Лев Толстой - Дневники и записные книжки (1909)
Вчера читал с большим интересом в Современном Мире ст[атью] Лукашевича о жизни. Нет конца, но удивительно всё направление статьи: найти определение жизни вне сознания, а в наблюдении и изучении внешнего мира.
Если бы и б[ыло] доказано, что кроме механическ[их], физич(еских] и химич[еских] сил есть еще силы (пускай назовут их, как хотят), останется тайна отделенности каждого организма — существа, живущего, умирающего и порождающего себе подобных. Тайна «я», отделенности, тайна большего или меньшего сознания.
Если бы и удалось свести жизнь к общим законам, то почему отдельность сознания?
Всё дело в том, что человек знает прежде всего себя, свое я, и находит это я связанным пределами пространственным и временным, и наблюдая и изучая явления простр(анственные] и временные, приходит к признанию сначала таких же, как и он, отделенных существ — организмов, а потом и к признанию существ, уже не отделенных, а сливающихся в одно: кристален, молекул, атомов. И естественно видит, в них тот предел пространственный и временный, к[оторый] его ограничивает. Натыкается на бессмысленность бесконечности признанием мира таким предметом, центр к[оторого] везде, а пределы нигде. Т. е., исходя от самого известного: себя, своего сознания, разумный челов[ек] невольно приходит к познанию сначала ближайшего к себе, потом более отдаленно[го] и наконец к сознанию непостижимости. — Матерьялисты же исходят из наблюдения и, дойдя до атомов, до бесконечности миров, не останавливаются перед этим, а от атомо[в] и бесконечности миров, т. е. от непознаваемого, исходят для познания познаваемого, т. е. себя.
Читал Лозинского. Необыкновенно хорошо. Только жалко, что слишком бойко, газетно-журнально. Предмет же настолько важный, что требует самого серьезного, строгого отношения.
24 Янв. 1909.
Два дня не писал, нездоровилось, да и теперь не похвалюсь. С[оня] уехала в Москву. Вчера б[ыл] в тяжело раздраженном состоянии. Боролся. И то спасибо. Хорошие письма. Сейчас читал Fellowship. Много хорошего. Бегаи очень интересны. Нынче гуляя думал о двух: Детская мудрость и о воспитании, о том, что как мне в детстве внушено б[ыло] всю энергию мою направить на молодечество охоты и войны, возможно внушить детям всю энергию направлять на борьбу с собо[й], на увеличение любви.
Думал: Любовь отвечает на все требования добра. Чистота телесная, половая, кажется, совсем чуждое любви свойство, а подумай только о том, ч[то] ты делаешь тому, с кем только сладострастно совокупляешься, и любовь помешает тебе отдаться дурному чувству. А богатство, экономическое неравенство тоже кажется далеким, а борьба против него, как весь социализм, только проявление любви.
Читал два дня Лодзинского и очень одобрял. Написал ему письмо.
Сейчас кинул книгу на полку, она соскользнула, упала на пол, я рассердился и выбранил книгу. Так же должна быть ясна и стыдна злоба на человека, не делающе[го] того, чего мне хочется.
2 Фев. 1909. Я. П.
Шесть дней не писал. Кое-что работал по двум письмам, к[оторые], кажется, кончил. Нездоровилось. Нынче совсем плох, целый день лежал. Сейчас 11-й час, только встал и пишу, но очень слаб. Но как хорошо болеть. Нынче во время болезни и слабости думал 4 вещи. Три помню, хотя и плохо, по 4-ю забыл. Вот что:
Да, забыл сказать, ч[то] за эти дни ходил на деревню к бедным и получил сильное, полезное впечатлен[ие]. Итак:
1) О жизни «я», 2) о разуме, 3) о связи со всем. (Не то.)
[1)] Жизнь, какую я сознаю, никак не есть жизнь моего «я». Я иллюзия, нужная для этой жизни, но иллюзия — как бы леса, подмостки, орудие для работы, но не в нем сама работа. Напротив, перенесение интереса на него — на «я» — губит, останавливает работу. А работа не только нужная, хорошая, но радостная. В чем она? До конца не дано знать нам, но отчасти, насколько нужно, видно. Та работа настоящая, в к[оторой] делаешь то, что нужно, но не для тебя. (Было очень хорошо утром в мыслях, а теперь не то.)
2) Разум, к[отор]ому мы приписываем такое решающее, высшее значение, для истинной жизни не имеет не только такого важного значения, но не имеет никакого. Он нужен только для жизни «я». Он только здесь, среди людей имеет такую важность, обязательность, но если представить себе жизнь после смерти, то не только можно ее представить себе без руководительства разума, но должно представить ее таковою. Там будет другое руководительство занимать то место, к[отор]ое здесь занимает разум.
3) (Я вспомнил теперь; это б[ыло] о времени.) Рассуждая о том, что будет после смерти, мы рассуждаем о том, о чем не можем рассуждать: рассуждаем временно, т. е. с участием времени, о том состоянии, к[отор]ое будет вне времени. Время ведь есть только, также и пространство, форма нашей жизни. А мы из нее уйдем. Как же тогда время.
