После душного, спиртного застолья сырой холодный воздух был вкусен, хотелось стоять и дышать, не думая ни о чем. Черную мглу вокруг освещали лишь слабые отсветы из окон. Во тьме лаяли собаки, что-то скрипело и гудело.
- Это на Пижме паром скрипит,- сказал Лука Лукич,- никак мостом не разживемся. Я, как депутат, уже несколько раз ставил вопрос в исполкоме. И фонари необходимы, улицы осветить. Здесь местность таежная, людишек хватает, которым во тьме удобней... Был у меня случай в прошлом месяце. Подходит ко мне - часы давай. Я ему говорю: сволочь, не успеешь опомниться, как я тебя ударю по голове. Причем дважды. Он меня ударил поверх головы. В том смысле, что я пригнулся... Я же после партизанщины и фронта все приемы знаю... Главное в драке - бухгалтерский расчет... Шаг назад, и яйца сохранены...
Про яйца с перепою сказал, поскольку еще не выветрилось, но тут же опомнился и извинился.
- Я, знаете, никогда не ругаюсь, хоть работа у меня нервная, ответственная. Если уж припечет, скажу: ах ты хрен перловый - и все.
Ульяна ничего не ответила. Шли молча. Подошли к Пижме у скрипящего во тьме парома.
- Похолодало,- сказал Лука Лукич,- вот пиджак мой позвольте, а то платье на вас легкое.
И повесил на худые плечи Ульяны свой тяжелый пиджак с позвякивающей металлической грудью.
Меж тем Тоня все не могла заснуть, хотела дождаться матери. Вера с ней замучилась и даже на нее прикрикнула. Остальные дети уже спали, а Тоня все ворочалась, поднимала голову и глядела в окно.
- Спи,- прикрикнула тетя Вера,- мать твоя тоже человек, погулять хочет. Она не скоро придет.
Однако вернулась Ульяна, к радости Тони, через какие-нибудь полчаса.
- Ты чего? - тревожно спросила Вера.
- Ничего,- ответила Ульяна и добавила тихо: - Не люблю, когда у мужика борода водкой воняет.
- Э-эх,- сказала Вера,- только мое платье студнем забрызгала. Вон пятно, теперь не отстираешь.
- Это Лука Лукич забрызгал, когда за мной ухаживал,- ответила Ульяна.
И больше о Луке Лукиче разговора не было. Утром Вера ушла на покос сердитая, не попрощавшись, а Никита, у которого был отгул, отвел Ульяну с детьми на полустанок и купил им билет на поезд. Так, на поезде, уже без всякой усталости, быстро и удобно приехали они назад, на свою улицу Красных Зорь.
3
Улица Красных Зорь осенью непроходима. Ноги не вытащишь. А вытащишь калошу в грязи оставишь. Осень для Тони - худшая пора. Этой же осенью совсем худо - старые калоши порвались, а на новые мама Ульяна деньги не заработала. Получила Ульяна аванс, сели они с Тоней за стол деньги раскладывать: на то, на сё, на то, на сё и на еду отдельно. А на новые калоши не получается.
- Ты, может, потерпишь, дочка? - говорит Ульяна.- В слякоть все равно далеко не пойдешь, а вот замерзнет скоро, снега наметет, валенки наденешь. Они у тебя новые и теплые.
Согласилась Тоня, что поделаешь. Согласиться-то согласилась, но все равно обидно. Сидит Тоня на заборе и плачет. Калош нет - гулять не может. Вдруг видит Тоня, дядя Толя идет. Испугалась, еще сильней плачет. Подходит к ней дядя Толя и спрашивает:
- Чего ты плачешь, голубушка?
А лицо у него бледное, пенсне блестит, и все покашливает. Спрашивает и покашливает сипло. Хочет Тоня с забора соскочить, хоть бы и в грязь, да от страха как будто к доскам приросла. Полез тогда дядя Толя рукой в карман свой.
"Ой, сейчас иголочку вытащит,- думает Тоня,- ой, сейчас уколет".
А дядя Толя вынул из кармана бордовую ленту и подарил. Взяла Тоня, побоялась не взять, да и лента шибко красивая. Пошел дядя Толя своей дорогой, вреда Тоне не причинив, даже наоборот, несколько раз останавливался и рукой ей махал. И Тоня тоже раз в ответ рукой махнула - не удержалась. Потом, когда дядя Толя скрылся, слезла Тоня с забора, пошла в дом, матери все рассказала и ленту показала. Узнали про ленту бордовую соседи, и тетя Вера, которая проведать сестру заехала, и бабушка Козлова, и прочие поселковые женщины. Все говорят - выкинь ленту, выкинь. А бабушка Козлова даже посоветовала: спали ее. Послушала Ульяна эти советы, послушала и бант завязала. Красив бордовый бант в Тониных темно-русых волосах. Ахнул народ поселковый, как узнал, что Ульяна совершила.
- Ульяна сама порченая,- говорят,- она с жидом жила, от жида детей прижила. У ней кровь тифозная. А дедушка Козлов сказал:
- Раньше с жидом, а теперь с контрой. Дядя Толя ведь непокорный враг революции. Он дворянского звания.
Меж тем дядя Толя еще подходил и заговаривал с Тоней, поскольку Тоня не гуляла, а сидела на заборе и ее встретить было нетрудно. Тоня уже не пугалась, не плакала и брала у него гостинцы, какие раньше и не чудились: то шоколадку, то печенье мятное, то две мандаринки. А раз принес новенькие калоши. Подкладка ярко-красная, мягкая, резина тугая, пахучая. Натянула Тоня калоши - в самый раз. С забора соскочила, по грязи пошла: ноги сухие и калоши прочно сидят высшее качество. Не областной фабрики, а Мосрезинотреста. Клеймо имеется. Ульяна вместе с Тоней со всех сторон новые калоши осмотрели - хороши. Тоня их перед сном рядом с кроватью аккуратно ставила, а не в передней, где иная, старая обувь. Вымоет, высушит и поставит. Пусть стоят, блестят, резиной вкусно пахнут. Радуется не нарадуется вся семья, даже меньшой Давидка подойдет к Тониным калошам да погладит. Однако у Ульяны имелись и сомнения: отчего дядя Толя такой тороватый к Тоне, что у него за умысел и откуда он про калоши догадался? Говорит Ульяна Тоне:
