Александр Фадеев - Рождение Амгуньского полка
- Подпишите! - сказал он, подсовывая исписанный бланк. - Челноков, я сообщаю о происшедшем в ревштаб и прошу прислать один из матросских батальонов в твое распоряжение. Ты сейчас же сядешь на дрезину и поедешь на Вяземскую. Там встретишь эшелон и вместе с отрядом пройдешь трактом к Аргунской. Я думаю, к завтрашнему вечеру ты уже будешь там. Семенчуку больше некуда деться. Я даю тебе все права и полномочия, какие только потребуются.
- А если он успеет погрузиться на пароход?
Соболь схватил другой бланк.
"Станица Орехово. Коменданту "Пролетарий" Селезневу.
Никаких частей без моего ведома не грузить.
Военком фронта СОБОЛЬ".
- Орехово выше Аргунской, - пояснил он, - там тоже есть телеграф. Селезнев зайдет в Орехово за динамитом. Ну... иди, брат... ждать некогда...
Они вместе вышли на линию. На привязи у вагона все в том же положении стояла лошадь Челнокова. Из ее грустных полуоткрытых глаз сочились мутные слезы усталости и голода. Челноков ласково потрепал ее по шее.
- Ты позаботься о моей лошадке, - сказал он Соболю. - А потом... - Он на мгновение замялся и странно дрогнувшим голосом докончил: - Может, у тебя найдется кусок хлеба... для меня?
Только теперь Соболь заметил, что Челноков бледен, как песок. Кожа стянулась на его лице, резко обозначив скулы и челюсти. Под глазами выступили расплывчатые синие круги, и веки чуть заметно дрожали.
Соболь убежал в вагон и через минуту вернулся с ковригой гречишного хлеба и с большим куском нутряного сала.
- Есть сумка, куда положить? Нет? Ну, возьми мою!
Он снова сбегал в вагон и принес походную сумку японского образца.
- Носи за мое здоровье! - сказал он шутливо.
4
Пароход "Пролетарий" имел свою историю. Когда Иманский ревштаб пришел к необходимости эвакуировать за Амур все, что поддается эвакуации, он столкнулся с рядом непредвиденных затруднений.
Прежде всего требовалось судно, на котором можно было провозить эвакуированные грузы. Нужен был твердый и исполнительный человек, способный взять на себя такое опасное и ответственное дело. И, наконец, необходим был новый путь для эвакуации, так как Уссури впадала в Амур возле Хабаровска, а в последнем сидели японцы.
В течение нескольких дней штабная канцелярия занималась отыскиванием нового пути. Были извлечены из старых переселенческих архивов изъеденные мышами, пожелтевшие от времени географические карты, из которых ни одна не походила на другую, хотя все изображали одну и ту же местность.
Комендантская команда ловила на побережье загорелых рыбаков и хитрых, предприимчивых скупщиков меха, могущих дать хоть какие-нибудь сведения по указанному вопросу.
И путь был наконец найден.
Это была Центральная протока, вытекавшая из Амура в пятидесяти верстах выше Хабаровска и впадавшая в Уссури верст на сорок выше того же города. Пароход должен был спускаться по Уссури до устья протоки и, свернув в нее, идти против течения до тех пор, пока не попадет в Амур. Таким образом, Хабаровск оставался в стороне. По свидетельству рыбаков, то была глубокая протока, хотя по ней не плавало еще ни одно паровое судно.
С пароходом дела обстояли хуже. В Иманском затоне находилась старая баржа в сто тонн водоизмещения и маленький поломанный пароходик, насчитывавший пятьдесят восемь лет производственного стажа. Когда-то он назывался "Казаком уссурийским", а баржа - "Казачкой", но после Февральской революции его переименовали в "Гражданина", а баржу - в "Гражданку". При Колчаке на нем вылавливали в тростниковых зарослях Сунгача беглых большевиков и красногвардейцев. Пароход был заново перекрашен и перекрещен в "Хорунжего Былкова", а баржа - в "Свободную Россию". По мнению знающих людей, он теперь ни к чему не годился. Но председатель ревштаба осмотрел его самолично и нашел, что "можно починить". Нужен был только человек, способный взяться за это дело.
Стали искать человека. Он должен был, во-первых, хоть немного понимать в пароходном деле, во-вторых, отличаться поистине дьявольской настойчивостью, и в-третьих, его глаза не смели косить в сторону Советской России. Иначе он мог исчезнуть в первом же рейсе, как только попадет на Амур.
Надо сознаться, таких людей на Уссурийской ветке было очень мало. И все-таки его нашли. Он командовал комендантской ротой города Имана и, по имевшимся сведениям, плавал раньше на торговых и военных судах.
Председатель ревштаба занимался у себя в кабинете, когда дверь отворилась без доклада и в комнату вошел плотный чернявый человек среднего роста, в короткой гимнастерке полузащитного цвета и простых кожаных брюках, заправленных в грубые сапоги.
- Что вам угодно? - спросил председатель сухо.
В эти дни у него бывало излишне много посетителей, и вошедшего он видел в первый раз.
- Я Никита Селезнев, - просто сказал вошедший. - Меня вызвали по делу эвакуации.
- Садитесь, - сказал председатель, указывая на стул. - Это очень серьезное и ответственное дело. Мы предлагаем вам отремонтировать пароход в две недели. Ни в коем случае не позже - в порядке боевого приказа.
Излагая Селезневу, в чем состояла задача, он пристально изучал его внимательное, спокойное лицо и плотную, резко очерченную фигуру. У Селезнева были сильные челюсти, прямой и крепкий нос, темные, почти черные волосы на голове и такие же подстриженные по-английски усы. Одна из его бровей поднялась чуть выше другой, и из-под обеих смотрели острые, проницательные глаза цвета полированной яшмы. На вид ему можно было дать около двадцати семи лет.
- Нам требуется строгая точность и исполнительность в этом деле, говорил председатель. - Вы сами знаете, что теперь творится. Можно сказать заранее, что вас толпой будут осаждать дезертиры с просьбой перевезти за Амур. Они будут угрожать вам оружием и, очень возможно, отправят вас на тот свет. Но мы все ходим под этой угрозой... Что вы предполагаете сделать на первый случай?
Селезнев несколько секунд молча теребил фуражку и, внезапно надев ее на голову быстрым, решительным движением, сказал:
- Ежели готов мандат, я приду к тебе через неделю и скажу, что я уже сделал.
Он сказал председателю "ты", как говорил всем людям, с которыми встречался хотя бы и в первый раз. В его тоне чувствовалась врожденная незлобивая грубоватость.
- Мандат сейчас заготовят, - сказал председатель. И, тоже переходя на "ты", спросил: - Ты коммунист?
- Да.
- Можно надеяться, что ты сам не сбежишь за Амур?
Он ожидал, что Селезнев обидится на этот вопрос и скажет какую-нибудь резкость. Но Селезнев просто ответил:
- Можно.
Вопрос был исчерпан. Через полчаса Селезнев ушел из штаба с длинной инструкцией, ни один пункт которой не понадобился из-за ее нежизненности, и с таким же мандатом. Последний тоже не нашел себе применения, так как оборудование парохода нужно было проводить отнюдь не мандатом, а либо уменьем убеждать, либо силой кулака и нагана.
Прежде всего Селезнев взял себе помощника - взводного командира Назарова, из комендантской роты.
Это был необычайно рослый волосатый человек, угрюмый и несуразный, как выкорчеванный пень. Когда-то он работал на Сучанских угольных копях и вынес с той поры редкие качества: никуда не смотреть, все видеть и в течение нескольких дней не произносить ни слова. Несмотря на это, а может быть, благодаря этому, он имел верный глаз на людей и умел их отыскивать.
- Вот что, Назарыч, - сказал Селезнев, - ты достань мне одного писучего, другого хозяйственного человека! А потом натаскай ребятишек для пароходной комендантской команды! Работнем - куда ни шло...
Сам он пошел в типографию "Рабоче-крестьянской газеты", и на следующий день были расклеены по городу приказ и воззвание: "Всем, служившим когда-либо на пароходе "Хорунжий Былков" и барже "Свободная Россия", явиться к коменданту указанного парохода т.Селезневу, в контору на берегу, 22 апреля, к 8 часам утра".
Первым явился на зов маленький кривоногий старичок во главе небольшой кучки веселых загорелых парней в засаленных блузах и широких брезентовых штанах навыпуск. Он оказался судовым машинистом, а сопровождавшие его ребята - матросами с парохода.
Они произвели на Селезнева самое хорошее впечатление. У старичка были длинные, опущенные книзу хохлацкие усы и густые седоватые брови. Он, видимо, любил поговорить и после каждой фразы как-то особенно щурился. Морщины на его маленьком шершавом лице, черные от въевшейся копоти и машинного масла, делались при этом еще чернее и глубже.
- Ты видел ево... пароход-от, голова? - говорил он с добрым затаенным смехом в глазах. - Дрянь посудинка-то, ну? Ничево-о, голова! Нала-адим. Там в машине малость частей не хватает, дак в депе можно раздобыть - пойдет...
- Как же тебя записать? - спросил Селезнев. - Машинистом?
- Люди механиком звали, а хошь - пиши машинистом... Нам все едино... Мы народ не гордый...
Он засмеялся мягким, беззвучным смехом, похожим на шорох дыма в пароходной трубе.
