Пётр Полевой - Корень зла
Около этого годуновского гнезда весь день толпился народ. Уличные мальчишки и всякие оборванцы еще рылись в кучах сора, обломков и всякого хлама, наваленных вдоль хоромных стен, они вытаскивали оттуда кусочки слюды, свинцовые переплеты окон, куски разбитой стеклянной посуды, клочки одежд и шатерного наряда. Какой-то счастливец, говорят, откопал даже порядочную жемчужину. Но внутрь дома и двора никого не пускали: все ходы и выходы тщательно охранялись стражею.
— Вот оно, величие-то земное, каково переходчиво! — говорил какой-то почтенный старик посадский, поглядывая на годуновский дом. — Давно ли царством Годуновы правили, а теперь вон и сами в узах, в тесноте сидят в своем же доме…
— Так им и надо! — злобно огрызается в толпе толстяк купец. — Сколько крови пролил! Против законного царя бились!
— Да ты послушай, милый! — продолжал так же мягко старик посадский. — Ведь тот, кто бился… Кто всему злу причина, того уж давно в живых нет! А платят за него те, что ни в чем не повинны…
— Яблочко от яблоньки недалеко падает… Опять же и в Писании сказано: «Отмстится в роды род, даже до пятого колена».
— А все-таки, по душе говоря, жалко их… Авось царь Дмитрий Иванович их помилует и им вины отпустит…
— Как не отпустит! — вступился какой-то сумрачный высокий детина. — Велит их, как собак бешеных, на первой осине вздернуть — вот те и вся милость!
Старик гневно глянул на говорившего и отошел в сторону к другой группе зевак, стоявших перед домом Годуновых.
— Вот, братцы, потеха-то была! — говорил в этой группе, какой-то кривоглазый оборванец. — Как ономнясь Годуновых-то мы на двор вывели, видим — водовоз бочку с водой с реки на Житный двор везет… Нашлись молодцы догадливы: бочку с телеги долой, а Годуновых-то на телегу. Бабы-то заартачились было, так мы их в охапку да в ту же колымагу, и повезли. А кругом народ-то смеется: кто поет, кто пляшет, кто в сковороду бьет… Так их и довезли сюда.
— Тут и сидят?
— Вестимо сидят, до приказа.
В задних рядах толпы стоит и всеведущий Захар Евлампыч с несколькими рядскими торговцами и рассказывает им вполголоса:
— Вчера от государя приехали сюда бояре: князь Василий Голицын да Рубец-Мосальский… Сказывают, будто царь велел всех Годуновых по дальним обителям разослать, по тем самым, в которые они Романовых-то разослали… А этот дом велел сломать, чтобы о нем и память сгинула!
Между тем как эти разнообразные толки происходили перед домом, внутри него в одной из комнат обширного пустого дома, на лавке под образами, лежала бывшая царица Мария Григорьевна в старой и рваной ферязи, прикрытая темною телогреей. Около нее на низенькой скамеечке сидела Ксения и отгоняла мух от изголовья матери, которая не спала всю ночь и только под утро забылась крепким сном изнеможения. Федор Борисович сидел на лавке около сестры, опустив голову и скрестив на груди свои могучие руки. Он сидел неподвижно и безмолвно. С тех пор как он был сведен с престола и привезен сюда с сестрой и матерью, он целые дни проводил в таком состоянии полного безучастия ко всему окружающему. И напрасно ласкала его сестра, напрасно старалась мать рассеять его мрачные мысли: несчастный юноша, потрясенный жестоким ударом судьбы, ни на минуту не выходил из своего тяжелого оцепенения.
— Скорее бы кончали, — отвечал он на все, что сестра и мать говорили ему в утешение.
— Что ты! Что ты, Федя! Не гневи ты Бога! — восклицала Ксения.
— Ну да! Тюрьма — так тюрьма, коли ссылка — так ссылка, а то уж очень надоело ждать… Наболело сердце!..
В тот день царь Федор проснулся утром такой же пасмурный и безучастный, как и во все предшествующие дни, однако же, заслышав благовест к ранней обедне, он встал со своего места, опустился на колени перед иконой и долго, долго молился… Рядом с ним стала на молитву и Ксения. Стала и не могла молиться… Силы ей изменяли, мысли путались, слова молитвы бессвязно мешались в голове с горьким ропотом на неумолимую, злую судьбу-мачеху.
Брат и сестра поднялись с молитвы и снова заняли свои места около матери, которая все еще спала, и спала так спокойно, так сладко, и дышала так ровно, так мирно.
