Юрий Крымов - Танкер Дербент
- Жжет, Александр Иванович? - спросил он лукаво и, посмотрев на свои руки, добавил с удивлением: - Ишь-ты, красные, как морква!
- Сиди смирно, - заворчал Володя с угрюмой нежностью. - Моя, что ли, шкура слезает? Дубина!
На полу валялись обрывки бинтов и тряпье. Пахло больницей. При ярком свете всюду блестело человеческое голое и влажное тело. Басов постоял и вышел на палубу. Прозрачное предрассветное небо голубело над мачтами, и звезды тонули в нем, просвечивая, как сквозь чистую воду. Но ему все мерещились на море отблески красного света, и по временам он как бы переставал видеть. Лицо и руки ощущали палящий жар, и видения минувшей ночи еще не оставили его. Все, что делал он в эту ночь, было до того призрачно, что не хотелось об этом думать. Да и не произошло ли все это помимо него? И он думал о людях, работающих с ним бок о бок, о людях, которых он любил и которыми гордился.
Всего несколько месяцев назад он считал их никуда не пригодными, какой-то лукавой, мелкой породой. Нет, то были совсем другие люди. Они исчезли, и он не помнил, как их звали, не помнил их лиц. Гусейна, и Володю, и слесаря Якубова он как будто знал долгие годы, и они были ничуть не хуже сборщиков или токаря Эйбата, которыми он когда-то гордился.
Весною, покидая завод, он думал, что жизнь его кончилась. А сейчас он знал; на будущий год появятся новые, повышенные нормы. Многие суда перешли уже на стахановские рейсы, и "Агамали" снова выдвигается, угрожает занять первое место. Как-то покажет себя к будущему году команда "Дербента"? Басов подумал, что если бы он сейчас исчез, то в его отсутствие, пожалуй, ничего бы не изменилось на "Дербенте". Но именно поэтому он твердо знал, что не уйдет с танкера после окончания навигации.
Ему стало весело. Держа бинты у лица, он засвистел какой-то дикий бравурный мотив, фальшивя и поминутно обрывая свист, потому что кашель подступал к горлу. Он прошелся по палубе и вдруг, дойдя до канатного погреба, круто остановился и оборвал свист.
На палубе под дырявым кормовым флагом лежали трупы. Ветер заворачивал край флага и открывал неподвижные, раскинутые ступни мертвецов. Как мог он забыть о них? Сам же помогал их укладывать здесь, накрывал флагом и помнил, что их было двое и что один утонул до прихода шлюпок. Помнил все время, а теперь, почему-то забыл.
"Это от усталости", - подумал он, как бы оправдываясь и силясь вызвать вновь то ощущение непоправимости случившегося, которое ошеломило его, когда он впервые увидел мертвых.
Но, как ни старался, ему не удавалось сосредоточиться на печальных мыслях. В ушах его продолжал звенеть все тот же бравурный мотив.
"Что со мной? - мысленно спрашивал он себя. - Ведь люди погибли, и это непоправимо. Как могу я думать о мелочах, радоваться чему-то, мечтать о будущем? Или я очерствел и, научившись командовать, потерял жалость к людям? Тогда мне не место здесь..."
"Неправда, - ответил он себе. - Ты шел за ними в огонь и заставлял других делать то же самое. Ты любил их, этих неизвестных тебе людей, иначе какое же другое чувство двигало тобою в эту ночь? Но они умерли, и это стало не нужно. Мустафа Гусейн едва не погиб, вытаскивая из воды мертвое тело. Он не ведает страха, у него большое, горячее сердце, и перед ним ты со всеми твоими знаниями - деловитый сухарь. Но он смеется, бинтует свои ожоги и думает о машинах, о стоянке в порту, и разве мертвые нуждаются в его печали?"
Басов поправил завернувшееся полотнище старого флага и отошел прочь. Лицо его горело, но на душе было спокойно. Он поглядывал на часы, соображая, не пора ли телеграфировать в порт о приходе, прислушивался к журчанию воды, - забыли-таки закрыть кран на спардеке?
Потом он встретил Котельникова, и тот повел его к фонарю, таинственно улыбаясь.
- А у меня штучка есть одна, - сказал он, пряча за спиной руку. Хорошая штучка. Показать?
Он протянул Басову листок бумаги, исписанный четким косым почерком, и Басов прочел при свете фонаря:
"Помочь "Узбекистану" не можем из-за сильного ветра и искр. Вышлите спасательное судно. "Дербент". Кутасов".
- Это первый помощник писал? - догадался Басов. - Откуда у тебя телеграмма?
- Да очень просто! Пока Мустафа сиреной шумел, Касацкий написал этот документик и сунул Володьке, чтобы тот отправил по радио. А Володька, натурально, не отправил и сейчас хотел в гальюн захватить, да я у него отобрал. Это же клад! Ну, давай. На суде сгодится. - Котельников аккуратно сложил листок. - Теперь уж они не отвертятся. Угрызем паразитов! Сколько летим припаяют, как ты думаешь?
- Не знаю, - сказал Басов. - Я не юрист. Жалко все-таки старика, добавил он брезгливо.
- Кого?
- Старика, говорю, жалко, капитана, В сущности, он очень несчастен...
Котельников перестал улыбаться.
- Жалко? Ай-ай! Но что ж теперь делать? Может быть, покрывать их будем, а? Как твое мнение?
- Ты меня не понял, - смутился Басов. - Покрывать? Я только сказал про старика, что он жалок и...
- Жалок, говоришь? Ай-ай! А это что там лежит, ты видел? - вдруг крикнул Котельников, ткнув пальцем в сторону канатного погреба. - Кабы не твой старик, эти головешки были бы людьми. Слушай-ка, если ты вздумаешь его покрывать...
- Да у меня и в мыслях не было, - поспешно оправдывался Басов. - Просто я сморозил глупость.
- Уж такую глупость! Хорошо, что мы одни. Ребята сейчас сердитые... Слышь-ка, а мальчонка-радист у меня на койке спит. Его Мустафа привез. Целехонек, только волосы немного опалило. Сначала все хныкал - танкера ему жалко и записные книжки сгорели. Там, говорит, много интересного было. А теперь умучился, спит. Худенький, руки как стебелечки, ты бы посмотрел!
Небо на востоке быстро светлело. Из-за моря выступали горы, похожие на стаю облаков, и за ними клубились облака, похожие на снеговые горы. Показался краешек солнца, и гребни волн жемчужно порозовели.
НЕОБХОДИМОСТЬ
Дождавшись смены, Белецкая торопливо, молча оделась. Ей хотелось теперь только одного - уйти незаметно, чтобы избежать расспросов сослуживцев. Но Лиза Звонникова ходила вокруг и плаксиво тянула:
- Да что же ты молчишь, Му-усь-ка? Это же что-то невероятное. Ну, Мусенька, милая, золотая, расскажи.
- Голова болит, - скороговоркой отвечала Муся, натягивая берет и глядясь в оконное стекло. - Это такая жуть, что вспоминать неохота. Тебе Тарумов расскажет.
Она пошла к двери, но Лиза догнала ее и всплеснула руками.
- Муся, да ведь там же Сашка. Что же с ним-то? Муся, милая...
- Ты только сейчас вспомнила? - злобно прорвалась Муся. - Не знаю я ничего. Оставь меня.
Она выскочила на крыльцо и сбежала по ступенькам. За белыми домами вставало солнце, со стороны пекарен ветер доносил запах горячего хлеба. Люди бежали к трамвайной остановке, торопливо взбирались на подножки вагонов, и лица у них были совсем обыкновенные, озабоченные, немного помятые после сна.
В трамвае, усевшись между толстой старухой, сосавшей леденцы, и черным человеком в папахе, Муся почувствовала себя очень одинокой.
"Сейчас они подходят к Махачкале, - думала она. - Саша стоит на палубе и смотрит на берег... Впрочем, зачем ему смотреть на берег? Вероятно, спит себе спокойно в каюте. Он всегда спокоен, доволен своим положением, а я мучаюсь неизвестно отчего. Ну, да хватит думать об этом... А вдруг он обожжен и лежит вместе с другими обожженными?"
Мусе представились белые койки и на них неподвижные фигуры, закрытые простынями. Она вздрогнула и испуганно оглянулась. Толстуха грызла леденец, сонно глядя перед собой, щеки ее тряслись от толчков трамвая. Человек в папахе собирался выходить и поглядывал в окно.
"Сколько времени мы не виделись, - думала Муся, - май, июнь, июль... она быстро загибала пальцы, шевеля губами, - август, сентябрь, октябрь... с половиной... Он не давал знать о себе, он выкинул меня из головы, вот и все. Ну и черт с ним, даже лучше! Ах, скорее бы домой".
Муся с ненавистью взглянула на толстуху и поджала под себя ноги. Трамвай загремел на стрелке, и в окнах замелькали деревья бульвара.
"Я вела себя как дура сегодня. Тарумов, вероятно, думает, что я просто курица-клушка, вроде Гали Гончаренко, которая спит с фотографией мужа. Ух, какая гадость! Но не все ли равно, что он там думает? Главное, я очень боюсь... и ничего не могу с собой поделать. Кажется, сейчас зареву. Ах, я просто сумасшедшая!"
На углу Молоканской Муся сошла с трамвая. На тротуаре какие-то двое читали газету. Высокий человек в морской фуражке обратился к другому:
- Это случилось сегодня ночью, значит, в газетах появится завтра. Конечно, завтра, а не сегодня. - Он, улыбаясь, смотрел на Мусю и толкнул товарища, чтобы тот оглянулся. - Эх, хороши девушки бакинские - первый сорт!
Добежав до перекрестка, Муся остановилась. Моряк все смотрел на нее с бесцеремонным любопытством и даже как будто собирался подойти. Муся подумала с минуту и вдруг опрометью бросилась через дорогу.
"Справлюсь только в управлении, нет ли чего нового, - соображала она. В этом нет ничего особенного, все справляются, не я одна. Но что я могу там узнать, когда я только что с радиостанции? Все равно... Ах, какая я дура!"
