Вера Панова - Кружилиха
Листопад постоял в спальне, постоял в кабинете, опять пошел в спальню... Казалось, кликнуть: "Клаша!" - и ответит голос: "Я-а!" На вешалке шубка, та самая... Синяя тетрадка, в ней крючки и закорючки. На обложке написано: "Сопротивление материалов". Это она стенографически записывала лекции... Убрать все с глаз долой.
Но убирать он не стал. Снял китель и сапоги и лег в кабинете на диване, укрывшись шинелью.
Зимние сумерки стояли в окнах. Было тихо. Не звонил телефон.
"Клаша!" - позвал он одним беззвучным движением губ. "Я-а!" - не прозвучал, а только припомнился голос... Была Клаша, и нет Клаши. Как сон прошла...
Он заснул: трое суток он почти не смыкал глаз. Когда проснулся, солнце било в окна с востока. Он проспал остаток дня и всю ночь!
Звонили. Он босиком пошел отворять, выглянул, не снимая цепочки: за дверью стоял Рябухин в синем байковом халате, без шапки.
- Ты откуда? - спросил Листопад, впустив его.
- Из госпиталя, как видишь.
- Ты мне снишься или нет? - спросил Листопад.
Рябухин улыбнулся.
- Нет, не снюсь.
Листопад сел на измятый диван. Почесывая открытую волосатую грудь, жмурясь и позевывая, смотрел на Рябухина.
- Удрал, что ли?
- Удрал, - улыбался Рябухин. - Пришлось удрать: не выписывают и отпуска не дают.
- Чудак, - сказал Листопад. - В халате по морозу. Простудишься, садовая голова, сляжешь на месяц. Изловчился бы позвонить мне - я б тебе Мирзоева подослал с машиной и с дохой.
- Только у тебя сейчас и делов, - сказал Рябухин и отвел глаза. И от этого сочувствия, высказанного намеком, издалека, - сильнее засосало у Листопада в сердце...
- Чаю хочу, - сказал Рябухин и, хромая, ушел в кухню. Листопад слышал, как он возился там с примусом и чиркал спичками. (Рябухин жалеет его. Удрал из госпиталя в халате и от всего сердца кипятит ему чай. И верит, что этот чай поможет Листопаду уврачевать душевную рану.)
Пока Листопад умывался, чистил зубы, надевал чистую рубашку, чайник вскипел. Рябухин, ничего не спрашивая, отыскал чашки, хлеб, жестянку консервов, постелил газету на письменном столе, и они сели завтракать.
- Я к ним больше не вернусь, ты им меня не выдавай, - сказал Рябухин. - У меня уже зажило, они меня держат для наблюдений, как подопытного кролика. Профессорша эта, самая главная, полковник медицинской службы, сумасшедшая старуха, так она прямо сказала: "Я вас, говорит, выписать не могу, у вас замечательное созвездие осколков". Созвездие, слышишь? Астрономы.
(И болтает тоже для врачевания душевной раны.)
- Надо будет вернуть им эту робу, а от них получить мой костюм и шинель.
- Ты возьми пока у меня, что тебе надо, - сказал Листопад, - а халат отошли, а то еще, гляди, обвинят в краже казенного барахла. Ну, я тебе скажу, наскочил на меня Уздечкин на активе, - продолжал он. - Пух и перья!
- Слыхал, - ответил Рябухин.
- Ах, тебе уже доложили!
- Народ приходил проведать - рассказывал.
- Ты вот что! - сказал Листопад, вдруг почувствовав ревнивое раздражение. - Ты, если солидарен с Уздечкиным, дай ему добрый совет: не тем путем действует, этак у него ни черта не получится, хоть три года бейся. В ЦК надо писать!
- Он напишет в ЦК, - сказал Рябухин, задумчиво разглядывая Листопада. - Он сказал, что дойдет до Сталина.
- Чего ж нейдет?
- Он, видишь ли, очень дисциплинированный и очень аккуратный в делах человек...
- Бездарность!
- ...Как человек дисциплинированный, аккуратный и... скромный, он, естественно, обратился прежде всего в первичную партийную организацию.
- И пошел дальше по инстанциям.
- И пошел по инстанциям.
- Скучно мне с вами, черти зеленые, - сказал Листопад. - Даже склоку добрую не умеете заварить.
Он сказал так нарочно, чтобы раздразнить Рябухина и вывести его из равновесия. Но тот безмятежно смотрел ему в лицо голубыми глазами и хлебал чай.
- Ты двурушник, - сказал Листопад. - Ты вот пришел ко мне сегодня и ходишь за мной, а ведь ты меня не любишь. Ты Уздечкина любишь.
Позвонили. Рябухин пошел отворять. Это была Домна, уборщица.
- Домнушка! - закричал Рябухин. - Счастлив тебя видеть! Как живешь, дорогая?.. Послушай, ты мне выручишь из госпиталя мои вещи, на тебя вся надежда...
- Директор-то дома? - спросила Домна тонким для жалостливости голосом. - На службу не идет, сердечный? Тут чем свет пакет принесли, велели отдать...