Когда она проснулась, когда приподнялась с жесткой лавки, она в первый раз за эти десять дней улыбнулась, взглянув на детей своих:
— Вот сладко-то спалось мне, детушки! — сказала она, оправляя свой головной убор. — Вот сладко-то! Ах, Господи! Да я, кажется, и на пуховиках так не сыпала!.. И какой я сон чудесный видела, Аксиньюшка! Видно, нам не долго здесь уж быть, видно, смилуется над нами Творец Милосердный! Вижу я, что мы в тюрьме сидим, в сырой, в темной, в смрадной, кругом и сырость, и гады ползают, и крысы по углам скребутся, а мы к стене железами прикованы, прижались друг к дружке и сидим не шелохнемся. Вдруг двери настежь — и входитнекто в светлых ризах, и меч в руке. Прямо к нам подошел, мечом ударил по железам, меня освободил и Федю тоже и на дверь нам показал. А я ему и говорю: «А как же мы Аксиньюшку-то покинем?..» Да на этом слове и проснулась.
— Нет, нет! — вскричала Ксения в каком-то странном порыве. — Нет! Вместе с вами: хоть в гроб, хоть на край света! Лишь бы нас не разлучали!
Мать притянула ее к себе на грудь и крепко обняла и долго, долго не выпускала из своих объятий…
Вдруг дверь хлопнула внизу, послышались тяжелые шаги и голоса, потом слышно было, как несколько человек поднимались по лестнице, не спеша, перекидываясь отдельными словами. Царица Марья посмотрела на Ксению и на Федора.
— Детки! Ведь это к нам бояре идут! Неужто сон мой сбудется?
И она с волнением стала прислушиваться к голосам и шагам в сенях. Вот эти шаги приблизились к дверям, ключ щелкнул в замке, дверь отворилась, и в комнату вступил высокий, дюжий боярин. Красное, угреватое лицо его лоснилось от пота, толстый красный нос с широкими, раздутыми ноздрями противно опускался на толстые губы, едва прикрытые жиденькой бородой и усами, а маленькие, заплывшие жиром, свиные глазки насмешливо и дерзко сверкали из-под высоко поднятых бровей. Переступив порог, боярин снял с головы колпак и, обнажив широкую красную плешь, отвесил низкий поклон Годуновым.
— Что скажешь, князь Рубец-Масальский? — обратилась к нему Мария Григорьевна. — С какими вестями прислан?
— Принес я вам такие вести, что не быть вам вместе… Великий государь вас в разные горницы рассадить повелел. Хе-хе! Так-то!
Ксения бросилась к матери и обвила ее шею руками.
— Я не расстанусь с тобой! Ни за что не расстанусь!
Мать ничего не отвечала и только растерянно глядела на боярина.
— Ну что ж? Пообнимайтесь, на это запрета нет. А ты, Федор Борисович, изволь за мной пожаловать.
Федор Годунов поднялся со своего места и, обратясь к боярину, сказал:
— Князь, свижусь ли еще я с матушкою и с сестрой?.. Или ты на смерть меня ведешь?
— Хе-хе! Вестимо свидитесь… Раненько тебе о смерти думать… А как приказано вас рассадить, так ты уж не ломайся, под ответ меня не подводи.
Федор поцеловал мать и сестру и подошел к боярину…
— Пойдем, — сказал он твердо и спокойно и вышел из комнаты вслед за боярином, между тем как Ксения и Мария Григорьевна в каком-то оцепенении стояли все еще обнявшись в углу под образами. Слышно было, как Федора ввели в одну из смежных комнат и заперли на ключ.
Через минуту Рубец-Масальский вновь явился на пороге.
— Ну, матушка царица, — сказал он, насмешливо прищуривая глазки, — теперь уж твой черед. Пожалуй в свой покой!
— Я не пойду отсюда! — громко крикнула царица Мария. — Я не расстанусь с дочерью!
— Ишь ты, какая прыткая! Небось как ты нашу братью бояр ссылала, так и детей с родителями, и мужей с женами разлучала, а тебя и тронуть не смей!.. Эй! Шерефединов! Молчанов!
Дверь распахнулась, и на пороге явились два человека в темных кафтанах и темных шапках. Один — высокий, рябой, смуглый, как цыган, с черною как смоль бородою, другой — приземистый, широкоплечий, рыжий, весноватый. Из-за их спины выглядывали четверо дюжих стрельцов.
Рубец-Масальский указал им пальцем на царицу.
— Делайте, что приказано, — добавил он вполголоса.
Шерефединов, Молчанов и четверо стрельцов разом бросились на несчастных женщин, и прежде чем те успели вскрикнуть, они вырвали царицу из объятий Ксении и на руках вынесли ее из комнаты.
В порыве злобы и отчаянья Ксения вскрикнула и стремглав бросилась вслед за матерью, но дюжий боярин, криво и скверно улыбаясь, загородил ей дорогу к двери.
— Куда? Куда, лебедка? — проговорил он, посмеиваясь и отталкивая Ксению. — Сиди, коли приказано…
— Зверь! Разбойник! Предатель! Пусти меня, или я голову об стену разобью.
— Что ж? Разбивай, коли так любо! А отсюда все же не выпущу…
Лицо Ксении покрылось смертной бледностью, глаза зажглись пламенем бешенства… Как тигрица она бросилась на боярина, вцепилась в его одежду, страшным усилием сорвала его с места, но он ухватил ее за руки, сжал их как в железных тисках и грубо отбросил Ксению в сторону.
