Александр Куприн - Гамбринус
Конечно долговему не возвращали - не по злому умыслу, а по забывчивости,- но эти же должники в минуту разгула возвращали ссуду десятирицею за Сашкины песни.
Буфетчица иногда выговаривала ему:
- Удивляюсь, Саша, как это вы не жалеете своих денег?
Он возражал убедительно:
- Да мадам же Иванова. Да мне же их с собой в могилу не брать. Нам с Белочкой хватит. Белинька, собачка моя, поди сюда.
V
Появлялись в Гамбринусе также и свои модные, сезонные песни.
Во время войны англичан с бурами процветал"Бурский марш" (кажется, к этому именно времени относилась знаменитая драка русских моряков с английскими). По меньшей мере раз двадцать в вечер заставляли Сашку играть эту героическую пьесу и неизменно в конце ее махали фуражками, кричали "ура", а на равнодушных косились недружелюбно, что не всегда бывало добрым предзнаменованием в Гамбринусе.
Затем подошли франко-руские торжества. Градоначальник с кислой миной разрешил играть марсельезу. Ее тоже требовали ежедневно, но уже не так часто, как бурский марш, причем "ура" кричали жиже и шапками совсем не размахивали. Происходило это оттого, что с одной стороны, не было мотивов для игры сердечных чувств, с другой стороны, не было мотивов для игры сердечных чувств, с другой стороны - посетители Гамбринуса недостаточно понимали политическую важность союза, а с третьей - было замечено, что каждый вечер требуют марсельезу и кричат "ура" одни и те же лица.
На минутку сделался было модным мотив кекуока, и даже какой-то случайный, заколобродивший купчик, не снимая енотовой шубы, высоких калош и лисьей шапки, протанцевал его однажды между бочками. Однако этот негритянский танец был вскорости позабыт.
Но вот наступила великая японская война. Посетители Гамбринуса зажили ускоренной жизнью. На бочонках появились газеты, по вечерам спорили о войне. Самые мирные, простые люди обратились в политиков истратегов, но каждый из них в глубине души трепетал если не за себя, то за брата, или, что еще вернее, за близкого товарища: в эти дни ясно сказалась та незаметная и крепкая связь, которая спаивает людей, долго разделявших труд, опасность и ежедневную близость к смерти.
Вначале никто не сомневался в нашей победе. Сашка раздобыл где-то "Куропаткин -марш" и вечеров двадцать играл его с некоторым успехом. Но как-ио в один вечер "Куропаткин-марш" был навсегда вытеснен песней, которую привезли с собой балаклавские рыбаки, "соленые греки", или "пиндосы", как их эдесь называли:
Ах, эачем нас отдали в солдаты,
Посылают на Дальный Восток?
Неужли же мы в том виноваты,
Что вышли ростом на лишний вершок?
С тех пор в Гамбринусе ничего другого не хотели слушать. Целыми вечерами только и было слышно требование:
- Саша, страдательную! Балаклавскую! Запасную!
Пели и плакали и пили вдвое большо обыкновенного, как, впрочем, пила тогда поголовно вся Россия. Каждый вечер приходил кто-нибудь прощаться, храбрился, ходил петухом, бросал шапку об землю, грозил один разбить всех япошек и кончал страдательной песней со слезами.
Однажды Сашка явился в пивную раньше, чем всегда. Буфетчица, налив ему первую кружку, сказала, по обыкновению:
- Саша, сыграйте, что-нибудь свое...
У него закривились губы и кружка заходила в ркке.
- Знаете что, мадам Иванова? - сказал он точно в недоумении.- Ведь меня же в солдаты забирают. На войну.
Мадам Иванова всплеснула руками.
- Да не может быть, Саша! Шутите?
- Нет,- уныло и покорно покачал головой Сашка,- не шучу.
- Но ведь вам лета вышли, Саша? Сколко вам лет?
Этим вопросом как-то до сих пор никто не интересовался. Все думали, что Сашке столько же лет, сколко стенам пивной, маркизам, хохлам, лягушкам и самому раскрашенному королю Гамбринусу, сторожившему вход.
- Сорок шесть. - Саша подумал. - А можт быть, сорок девять. Я сирота, прибавил он уныло.
- Так вы пойдите, обьясните кому следует.
- Так я уже ходил, мадам Иванова, я уже обьяснял.
- И...Ну?
- Ну, мне ответили: пархатый жид, жидовская морда, поговори еще попадешь в клоповник... И дали вот сюда.
Вечером новость стала известной всему Гамбринусу, и из сочувствия Сашку напоили мертвецки. Он пробовал кривляться, гримастничать, прищуривать глаза, но из его кротких смешных глаз глядели грусть и ужас. Один здоровенный рабочий, ремеслом кательщик, вдруг вызвался идти на войну вместо Сашки. Всем была ясна очевидная глупость такого предложения, но Сашка растрогался, прослезился, обнял котельного мастера и тут же подарил ему свою скрипку. АБелочку он оставил буфетчице.
- Мадам Иванова, вы же смотрите за собачкой. Может, я и не вернусь, так будет вам память о Сашке. Белинька, собачка моя! Смотрите, облизывается. Ах ты, моя бедная... И ее попрошу вас, мадам Иванова. У меня за хозяином остались деньги, так вы получите и отправьте... Я вам напишу адреса. В Гомеле у меня есть двоюродный брат, у него семья, и еще в Жмеринке живет вдова племянника. Я им каждый месяц...Что ж мы, евреи, такой народ...мы любим родственников. А я сирота, я одинокий. Прощайте же, мадам Иванова.
- Прощайте, Саша! Давайте хоть поцелуемся на прощание-то. Сколько лет... И - вы не сердитесь - я вас перекрещу на дорогу.
Сашкины глаза были глубоко печальны, но он не мог удержаться, чтобы не спаясничать напоследок:
- А что, мадам Иванова, я от русского креста не подохну?
VI
Гамбринус опустел и заглох,точно он осиротел без Сашки и его скрипки. Хозяин пробовал было пригласить в виде приманки квартет бродячих мандолинистов, из которых один,одетый опереточным англичанином с рыжими баками и наклейным носом, в клетчатых панталонах и в воротничке выше ушей, исполнял с эстрады комические куплеты и бесстыдные телодвижения. Но квартет не имел ровно никакого успеха: наоборорт, мандолинистам свистали и бросали в них огрызками сосисок, а главного комика однажды поколотили тендеровские рыбаки за непочтительный отзыв о Сашке.
Однако, по старой памяти, Гамбринус еще посещался морскими и портовыми молодцами из тех, кого война не повлекла на смерть и страдания. Сначала о Сашке вспоминали каждый вечер:
-Эх, Сашку бы теперь! Душе без него тесно...
- Да-а... Где-то ты витаешь, мил-любезный друг, Сашенька?
В полях Манжу-у-урии далеко...
заводил кто-нибудь новую сезонную песню, смущенно замолкал, а другой произносил неожиданно:
- Раны бывают сквозные, колотые и рубленные. А бывают и рваные...
Сибе с победой проздравляю,
Тябе с оторванной рукой...
- Постой, не скули... Мадам Иванова, от Сашки нет ли каких известий? Письма или открыточки?
Мадам Иванова теперь целыми вечерами читала газету, дерха ее от себя на расстоянии вытянутой руки, отклонив голову и шевеля губами. Белочка лежала у нее на коленях и мирно похрапывала. Буфетчица далеко уже не походила на бодрого капитана, стоящего на посту, а ее команда бродила по пивной вялая и заспанная.
На вопрос о Сашкиной судьбе она медленно качала головой.
- Ничего не знаю... И писем нет, и из газет ничегонеизвестно.
Потом медленно снимала очки, клала их вместе с газетой, рядом с теплой, угревшейся Белочкой, и, отвернувшись, тихонько всхлипывала.
Иногда она, склоняясь к собачке, говорила жалобным, трогательным голоском:
- Что, Белинька? Что, собаченька? Где наш Саша? А? Где наш хозяин?
Белочка подымала кверху деликатную мордочку, моргала влажными черными глазами и в тон буфетчице начинала тихонько подвывать:
- А-у-у-у...Ау-ф...А-у-у...
Но... все обтачивает и смывает время. Мандолинистов сменили балалаечники, балалаечников - русско-малороссийский хор с девицами, и, наконец, прочнее других утвердился в Гамбринусе известный Лешка -гармонист, по профессии вор, но решивший, вследствие женитьбы, искать правильных путей. Его давно знали по разным трактирам, а потому терпели и здесь, да, впрочем, и надо было терпеть, дела в Гамбринусе шди очень плохо.
Проходили месяцы, прошел год. О Сашке теперь никто не вспоминал, кроме мадам Ивановой, да и та, больше не плакала при его имени. Прошел еще год. Должно быть, о Сашке забыла даже и беленькая собачка.
Но, вопреки Сашкиному сомнению, он не только не подох от русского креста, но не был даже ни разу ранен, хотя участвовал в трех больших битвах и однажды ходил в атаку впереди батальона в составе музыкальной команды, куда его зачислили играть на флейте. Под Вафангоу он попал в плен н по окончании войны был привезен на германском параходе в тот самый порт, где работали и буйствовали его друзья.
Весть о его прибытии, как электрический ток, разнеслась по всем гаваням, молам, пристаням и мастерским... Вечером в Гамбринусе было так много народа, что большинству приходилось стоять, кружки с пивом передавались из рук в руки через головы и хотя многие ушли в этот день не плативши, Гамбринус торговал, как никогда. Котельный мастер принес Сашкину скрипку, бережно завернутую в женин платок, который он тут же и пропил. Откуда-то раздобыли последнего по времени Сашкина аккомпаниатора. Лешка гармонист, человек самолюбивый и самомнительный, вломился было в амбицию. "Я получаю поденно, и у меня контракт!" - твердил он упрямо. Но его попросту выбросили за дверь и наверное поколотили бы, если бы не Сашкино заступничество.
