Константин Бальмонт - Под новым серпом
Когда он должен был прийти во второй раз в классную комнату, среди ожидавших его безжалостных подростков царило шаловливое ироническое настроение. Когда раздался первый звонок, возвещавший, что ученики должны быть на местах, Горик, вспомнив имя одного из исторических героев предстоявшего урока, возгласил громким голосом: "Пипин Короткий, потряси свой бородкой". Весь класс разразился хохотом, а один из тех товарищей Горика, которые преклонялись перед ним за его начитанность и называли его то Краснокожий, то Литератор, то Рыжий Дьявол, быстро подбежал к классной доске, схватил мел и, прежде чем успел прозвучать второй звонок, возвещающий приход учителя, успел написать на доске крупными буквами:
Пипин Короткий,
Потряси свой бородкой.
Когда Полозовский вошел в класс и сел на кафедру, он не мог не почувствовать, что в классе что-то происходит. Одни ученики во все глаза смотрели на учителя и пересмеивались, другие не отрываясь смотрели на классную доску. Учитель подумал-подумал, сошел с кафедры, подошел к доске и, опершись спиной о переднюю парту, посмотрел на доску. Воцарилась долгая минута напряженного молчания. Прошла еще другая минута. Горику показалось, что прошел целый час, мучительный. Он видел, как край щеки Полозовского покраснел, как вся видимая часть его лица залилась густою красною краской. У Горика выступили на глазах слезы, так ему было стыдно и так ему вдруг стало жаль этого, ничем еще его не обидевшего человека, который явно переживал волнение и не знал, как ему поступить. Учитель вернулся наконец на кафедру, посмотрел в журнал и, не поднимая глаз на учеников, сказал: "Георгий Гиреев, подойдите к доске, сотрите с нее то, что там написано, и скажите, что вы знаете о Карле Великом". Горик исполнил то, что ему было указано. Учитель поставил ему четверку, сказал: "Садитесь". Долго молчал и потом изменившемся голосом сказал: "Сегодня я больше никого не буду спрашивать. Я расскажу вам подробно, какой человек был Карл Великий". И в течение всего оставшегося времени до звонка он подробно говорил, без внешнего красноречия, но с горячею внутреннею силой,- он нарисовал яркую картину Средневековья, рыцарства, изобразил, как много в те далекие темные времена могла сделать отдельная сильная личность и чего может достигать человеческая воля, задаваясь определенной, раз поставленной себе целью.
С того урока Полозовский стал одним из самых любимых учениками преподавателей, а Горик стал к нему относиться с настоящим преклонением, и, попросив у него однажды какую-то книгу для чтения, получил от учителя приглашение бывать у него в доме. Этот некрасивый вологжанин, так забавно говоривший на "о", стал настоящим учителем Горика. Он дал ему прочесть книги Решетникова, Левитова, Глеба Успенского, эти незабываемые изображения народной жизни, он заставил его позднее прочесть целиком сочинения Белинского, некоторых славянофилов, ряд исторических ценных работ. Когда Горик в полночь, лежа в своей мягкой постели, с жадным наслаждением читал какую-нибудь новую книгу, ему неуютно было слушать, как гудят при смене рабочих фабричные гудки. Полозовский красноречиво изъяснил мальчику, почему так неуютны ночью фабричные гудки, почему в них мало радости и днем.
6
Другое большое влияние, которое ласково окружило проснувшуюся к правильному мышлению и благим чувствам юную душу, исходило из вечно живой души Ирины Сергеевны. Раз, когда Горику было лет четырнадцать или около того, он катался с Колей Перовым на коньках, они смеялись и шутили, разгоряченные быстрым бегом, и гадали о том, кто чем будет в жизни.
- Я буду доктором,- сказал Коля Перов.
Горику это показалось прозаическим. Он выписал коньками узорный вензель на льду, ничего не ответил на вопрос товарища.
- А ты?
Смеясь, измерил весь каток, обгоняя Перова, подкатился на скользящих коньках к самому краю катка, где начиналась полоса снега, наклонился к сугробу и пальцем начертил на снегу: "Писатель". Он посмотрел на это слово, возникшее на снежинках, переливавшихся под Солнцем голубыми и зелеными маленькими огоньками, и слово это показалось ему чрезвычайно красивым. Коля Перов нагнал его наконец, посмотрел, что такое написал там на снегу Горик, и пренебрежительно усмехнулся.
- Ты думаешь, это так просто? - спросил он.
- Нет, не думаю,- ответил весело Горик.- А разве ты сразу научился кататься на коньках?
- Ну, это не то. Нужно иметь талант. У тебя его нет.
- Вот это мы увидим,- сказал Горик, снова убегая на коньках от товарища и весело думая про себя: "Снежинки падают, вода замерзает, снежинка к снежинке, целые сугробы. Капля была с каплей, вода замерзла, лед стал гладкий и лед стал звонкий. А слова тоже бывают звонкие и переливаются, как снежинки, огоньками. А я найду такие слова, чтобы слово к слову шло и пело, и это будут стихи".
"Это будут стихи, это будут стихи",- задорно и весело повторял про себя Горик. И коньки звонко скользили по льду.
- Мама,- говорил на другой день Горик Ирине Сергеевне.- Скажи мне, какая литература самая богатая в Европе?
- Немецкая,- сказала Ирина Сергеевна.
Почему она так сказала, несмотря на свое пристрастие к французскому языку и к французской литературе? Кажется, она была тогда в полосе увлечения Шпильгагеном и заодно вспомнила Гёте и Гейне, к которым была неравнодушна всю жизнь. Как бы то ни было, Горик ей поверил и немедленно принял решение. В гимназии он изучал французский язык, можно было произвольно выбрать французский или немецкий,- и таким образом по гимназическому курсу те его товарищи, которые выбрали немецкий, уже три года им занимались. Он достал начальную грамматику немецкого языка Кейзера, достал начальную хрестоматию, прошел грамматику тайком ото всех в три месяца, заучил наизусть весь приложенный к хрестоматии словарь в несколько сот слов и, явившись к учителю немецкого языка, добрейшему прибалтийскому немцу Петру Карловичу Эйзерлингу*, попросил позволения учиться немецкому языку вместе со своими сверстниками. Петр Карлович Эйзерлинг, величественно улыбнувшись, сказал, что это невозможно, так как он пропустил уже целых три года. Горик сообщил, что он сам занимался немецким языком, и попросил проэкзаменовать его. Через пять минут удивленный и растроганный Эйзерлинг с уважительными словами протянул мальчику свою руку и принял его в число своих учеников.
Конечно, Горик еще не Бог весть каких успехов достиг в тех изучениях, которые он сам себе предназначил, но он уже прочел, пока еще в переводе, "Фауста" Гёте и стихи Гейне, частию уже читал эти произведения и в подлиннике, как с Ириной Сергеевной он читал в подлиннике стихи Виктора Гюго, Мюссе и Сюлли-Прюдома.
Два произведения, всемирно славные, прочитанные Гориком в возрасте пятнадцати лет, произвели на него исключительно глубокое впечатление "Преступление и наказание" Достоевского и "Фауст" Гёте. Конечно, "Гамлет" и в особенности "Макбет" Шекспира, а также "Каин" Байрона не менее остро пронзили юношескую душу. Но впечатление от романа Достоевского и философически-мистической драмы Гёте первенствовали в этой юной поэтической душе. Это было не впечатление от сильного художественного произведения это было ошеломляющее, всецело сковывающее волю и лунатически толкающее ее к чему-то абсолютно новому жуткое и завлекательное откровение.
Как ни мало общего в двух этих произведениях по канве, по узору замысла, в них есть одна общая основная черта, увлекающая юное чувство,они оба основаны на дерзновенье и на посягновении. Прейти установленную черту и тем самым войти в новый мир, в мир запретный, в мир недозволенного и нового. Голос мыслящего, смелого "Я", зовущий не останавливаться ни перед чем, говорящий, что договор с Дьяволом и самое страшное преступление, которого инстинктивно пугается и не хочет человеческое чувство, суть дверь в новый мир, в твое же собственное "Я", но верховно владеющее всем внешним и наделенное новыми глазами, видящими то, чего в обычном существовании не видишь.
Когда Горик прочел "Преступление и наказание", в нем не только произошел душевный переворот. Это был как бы внешний толчок, изменивший всю его телесную основу. В течение нескольких недель он почти совсем не спал. Ночная тишина с отсутствием человеческих лиц и всех шумов дневной жизни, ночная тишина со своими бесконечными бесчисленными звездами и неуловимыми шорохами, неопределимыми тайнами, молча проходящими через бодрствующую душу, но ускользающими от определений размышляющего ума, завладевала юношей. Побуждаемый неизъяснимою тревогой, Горик проникал через чердак на крышу и часами сидел на ночной крыше, неотступно смотря на узоры звезд и медленное течение небесных светил, неизбежно меняющих свое положение. Почему он делал это из ночи в ночь? Он не мог бы объяснить это сам. Но в этом была какая-то необходимость категорическая. Он необходимо должен был так же без конца, без конца повторять про себя,- как во время службы в церкви без конца повторяет причетник слова "Господи помилуй" - четыре магические строчки Пушкина:
