Александр Яшин - Рассказы
- Подлая! - повторила Катерина Федосеевна, но прогонять от себя кошку не стала. На бледных щеках ее появились слезы.
Валя застала обеих спящими - Федосеевну и ее Подружку. Круглая, бойкая, она колобком прокатилась от порога, поставила на стол корзину с едой и вдруг возмущенно вскрикнула, увидев на груди Катерины Федосеевны спящую кошку:
- Издевательство какое! Больного человека придавила, паскуда.- Она шлепнула кошку по усатой морде и сбросила ее с груди старухи.
Катерина Федосеевна проснулась, лицо ее исказилось от боли, словно Валя шлепнула ее, а не кошку.
- Оставь! - выговорила она.
- Как это оставь? Развалилась на тебе, свинья жирная, а ты терпишь. Она и задушить может, только допусти - лесная ведь! Вот я выброшу ее в форточку, пусть знает свое место.
- Закрой! - прошептала Катерина Федосеевна и показала глазами на форточку.
- Ладно, закрою, коли так,- согласилась Валя и захлопнула форточку.Делишки-то как твои? Выкарабкаешься или нет? Карабкаться надо. Может, дочке телеграмму все-таки послать? Адрес-то где у тебя?
- Покорми! - сказала Катерина Федосеевна.
- Вот это резонный разговор. Сейчас покормлю. Тут я принесла тебе кое-чего.
- Кошку! - сказала Катерина Федосеевна.
- Как это - кошку? Сперва тебя покормлю, а потом уж кошке - что останется.
- Кошку! - повторила больная.
- Ладно, коли так, покормлю и кошку. Нашла кого полюбить! - Валя выложила на стол еду из корзинки и кинула кошке кусок хлеба.- Жри, потаскуха!
Кошка подошла к хлебу, обнюхала его и, отвернувшись, с недоумением посмотрела на свою хозяйку, на Катерину Федосеевну.
- А ведь она не голодная у тебя! - обиделась Валя.- Ишь оборотень! Ей, наверно, сметанки надо, а то, может, котлетку жареную подать, бифштекс-ромштекс?
Катерина Федосеевна закрыла глаза.
Всегда суматошная Валя тихо просидела у постели старухи целый вечер, накормила-таки ее манной кашей с ложечки и пообещала заглянуть до ночи еще разок.
- А то свою Маруську пошлю! - сказала она.
Все это время кошка скрывалась за печной трубой, дремала, изредка приоткрывала глаза, словно шторки на окнах раздвигала, следила за своей хозяйкой. А когда за Валей захлопнулась дверь, она мягко спустилась с печи, забралась на стол и спокойно и плотно поужинала, выбирая что по душе.
Катерина Федосеевна видела все, но уже ничего не говорила.
Совсем поздно в избу, постучавшись, вошла Валина дочка, Маруся, школьница лет пятнадцати, робко примостилась у кровати бабки Федосеевны, которой почему-то всегда побаивалась, сидела не двигаясь, все ждала какого-нибудь приказания или просьбы, но сама спрашивать ни о чем не решалась.
Катерина Федосеевна взяла ее руку в свои - жилистые и холодные - и долго молча гладила, словно извинялась, что раньше не признавала ее.
В избе было прохладно и сыро, пахло лекарствами.
Под бревенчатым потолком тускло горела электрическая лампочка, обернутая бумагой.
Кошка опять сидела за печной трубой, чего-то ждала, но к хозяйке не подходила и даже не глядела в ее сторону.
- Шить умеешь? - вдруг спросила Катерина Федосеевна.
Маруся вздрогнула от неожиданности.
- Чего шить?
- Посылку обшей. Вон...- Она показала глазами в угол избы.- Адрес напиши... В шкапу. Пошли дочке.
Маруся принялась за работу.
На другой день врач, прослушав больную и выписав новые назначения, сказал:
- Душно у тебя здесь, бабуся. Я к тебе дежурную сестру пошлю, пока в больнице место не освободилось. Она и печку будет топить.
- В деревню бы меня...- попросила Катерина Федосеевна.
- Тоскуешь? - заинтересовался врач.- А кто тебя там лечить будет?
- В деревню бы...
- Конечно, в деревню бы... Но тут уж я ничего сделать не могу. Вот поправишься, тогда... Перед уходом он открыл форточку.
- Не надо! - с испугом сказала Катерина Федосеевна.
Но было уже поздно: кошка сорвалась с печи, мяукнула, взвилась и, скрежетнув когтями по стеклу, скрылась.
Подружка появлялась в избе еще не раз, но лишь в те часы, когда больная старуха почему-либо оставалась одна.
Воровато поглядывая на свою хозяйку, а то делая вид, будто вовсе не замечает ее, кошка подбирала остатки еды со стола, затем обшаривала и обнюхивала все закутки в избе и снова исчезала через форточку. А если в избе не оказывалось никакой еды, она забиралась к Катерине Федосеевне на грудь, тормошила ее и требовательно мяукала.
Просыпаясь, Катерина Федосеевна спервоначалу, как всегда, пугалась, но потом внимательно и бесстрастно следила за своей Подружкой, все уже понимала и ни о чем не заговаривала с ней.
В последний раз Валя застала Подружку на груди Катерины Федосеевны, когда та была уже мертвая.
- Задушила-таки, ведьма! - взвизгнула Валя, хватая кошку за мягкий пушистый воротник.- Ну погоди, сейчас-то я знаю, что с тобой делать. Сейчас ты не уйдешь от меня. Сдам я тебя куда следует.
1965
УГОЩАЮ РЯБИНОЙ
Рассказ
Мне и доныне
Хочется грызть
Жаркой рябины
Горькую кисть.
Марина Цветаева
Весной в Подмосковье, пряча лыжи на чердак, я заметил развешенные по стропилам кисти рябины, которую осенью сам собирал, сам нанизывал на веревки, а вот забыл о ней и, если бы не лыжи, не вспомнил бы.
В давнее время на моей родине рябину заготовляли к зиме как еду, наравне с брусникой, и клюквой, и грибами. Пользовались ею и как средством от угара, от головной боли.
Помню, вымораживали мы тараканов в избе, открыли дверь и все окна, расперев их створки лучиной, а сами переселились к соседям. За зиму таким способом избавлялись от тараканов почти в каждом доме. В лютый мороз пройдет несколько дней - и ни одного прусака в щелях не остается. Вернулись мы в свою избу через неделю, мать принялась калить печь, да закрыла трубу слишком рано, не рассчитала, и к вечеру мы все валялись на сыром полу, как тараканы. Не знаю, что с нами было бы, если бы не мороженая рябина. Странно, может быть, но сейчас вспоминать об этом мне только приятно.
В Подмосковье я собирал рябину больше из любви к этим своим воспоминаниям о детстве, да еще потому, что в прошедшем году уродилось ее на редкость много, и жалко было смотреть, как сочные, красные ягоды расклевывают дрозды.
На темном чердаке под самой крышей связки рябины висели, словно березовые веники. Листья на гроздьях посохли, пожухли и свернулись, и сами ягоды, перемерзшие за зиму, тоже чуть сморщились, вроде изюма, зато были вкусны. Свежая рябина - та и горьковата, и чересчур кисла, есть ее трудно, так же как раннюю клюкву. Но и клюква и рябина, прихваченные морозом, приобретают ни с чем не сравнимые качества: и от горечи что-то осталось, а все-таки сладко и, главное, никакой оскомины во рту.
Цвет рябиновых ягод тоже за зиму изменился, он стал мягче и богаче по тонам: от коричневого, почти орехового, до янтарного и ярко-желтого, как цвет лимона. Впрочем, почему это нужно сравнивать рябину с лимоном, а лимон с рябиной?
Попробовав ягоды тут же на чердаке, я первым делом обрадовался, что опять смогу как-то побаловать своих детей и лишний раз доказать им, что деревенское детство не только не хуже, а во многих отношениях даже лучше детства городского.
Не знаю, как это передать, объяснить, но всю жизнь я испытываю горечь оттого, что между мною и моими детьми существует пропасть.
Нет, дело не в возрасте. Дело в том, что я был и остаюсь деревенским, а дети мои городские и что тот огромный город, к жизни в котором я так и не привык, для них - любимая родина. И еще дело в том, что я не просто выходец из деревни, из хвойной глухомани,- а я есть сын крестьянина, они же понятия не имеют, что значит быть сыном крестьянина. Поди втолкуй им, что жизнь моя и поныне целиком зависит от того, как складывается жизнь моей родной деревни. Трудно моим землякам - и мне трудно. Хорошо у них идут дела - и мне легко живется и пишется. Меня касается все, что делается на той земле, на которой я не одну тропку босыми пятками выбил; на полях, которые еще плугом пахал; на пожнях, которые исходил с косой и где метал сено в стога.
Всей кожей своей я чувствую и жду, когда освободится эта земля из-под снега, и мне не все равно, чем засеют ее в нынешнем году, и какой она даст урожай, и будут ли обеспечены на зиму коровы кормами, а люди хлебом. Не могу я не думать изо дня в день и о том, построен ли уже в моей деревне навес для машин или все еще они гниют и ржавеют под открытым небом, и когда же наконец будет поступать запчастей для них столько, сколько нужно, чтобы работа шла без перебоев, и о том, когда появятся первые проезжие дороги в моих родных местах, и когда сосновый сруб станет клубом, и о том, когда мои односельчане перестанут наконец глушить водку, а женщины горевать из-за этого.
А еще: сколько талантливых ребятишек растет сейчас в моей деревне, и все ли они выбьются в люди, заметит ли их вовремя кто-нибудь, и кем они станут?..
По утрам я будто слышу, как скрипят колодезные журавли на моей неширокой улице и холодная прозрачная вода из деревянной бадьи со звоном льется в оцинкованные ведра. Скрипят ли журавли теперь? Уцелел ли тот колодец вблизи нашей избы, из которого я сам много лет носил воду на коромысле?
