Валентин Катаев - Рассказы (сборник)
Я выбрался на совершенно черное шоссе, под замечательные итальянские созвездия и, улыбаясь, побрел домой. На половине дороги меня нагнал автомобиль.
– Алло! – закричал мне шофер. – Вы не встречали по дороге карабинеров? – и затормозил машину.
– Нет, – сказал я.
– Дурак хозяин, – пробормотал шофер, возясь с рычагами (я узнал его – это был импровизатор). – Дурак хозяин! Всюду ему мерещится полиция… старый осел… А ревидерчи, синьор!
Нестерпимый свет фар полоснул по глазам, вырвал из тьмы зеленые жалюзи чьей-то виллы, макушку пальмы, кусок каменного забора, сплошь поросшего ярчайшими анилиновыми цветами, – всю эту ночную итальянскую бутафорию, – затем упал на шоссе: оно стало меловым. Синенький, пульсирующий электрический огонек вспыхнул над коленями шофера, и автомобиль, обогнув горку щебня, скрылся за поворотом шоссе, словно ушел за кулисы.
Рапалло, 1927
A+B в квадрате
Который раз я уже останавливаюсь возле этой двери с приколотым к ней билетиком: «Звонок не звонит, просят стучать». Буквы крупные и неровные, слова лезут вверх. Должно быть, писала сама Верочка. Я снимаю с правой руки перчатку и звонко стучу. За дверью слышны голоса, но никто не отворяет. Подождав минуты две, я стучу еще раз. Американский замок щелкает, и дверь отворяется. Передо мною Верочка. Одной рукой она держится за дверную цепочку, в другой у нее стакан с перламутрово-мутной водой, откуда сильно пахнет валерьяновыми каплями. Она улыбается. Хорошенькие, немного оттопыренные, еще детские ушки розовеют из-под завитков черно-каштановых шелковистых волос. Видя ее изумленно-радостную, простодушную улыбку, невозможно самому не улыбнуться. Я сдержанно и снисходительно, как и подобает молодому офицеру-фронтовику, улыбаюсь и спрашиваю:
– К вам можно? Вы, кажется, чем-то заняты?
– Я? Нет. Да входите же, раздевайтесь.
Она снимает дверную цепочку и впускает ценя.
– Вы отвратительный, – говорит она, продолжая улыбаться сияющими глазами. – Вас повесить мало!
– Почему это?
– Сам сказал, что сегодня уезжает на фронт, а сам, оказывается, и не думал уезжать! Я вас ненавижу!
– Подождите, подождите, не все сразу, давайте разберемся хладнокровно, – говорю я, устраивая шинель на вешалку, прибитую так высоко, что с трудом можно дотянуться. Внутренне удивляюсь: как это Верочка умудряется вешать сюда свою шубку? Должно быть, подставляет стул.
Пока я стою перед зеркалом, заправляю гимнастерку, разглаживая впереди складки и затягивая скрипучий офицерский пояс, Верочка говорит, осторожно держа обеими руками на весу стакан и боясь разлить воду:
– Оставьте ваши шуточки. Они неуместны. Сегодня вы так легко не отделаетесь. Вы понимаете, что вы сделали со мной?
– А что?
– Сказали, что уезжаете, а я как последняя дура написала вам эту несчастную трогательную записку. Сожгите ее.
– Лучше умру!
– Перестаньте обманывать. Все равно я вам уже не верю. Вы не заслуживаете доверия.
Я делаю обиженное лицо.
– Значит, вы хотели, чтобы я уехал на фронт?
В ее глазах мелькает ужас.
– Нет! Что вы? Зачем это? Не надо!
– Что ж. Конечно. Я вас прекрасно понимаю. Пишете там всякие нежные слова: «дорогой, милый» и все прочее, а сами только и мечтаете, чтобы меня поскорее ухлопали.
Верочка страшно краснеет.
– Побойтесь бога!
Она всматривается в мое лицо и видит, что я улыбаюсь.
– Смеетесь?
– А что ж мне: плакать?
– Мерси. Сам говорит, что уезжает, а сам смеется. Кончено! Больше я ни одному вашему слову не поверю. Вот ни на столечко не поверю.
Она хочет показать четверть своего мизинчика с наполированным ноготком, но так как руки у нее заняты, то она беспомощно осматривается по сторонам.
– Ну уж ладно, хватит. Терпеть не могу этих объяснений в любви в передней, – говорю, делая серьезное лицо. – Что подумают друзья и знакомые?
– Слушайте, однако, у вас страшное самомнение. Вы не воображайте.
– Я не воображаю.
Верочка недоверчиво смотрит на меня и хочет погрозить пальцем, но мешает стакан, а взять его в одну руку как-то не догадывается.
– Нет, нет. Ни одному слову не верю, сам говорит «не воображаю», а у самого глаза так и блестят. Ну, скажите, отчего у вас так неприлично блестят глаза?
Чтобы скрыть предательский блеск глаз, я опускаю ресницы.
– От холода, – говорю я. – Почему это у вас пахнет, как в аптеке?
