Максим Горький - Мать
- Придут, - скажи, что я сейчас ворочусь. И, пожалуйста, не бойся…
Она бессильно опустилась на лавку. Сын хмуро взглянул на нее и предложил:
- Может быть, ты… уйдешь куда-нибудь?
Это ее обидело. Отрицательно качнув головой, она сказала:
- Нет. Зачем же?
Был конец ноября. Днем на мерзлую землю выпал сухой мелкий снег, и теперь было слышно, как он скрипит под ногами уходившего сына. К стеклам окна неподвижно прислонилась густая тьма, враждебно подстерегая что-то. Мать, упираясь руками в лавку, сидела и, глядя на дверь, ждала…
Ей казалось, что во тьме со всех сторон к дому осторожно крадутся, согнувшись и оглядываясь по сторонам, люди, странно одетые, недобрые. Вот кто-то уже ходит вокруг дома, шарит руками по стене.
Стал слышен свист. Он извивался в тишине тонкой струйкой, печальный и мелодичный, задумчиво плутал в пустыне тьмы, искал чего-то, приближался. И вдруг исчез под окном, точно воткнувшись в дерево стены.
В сенях зашаркали чьи-то ноги, мать вздрогнула и, напряженно подняв брови, встала.
Дверь отворили. Сначала в комнату всунулась голова в большой мохнатой шапке, потом, согнувшись, медленно пролезло длинное тело, выпрямилось, не торопясь подняло правую руку и, шумно вздохнув, густым, грудным голосом сказало:
- Добрый вечер!
Мать молча поклонилась.
- А Павла дома нету?
Человек медленно снял меховую куртку, поднял одну ногу, смахнул шапкой снег с сапога, потом то же сделал с другой ногой, бросил шапку в угол и, качаясь на длинных ногах, пошел в комнату. Подошел к стулу, осмотрел его, как бы убеждаясь в прочности, наконец сел и, прикрыв рот рукой, зевнул. Голова у него была правильно круглая и гладко острижена, бритые щеки и длинные усы концами вниз. Внимательно осмотрев комнату большими выпуклыми глазами серого цвета, он положил ногу на ногу и, качаясь на стуле, спросил:
- Что ж, это ваша хата, или - нанимаете? Мать, сидя против него, ответила:
- Нанимаем.
- Неважная хата! - заметил он.
- Паша скоро придет, вы подождите! - тихо попросила мать.
- Да я уже и жду! - спокойно сказал длинный человек. Его спокойствие, мягкий голос и простота лица ободряли мать. Человек смотрел на нее открыто, доброжелательно, в глубине его прозрачных глаз играла веселая искра, а во всей фигуре, угловатой, сутулой, с длинными ногами, было что-то забавное и располагающее к нему. Одет он был в синюю рубашку и черные шаровары, сунутые в сапоги. Ей захотелось спросить его - кто он, откуда, давно ли знает ее сына, но вдруг он весь покачнулся и сам спросил ее:
- Кто ж это лоб пробил вам, ненько?
Спросил он ласково, с ясной улыбкой в глазах, но - женщину обидел этот вопрос. Она поджала губы и, помолчав, с холодной вежливостью осведомилась:
- А вам какое дело до этого, батюшка мой? Он мотнулся к ней всем телом:
- Да вы не серчайте, чего же! Я потому спросил, что у матери моей приемной тоже голова была пробита, совсем вот так, как ваша. Ей, видите, сожитель пробил, сапожник, колодкой. Она была прачка, а он сапожник. Она, - уже после того как приняла меня за сына, - нашла его где-то, пьяницу, на свое великое горе. Бил он ее, скажу вам! У меня со страху кожа лопалась…
Мать почувствовала себя обезоруженной его откровенностью, и ей подумалось, что, пожалуй, Павел рассердится на нее за неласковый ответ этому чудаку. Виновато улыбаясь, она сказала:
- Я не рассердилась, а уж очень вы сразу… спросили. Муженек это угостил меня, царство ему небесное! Вы не татарин будете?
Человек дрыгнул ногами и так широко улыбнулся, что у него даже уши подвинулись к затылку. Потом он серьезно сказал:
- Нет еще.
- Говор у вас как будто не русский! - объяснила мать, улыбаясь, поняв его шутку.
- Он - лучше русского! - весело кивнув головой, сказал гость. - Я хохол, из города Канева.
- А давно здесь?
- В городе жил около года, а теперь перешел к вам на фабрику, месяц тому назад. Здесь людей хороших нашел, - сына вашего и других. Здесь - поживу! - говорил он, дергая усы.
Он ей нравился, и, повинуясь желанию заплатить ему чем-нибудь за его слова о сыне, она предложила:
- Может, чайку выпьете?
- Что же я один угощаться буду? - ответил он, подняв плечи. - Вот уже когда все соберутся, вы и почествуйте…
Он напомнил ей об ее страхе.
«Кабы все такие были!» - горячо пожелала она.
Снова раздались шаги в сенях, дверь торопливо отворилась - мать снова встала. Но, к ее удивлению, в кухню вошла девушка небольшого роста, с простым лицом крестьянки и толстой косой светлых волос. Она тихо спросила:
- Не опоздала я?
- Да нет же! - ответил хохол, выглядывая из комнаты. - Пешком?