4) Даже в этой жизни есть нечто в нашей деятельности невременное и непространственное, и оно-то и самое нужное, важное и благотворное. А мы так привыкли к времени и пространству, ч[то] при представлении о загробной жизни переносим их туда.
Времени нет. Есть моя жизнь. А она только написана на времени. Есть сочинение, а нет строк, букв. Оно написано только посредством строк и букв. И то, что хорошее сочинение написано строками и буквами, никак не доказывает того, что дальнейшие строки и буквы книги будут продолжать сочинение или составят подобное же сочинение.
5) (В подлиннике запись ошибочно помечена цифрою 4) Время и пространство и вещество-обман, и мое я -обман (не обман, а фикция, мечта), а жизнь есть и не обман мое участие в ней, в не скажу вечной, но вневременной, внепространственной жизни. И то, что я не «буду» жить в теле после смерти и что не будет мое «я», не только не уменьшает мою веру в загробную жизнь, но непоколебимо утверждает ее. То, что я называю и сознаю своим «я», есть вневременное, одно истинно существующее, — есть — не могу сказать: часть, п[отому] ч[то] в части есть понятие пространства и вещества, но есть сама жизнь. — Надо бы яснее, да не осилю.
4 Фев. 1909. Я. П.
Вчера б[ыл] оч[ень] плох физически. Ничего не делал. Боролся с недобр[ыми] чувствами. Читал Арц[ыбашева]. Талантлив, но та же неблаговоспитанная литературная небрежность, в особенности в описаниях природы. Маленькие и большие таланты, от Пушкина и Гоголя, работают: «Ах, не ладно, как бы лучше». Нынешние: «Э! не стоит, и так сойдет».
У Арц[ыбашева] не только талант, но и мысли; к несчастью, зная всё неточное, легкомысленное, что думано о вопросах в жизни, они все, и он тоже, поразительные невежды во всем том, что сделано великими мыслителями прошедшего. Они часто с сознанием своей великой смелости и мудрости позволяют себе по-своему оч[ень] слабо усумниться в том, что исповедуется всеми в их кругу, и не знают того, что не только их сомнения, но всё то, ч[то] вытекает из их сомнений, давно передумано и уяснено, так ч[то] в этих вопросах уже нет подлежащей открытию Америки. Но всё-таки у Арцыб[ашева] работает — и самобытно — мысль, чего нет ни у Горьк[ого], ни у Андреева. Простой талант без содержания у Куприна; у Арц[ыбашева] и талант и содержание. Но всё-таки они несравненно выше Анд[реева] и Горьк[ого], особенно Арц[ыбашев]. Рассказ Кровь — прекрасно. Хорош и Гололоб[ов]. Куприян страдает небрежностью описаний того, чего не знает авт[ор].
Ну, довольно об этом.
Приезжал вчера из Р[усского] Сл[ова] об архиерее, я продиктовал, нынче коректура. Отослал. Подписал письмо старообрядцу. Интересные письма, особенно одно о неверии в народе.
1). По ощущению того, как это неприятно терпеть, понял — смешно сказать: в 80 лет — то, что не надо говорить с другими о том, ч[то] тебя занимает, а ловить то, ч[то] их занимает, и об этом говорить, если есть что.
2) Всё яснее и яснее становится для меня то, что наша жизнь есть ничто иное, как только сознание нашей отделенности, то, ч[то] мы называем своим «я» и что есть ничто иное, как только сознание жизни всего. Для того, чтобы быть отделенным, надо, чтобы было то, от чего мы сознаем себя отделенными. А это-то то, от чего мы сознаем себя отделенными, мы не можем понимать [иначе], как бесконечным в смысле матерьяльном, и не можем понимать иначе, как нераздельным с собою в смысле духовном.
Вот это-то нераздельное со мно[й] и есть то, ч[то] мы называем Богом. Если позволить себе приписывать по установившейся привычке намерения этому Богу, то Он дает нам этой нашей отделенностьо и сознанием нашей духовной неразделенности со всем, даст нам жизнь и ее благо. Смерть есть прекращение сознания отделенности. Чем оно заменяется? Уничтожается ли только это сознание? Одно несомненно, что оно, то сознание себя, не может уничтожиться, п[отому] ч[то] одно есть. Кроме него ничего не существует. (Неясно.)
Вечер. Всё думаю о том, ч[то] писал нынче утром. Да, если мы сознаем себя отделенными, то это от того, что мы были (слово: «были» неверно, п[отому] ч[то] выражает время тогда, когда дело идет о вневременном) нераздельными, или скорее: то, что мы сознаем себя отделенными, это только иллюзорное, или «временное» сознание, а в действительности мы не перестаем быть одно со всем (на религиозном языке это значит, ч[то] в нас живет Бог). Эта-то одновременная отделенность и нераздельность дает нам власть, свободу, всемогущество, дает нам жизнь и ее благо. Так что смерть есть только уничтожение иллюзорного, временного сознания отделенности. Заменится ли оно другим сознанием или нет, мы не знаем и не можем знать и не должны знать, п[отому] ч[то] знание это уничтожило бы свободу нашей жизни. (Всё неясно.)