– С Лилькой истерика. Меня гоняли за валерьянкой. В общем – страшная драма.
Из-за двери слышится сердитый голос Верочкиной мамы:
– Вера, да скоро же ты наконец!
– Господи! – восклицает Верочка. – Они меня все хотят замучить.
Она хочет сделать руками энергичный жест, но вспоминает о стакане.
– Тьфу, пропасть, стакан этот. Не дает разговаривать. Я его, кажется, сейчас разобью, всем назло!
– Вера, да иди же ты скорей, Христа ради, – слышится из-за двери.
– Сейчас, – отвечает Верочка плаксиво, – не дают с человеком поговорить. Не умрет ваша Лилька без валерьянки. Пойдем, Павлик.
– Чего я там не видел? Лучше я посижу здесь на сундуке. Тихо, уютно. А там истерика, семейная драма. Удобно ли соваться?
Верочка делает страдальческие глаза:
– Госссподи! Идите, вам говорят. Просто к Лильке с фронта жених приехал, и она в своей комнате дает спектакль безумной страсти.
Я боком вхожу в столовую, где Верочкина мама накалывает на коленкоровый манекен с дамской грудью, но без зада, куски синей материи. Манекен шатается на своей единственной ноге. На столе разложены модные журналы, выкройки, кружева, насыпаны булавки. По всей комнате валяются походные офицерские вещи, – но всей вероятности, имущество Лилькиного жениха.
– В отпуск приехал? – шепотом спрашиваю я Верочку.
Она отрицательно мотает головой.
– Ранен? В командировке?
– Землячки выперли из батареи. Насилу ноги унес, – тихо сообщает Верочка. – На какой-то станции отобрали оружие. Ужас!
– Вот видите, а вы говорите – фронт.
– Это вы говорите. А я ничего не говорю.
– Кто пришел? Monsieur Петров? – спрашивает Верочкина мама, не оборачиваясь.
– Так точно.
Я ловлю ее маленькую сухую ручку, от которой тоже пахнет валерьянкой.
В соседней комнате слышится неопределенная возня, и томный, умирающий голос Лильки произносит сквозь нос, заросший полипами:
– Волотя, тайте же мне воты.
Появляется Верочка уже без стакана, так сказать, с развязанными руками, и, делая мне красноречивые жесты за спиной матери, говорит:
– Ну что ж, пошли?
– Куда это? – спрашивает строго maman.
– Гулять.
– В такое время?
– А что? Время самое подходящее.
– Не дерзи.
– Я не дерзю. То есть не держу.
– Попридержи свой язычок. Ты уроки сделала?
– Госссподи!
– Что госссподи? Госссподи сделала или госссподи не сделала?
– Ну сделала и сделала.
– А по моим наблюдениям, ты ничего не делала.
Верочка вспыхивает и вихрем летит куда-то в глубину квартиры и возвращается через две секунды, размахивая голубым дневником, откуда вылетает розовая промокашка с наклеенной картинкой: корзинка фиалок и два голубка – и долго зигзагами планирует по комнате. Верочка швыряет тетрадь на выкройки и быстро переворачивает страницы.
– Госсподи, вот люди! Не верят! На, смотри: вторник, двадцать второе ноября. Русский язык – повторить. История – повторить. Алгебра – не было преподавателя. Ну, и рукоделие. Убедилась? – И Верочка шумно захлопывает дневник.
– Ну иди, – говорит maman со вздохом. – Но когда же вы вернетесь?
– Через полчаса, – говорю я с легким полупоклоном.
– Не расписывайтесь за неграмотных, – говорит Верочка, обдавая меня презрительным взглядом. – То есть за грамотных. Лично я буду гулять, сколько захочу. А вы как знаете.
Я опять щелкаю шпорами и делаю полупоклон в сторону.
– Не извольте беспокоиться: через полчаса ровно будем дома.
– Посмотрим! – коротко бросает Верочка.
– Идите, – говорит maman, – только надень, Верочка, теплое пальто.
– Не хочу, мне не холодно.
– Тогда не пойдешь.
– Пойду.
– Или наденешь теплое пальто, или будешь сидеть дома.
– Но пойми же, мамочка, что это насилие над личностью.
– Как знаешь. Но я тебя не пущу.
Пожалуй, в виде протеста, Верочка осталась бы дома, но в окно виден противоположный корпус, весь белый от лунного света с синими, почти что черными, косыми тенями многочисленных балконов.
Ах, как сейчас волшебно на дворе!
Верочка покорно вздыхает и с видом жертвы, обреченной на заклание, всовывает руки в рукава легкой, душистой шубки, которую я ей подаю, нарочно становясь на носки, чтобы она помучилась.
– Скажите, разве это жизнь, а не прозябание? – говорит Верочка, глядя мне в лицо снизу вверх, когда мы спускаемся по лестнице, таинственно озаренной лунным светом. Я иронически смотрю на ее волосы, поднятые на затылке «а-ля директуар», и на легкие колечки волос на шее.