- Вот тебе пакет, - сказал Рябухин, выпроводив Домну и возвращаясь в кабинет.
Листопад вскрыл конверт - там были фотографии Клавдии, снятой в гробу; за гробом смутно виднелся сам Листопад... Когда это успели сделать?.. Листопад спрятал конверт в стол, не показав Рябухину.
- Ты и Домну любишь, - сказал он, пренебрегая возней, которую подняли вокруг его несчастья. - Ты любишь, которые простенькие, которые ни черта не умеют, кроме как пол мести и протоколы писать.
- Люблю, люблю простеньких, - сказал Рябухин, прибирая на столе. - А ты сукин сын, эгоцентрист проклятый, но я и тебя люблю - черт тебя знает почему.
Перебил телефон. Звонила секретарша Анна Ивановна. Она спрашивала доставить почту ему на квартиру или он сам придет, и между прочим сказала, что главный конструктор прибыл на завод и бушует в цехах.
Глава вторая
ГЛАВНЫЙ КОНСТРУКТОР
Маргарита Валерьяновна, жена главного конструктора, была первой дамой на заводе.
Десять лет назад Серго Орджоникидзе призвал жен командиров промышленности к участию в общественной жизни предприятий. Маргарита Валерьяновна попробовала, и ей понравилось.
Всю жизнь она была только женой своего мужа, домашней хозяйкой, и ничего толком в общественной жизни не понимала. А тут вдруг взяла и организовала на заводе образцовый детский сад и диетическую столовую.
Ее похвалили, и она стала уважать себя. А до этого она уважала только своего мужа Владимира Ипполитовича. Она существовала для того, чтобы ему в положенный час был подан обед и в положенный - ужин, чтобы ящичек штучного дерева, стоявший на его столе с левой руки, всегда был наполнен папиросами, а медная спичечница, стоявшая с правой руки, - спичками и чтобы в шесть часов утра был готов крепкий, как йод, по особому способу приготовленный чай.
Начав свою деятельность на южном заводе, где тогда служил Владимир Ипполитович, Маргарита Валерьяновна продолжала работать и на Кружилихе.
В годы войны работы было особенно много. Иногда Маргарита Валерьяновна просто изнемогала. Она состояла в активе завкома и имела дело с врачами, бухгалтерами, инвалидами, эвакуированными, беременными, управдомами, поварихами, санитарной инспекцией, отделом народного образования, отделом социального обеспечения, отделом рабочего снабжения и детьми ясельного возраста.
Весь завод знал эту худенькую озабоченную женщину с плоской грудью, с бледным до голубизны лицом в сеточке мелких морщин и смешными мелкими кудерьками, подвязанными смешным бантом - не по моде, не по возрасту, не к лицу.
О ней говорили: "Старуха сказала, что достанет дров", "Позвоните старухе, пусть попросит директора..." Если бы Маргарита Валерьяновна узнала, что ее называют старухой, она бы очень удивилась. Она считала себя молодой. Тридцать пять лет назад, когда она выходила замуж за своего Владимира Ипполитовича, он был уже мужчина в годах, а она была совсем юное существо. И все тридцать пять лет он сохранялся в ее сознании как мужчина в годах, а она сама - как юное существо. Летом она носила платьица с оборочками, носочки и туфли-босоножки, какие носят молоденькие девушки. При случае проявляла милую кокетливую резвость.
Вообще наружностью и манерами она была похожа на старую девицу, а не на замужнюю женщину почтенных лет.
Она никогда не была матерью, потому что Владимир Ипполитович не хотел детей. Он считал, что дети отнимают у родителей много времени и сил, которые могут быть использованы более продуктивно. Из детей еще неизвестно, что получится, а из него, Владимира Ипполитовича, уже получилось незаурядное явление, и этим явлением надо дорожить, и Маргарита Валерьяновна должна оберегать и лелеять его, Владимира Ипполитовича, выдающегося изобретателя, одного из крупнейших конструкторов в стране, а не каких-то там детей, из которых еще неизвестно, что получится.
Против общественной деятельности Маргариты Валерьяновны Владимир Ипполитович не возражал, но поставил условие: чтобы от этой деятельности никоим образом не страдали его интересы. Маргарита Валерьяновна, ужасаясь своей решимости, дала слово, что интересы не пострадают. И вот десять лет она держала свое обещание.
Владимир Ипполитович вставал по будильнику в половине шестого. В шесть он пил чай: очень крепкий, очень сладкий, не очень горячий, но и не чрезмерно остывший, ровно два стакана и без крошки хлеба. Потом он выкуривал папиросу. Пока он пил чай и курил, нельзя было разговаривать, нельзя было громко дышать: он в это время обдумывал свои занятия на предстоящий день. Несколько блокнотов лежало перед ним; он делал в них пометки. В шесть тридцать он забирал свои блокноты и уходил из столовой в кабинет, сказав "спасибо" и поцеловав у безмолвной Маргариты Валерьяновны ручку.