- Конечно! Вы - мать Павла Михайловича? Здравствуйте! Меня зовут - Наташа…
- А по батюшке? - спросила мать.
- Васильевна. А вас?
- Пелагея Ниловна.
- Ну вот мы и знакомы…
- Да! - сказала мать, легко вздохнув и с улыбкой рассматривая девушку.
Хохол помогал ей раздеваться и спрашивал:
- Холодно?
- В поле - очень! Ветер…
Голос у нее был сочный, ясный, рот маленький, пухлый, и вся она была круглая, свежая. Раздевшись, она крепко потерла румяные щеки маленькими, красными от холода руками и быстро прошла в комнату, звучно топая по полу каблуками ботинок.
«Без галош ходит!» - мелькнуло в голове матери.
- Да-а, - протянула девушка, вздрагивая. - Иззябла я… ух как!
- А вот я вам сейчас самоварчик согрею! - заторопилась мать, уходя в кухню. - Сейчас…
Ей показалось, что она давно знает эту девушку и любит ее хорошей, жалостливой любовью матери. Улыбаясь, она прислушивалась к разговору в комнате.
- Вы что скучный, Находка? - спрашивала девушка.
- А - так, - негромко ответил хохол. - У вдовы глаза хорошие, мне и подумалось, что, может, у матери моей такие же? Я, знаете, о матери часто думаю, и все мне кажется, что она жива.
- Вы говорили - умерла?
- То - приемная умерла. А я - о родной. Кажется мне, что она где-нибудь в Киеве милостыню собирает. И водку пьет. А пьяную ее полицейские по щекам бьют.
«Ах ты, сердечный!» - подумала мать и вздохнула. Наташа заговорила что-то быстро, горячо и негромко. Снова
раздался звучный голос хохла:
- Э, вы еще молоды, товарищ, мало луку ели! Родить - трудно, научить человека добру еще труднее…
«Ишь ты!» - внутренно воскликнула мать, и ей захотелось сказать хохлу что-то ласковое. Но дверь неторопливо отворилась, и вошел Николай Весовщиков, сын старого вора Данилы, известный всей слободе нелюдим. Он всегда угрюмо сторонился людей, и над ним издевались за это. Она удивленно спросила его:
- Ты что, Николай?
Он вытер широкой ладонью рябое скуластое лицо и, не здороваясь, глухо спросил:
- Павел дома?
- Нет.
Он заглянул в комнату, пошел туда, говоря:
- Здравствуйте, товарищи…
«Этот?» - неприязненно подумала мать и очень удивилась, видя, что Наташа протягивает ему руку ласково и радостно.
Потом пришли двое парней, почти еще мальчики. Одного из них мать знала,
- это племянник старого фабричного рабочего Сизова - Федор, остролицый, с высоким лбом и курчавыми волосами. Другой, гладко причесанный и скромный, был незнаком ей, но тоже не страшен. Наконец явился Павел и с ним два молодых человека, она знала их, оба - фабричные. Сын ласково сказал ей:
- Самовар поставила? Вот спасибо!
- Может, водочки купить? - предложила она, не зная, как выразить ему свою благодарность за что-то, чего еще не понимала.
- Нет, это лишнее! - отозвался Павел, дружелюбно улыбаясь ей.
Ей вдруг подумалось, что сын нарочно преувеличил опасность собрания, чтобы подшутить над ней.
- Вот это и есть - запрещенные люди? - тихонько спросила она.
- Эти самые! - ответил Павел, проходя в комнату.
- Эх ты!.. - проводила она его ласковым восклицанием, а про себя снисходительно подумала: «Дитя еще!»
6
Самовар вскипел, мать внесла его в комнату. Гости сидели тесным кружком у стола, а Наташа, с книжкой в руках, поместилась в углу, под лампой.
- Чтобы понять, отчего люди живут так плохо… - говорила Наташа.
- И отчего они сами плохи, - вставил хохол.
- …Нужно посмотреть, как они начали жить…
- Посмотрите, милые, посмотрите! - пробормотала мать, заваривая чай. Все замолчали.
- Вы что, мамаша? - спросил Павел, хмуря брови.
- Я? - Она оглянулась и, видя, что все смотрят на нее, смущенно объяснила: - Я так, про себя, - поглядите, мол! Наташа засмеялась, и Павел усмехнулся, а хохол сказал:
- Спасибо вам, ненько, за чай!
- Не пили, а уж благодарите! - отозвалась она, и взглянув на сына, спросила: - Я ведь не помешаю? Ответила Наташа:
- Как же вы, хозяйка, можете помешать гостям? И детски жалобно попросила:
- Голубушка! Дайте мне скорее чаю! Вся трясусь, страшно ноги иззябли!
- Сейчас, сейчас! - торопливо воскликнула мать. Выпив чашку чая, Наташа шумно вздохнула, забросила косу за плечо и начала читать книгу в желтой обложке, с картинками. Мать, стараясь не шуметь посудой, наливая чай, вслушивалась в плавную речь девушки. Звучный голос сливался с тонкой, задумчивой песней самовара, в комнате красивой лентой вился рассказ о диких людях, которые жили в пещерах и убивали камнями зверей. Это было похоже на сказку, и мать несколько раз взглянула на сына, желая его спросить - что же в этой истории запретного? Но скоро она утомилась следить за рассказом и стала рассматривать гостей, незаметно для сына и для них.
